Тем временем стулья переносятся на кухню, в маленькую комнату и в отгороженную часть гостиной. Свежие звукозаписи проверяются, а затем забираются вместе с аппаратурой. Бывшая аудитория разбивается на мелкие группы. Большинство, включая щеголей в вельветовых пиджаках, уходит, а кое-кто, включая недавних выпускников, остается. Не зная, к какой компании прибиться, я жду, когда моя учительница вернется в комнату, которая, освободившись от стульев, выглядит огромной и пустой.
Это необычная комната. Полированная мебель и хрустальная люстра, два обязательных символа успеха в кругу моих родителей, в ней отсутствуют. Отсутствует и вечный сервант, предназначенный для демонстрации красивой посуды и хрусталя, принадлежащих процветающему семейству. Зато комнату перегораживает набитый книжный шкаф, украшенный керамикой из неведомых мне стран. Вместо обеденного стола имеется некое непонятное сооружение высотой мне по колено, которое я еще увижу в будущем в каждой гостиной, – журнальный столик. Над ним нависает металлический абажур на толстом электрическом шнуре. Эта лампа и голубая краска на стенах вместо обычных обоев выглядят так аномально, что стен могло бы и не быть вообще.
Мои бывшие соученики сидят на диване у кофейного столика с Игорем и Мирой. Ждать, прислонившись к стене, мне приходится недолго – Изабелла тут же появляется. На ее лице написано утомление, лиловая помада на губах почти совсем стерлась. Дочки ее ушли в свою комнату, а муж провожает поэта. Замешкавшись в дверях, она озирается в нерешительности, а затем улыбается. Несмотря на уход знаменитости, исторический вечер еще не закончился. Изабелла снова подкрашивает губы.
– Ну разве не был он совершенно замечательным? – говорит она выпускникам. – Теперь давайте выпьем кофейку и обменяемся новостями. Хочу про вас все узнать! Вы ведь знакомы с Игорем и Мирой? – Потом, кивая в мою сторону, добавляет: – Надеюсь, вы не возражаете, если наш новый старшеклассник тоже останется.
Ее ободряющая улыбка приводит меня в восторг. Ушам своим не верю! Как и во время сольного концерта легендарного барда ко мне относятся как к полноправному члену особого круга. Опьяненный атмосферой избранности, я отделяюсь от стены.
– Садись. – Изабелла указывает мне на диван. – В тесноте, да не в обиде.
Сидящие дружелюбно освобождают для меня место, и я с благодарностью втискиваюсь между свитером Игоря и темным костюмом Миры, в награду получая возможность почти вплотную разглядывать профиль давешней блондинки.
Изабелла возвращается с кухни с большой джезвой, из которой разливает кофе с взвешенной тонкой гущей в крошечные чашки. Чтобы не уронить свою, я пью крайне осторожно. Энергии у меня, впрочем, не прибывает: восторги восторгами, а усталость усталостью. Видимо, встреча с поэтом истощила весь мой запас адреналина.
Мои глаза сканируют комнату, как объектив фотоаппарата. Я вижу, как двигаются и смеются фиолетовые губы моей учительницы. Она смеется, я тоже. Ее глаза на одном уровне с моими кажутся не на выкате, а просто большими. Она переводит взгляд с меня на свою ошеломительную бывшую ученицу, потом обратно.
«Факел передается следующему поколению», – думает она со счастливым видом. Я читаю ее мысли, удивляясь, что у меня это получается. «Ты прав», – говорят ее глаза. Очевидно, она тоже может читать мои мысли.
Между тем у кофейного столика Игорь веселит всю компанию, кроме разве что Миры, которая отвечает на его шутки рафинированной улыбкой, достойной Юлиной кандидатской степени. Родинки на ее лице при этом приходят в движение. Приносят еще одну джезву с кофе. Вернувшийся с улицы хозяин дома останавливается у столика, отчего смех сразу стихает, и минуты две слушает ставшую серьезной беседу, а потом говорит «спокойной ночи» и исчезает за книжным шкафом. Все заметно расслабляются. Хм, размышляю я, к какой же категории относится это семейство? К той же, что семья моей тетушки, или наша, или Зоина?
После ухода Давида смех и болтовня возобновляются, но становятся тише. Мой фотографирующий взгляд продолжает кружить по комнате, ведя съемку в замедленном режиме. Сначала против часовой стрелки: все более утомленное лицо хозяйки, отрешенный взор Миры, профиль прекрасной блондинки, заразительный смех Игоря. Потом по часовой стрелке: Изабелла наблюдает за моим осмотром комнаты. Игорь все еще смеется. Родинки Миры никуда не исчезли. На одном из чулок блондинки обнаруживается дырочка, и я тронут этим маленьким признаком беззащитности.
Изабелла ставит пластинку с какой-то классикой и зажигает на столике свечу.
Как бы участвуя в некоем обряде (которого я раньше никогда не видел), все слушают оркестр, не издавая ни малейшего звука, все заворожены, кроме меня. Чтобы сопереживать музыке, в которой я не разбираюсь, мне не хватает поющего человеческого голоса.
Притворившись таким же завороженным, я тайно слежу за остальными. Пламя свечи подрагивает под легким сквозняком. Музыка начинает повторять начальную тему, а мелодия становится спокойнее и прозрачнее. Вскоре из всех инструментов остается только единственная скрипка, тихо повторяющая мелодию, а потом заканчивая симфонию на одной чистой ноте. Тишина.
Моя учительница задувает свечу.
44
Время расходиться по домам. Все гости встают.
– А что это была за музыка? – спрашиваю я у Изабеллы, надевая куртку, переместившуюся из детской на вешалку в прихожей. Это мои первые слова после ухода барда.
– Гайдн. – Глаза ее снова кажутся немного на выкате. – Когда эту симфонию исполняют в концертном зале, музыканты один за другим покидают сцену, а самый последний задувает свечу. – Она позволяет себе улыбнуться. – Ты довольно долго вел себя, будто воды в рот набрал. Это на тебя не похоже. Слишком много впечатлений, да? О, погоди, не забудь свое сочинение! – Изабелла идет за перегородку и возвращается с моей тетрадкой.
Действительно, забыл. Захватывающая беседа за кофейным столиком и симфонические заклинания Гайдна заставили сольный концерт барда отступить куда-то в другое измерение.
– Ну-ка, открой, – говорит Изабелла Семеновна.
На внутренней стороне обложки от руки написано: «Это самый лучший разбор моей поэзии. С уважением и восхищением». Значение этой надписи до меня не доходит, потому что сама наша встреча уже кажется нереальной. Неужели это и впрямь произошло? Неужели я действительно разговаривал с человеком-легендой, который стоял в одном шаге от меня?
Невероятно.
Все мы уходим одновременно. Уже почти час ночи, и мне нужно поймать один из последних троллейбусов. Стоя на углу проспекта, я машу рукой блондинке с орлиным носом и ее двум друзьям. Факел вручен, думаю я. Наверное, я больше никогда не увижусь с этой девушкой (чего не случится никогда). Мира с Игорем пошли к метро, чтобы успеть на последний поезд в другой конец города. Интересно, встретимся ли мы еще (что случится много раз).
Полночный троллейбус № 28, послушный барду, плывет по городу к моей остановке. Я вижу, как какая-то пара сходит с него на станции метро, бегу к нему, едва надеясь успеть, и запрыгиваю внутрь. Теперь я один. Троллейбус трясется, преодолевая расстояние между Изабеллиным миром легендарных певцов, мужчин в свитерах, дам в черном, а также музыки Гайдна, и моим непримечательным районом. Это расстояние моя учительница проезжает дважды в день, не на космическом корабле, а на троллейбусе № 28. Одну планету от другой отделяет пятнадцать минут.
Сойдя с троллейбуса, я прохожу по пустым, отсыревшим дворам между знакомыми серыми зданиями, которые выглядят странно чужими. В нашей квартире темно, родители уже спят. Привычные домашние запахи (папиных сигарет, маминых духов, гуталина, супа) вдруг стали отдавать какой-то затхлостью. Из-за дверей нашей маленькой спальни раздается успокаивающий храп папы.
Чтобы не беспокоить спящего, я раздеваюсь в полутьме, потом гашу свет в коридоре и забираюсь в постель, приготовленную папой. Вроде она такая же, как всегда, но кажется такой же чужой, как квартира Изабеллы шесть часов назад. «Что бы это значило?» – размышляю я, устраиваясь под одеялом. Я слишком устал, чтобы найти слова для ответа, но понимаю, что моя жизнь только что бесповоротно изменилась. Что к предыдущей своей жизни, знакомой как тапочки, я уже никогда не вернусь.
45
У моей марсианки-учительницы есть весьма прозаическая вторая работа. Два или три раза в неделю она преподает русский язык в вечерней школе. Каждый вторник в десять вечера я жду ее на улице, чтобы пойти в близлежащее кафе и поговорить о предметах, как бы выразиться, далеко выходящих за рамки школьной программы. Обычно мы направляемся туда сразу же, но сегодня Изабелла Семеновна беседует с какими-то двумя взрослыми мужчинами в коротких темных куртках и меховых шапках, а я томлюсь у бетонного забора, любуясь поземкой, неторопливо шуршащей по мостовой в свете уличных фонарей.
Наконец Изабелла прощается с мужчинами и подходит ко мне.
– Добрый вечер, Изабелла Семеновна, – достаточно официально говорю я.
– Добрый вечер, Саша.
Она улыбается. Флюоресцентный свет фонарей отражается в белых полумесяцах ее выпуклых глаз. Тяжелое темное небо и странно теплый зимний воздух обещают снег, это лишь вопрос времени. Наше кафе в западном стиле резко отличается от унылых заведений общепита, разбросанных по городу. На стенах висят афиши старых советских фильмов, а столики изготовлены не из темного дерева, а из светлого пластика, как у нас на кухне.
Мы берем две чашечки эспрессо, который в столице продается в считанных местах. Я уже привык и к помешательству Изабеллы на этом напитке и к самому напитку. Еще мы берем две сдобные булочки и садимся за наш обычный столик, где она кладет сумку на плиточный пол, а я пристраиваю шапку и шарф на пустом стуле.
– Бунюэль, – говорит она, расстегивая пальто и задумчиво глядя на черно-белую афишу 1950-х годов с изображением радостной фабричной работницы. Я ненадолго снимаю куртку, но в школьной форме слишком холодно, приходится снова одеться. Изабелла продолжает: