– Бунюэль совершенно замечательный. Я думаю, что «Дневная красавица» – его лучшая лента. – Она отпивает кофе и закуривает от моей спички. Сам я курить на глазах учительницы побаиваюсь даже за стенами школы, где это строго запрещено. – Я ее видела на закрытом просмотре в прошлом году. Они никогда не пустят ее в широкий прокат.
Я уже знаю, что имеются в виду безымянные власти, решающие, что хорошо для империи, а что нет.
– А о чем она? – спрашиваю я.
Изабелла Семеновна потягивает свой эспрессо. Я уже проглотил свою порцию и думаю сделать то же самое с булочкой.
– О садомазохизме.
Изабелла произносит это мудреное слово беззаботно, словно я заведомо должен его знать. Я не переспрашиваю.
– Одна парижская красавица живет со своим добрым и богатым мужем. – Моя учительница затягивается сигаретой и продолжает, словно излагая сказку Андерсена: – У нее есть все, одна беда – фригидность. Ей не нравится, когда муж к ней прикасается, и она не понимает почему. Муж у нее – нежнее не бывает, но жизнь у них не ладится. Едва ли не каждую ночь красавице снится, как она катается в карете по Булонскому лесу.
– Булонскому лесу?
– Это такой большой парк в Париже. Во сне ее карета попадает в засаду. Всадники в черном вытаскивают ее наружу. – Тут Изабелла Семеновна медлит, подыскивая слова, и решает, в духе волшебной сказки, обойтись без слишком наглядных подробностей. – Они срывают с нее одежду… и она просыпается счастливой. Видимо, для счастья ей необходимо чувствовать опасность.
Изабелла снова затягивается и смотрит в пространство. Не имея понятия о том, каким образом опасность может сделать человека счастливым, однако, не желая обнаруживать свое невежество, я вгрызаюсь в свою булочку.
Молчание.
Дверь кафе открывается, впуская облако холодного воздуха и осанистого господина в роскошной длинной дубленке, из тех, что носят только знаменитости. В прокуренном кафе становится немного легче дышать. Мужчина заказывает кофе и садится за столик рядом с нами.
– А что было дальше?
Изабелла Семеновна колеблется, словно присутствие нового посетителя ее обескуражило. В момент, когда я собираюсь повторить свой вопрос, она понижает голос и говорит:
– За ужином она узнает от приятеля своего мужа, что одна скучающая жена богатого предпринимателя в дневное время работает девушкой по вызову в дорогом борделе. – Последнее слово она произносит так же небрежно, как давеча «садомазохизм». – Она узнает адрес и предлагает свои услуги. Хозяйка заведения сомневается в ее способностях, но красавица доказывает их с первым же клиентом, чудовищным извращенцем-азиатом. Хозяйка смотрит на нее с неожиданным уважением. В ответном взгляде красавицы читается: «Как ты посмела во мне сомневаться!»
– А дальше?
Господин за соседним столиком уставился на нас с изрядным любопытством. Изабелла Семеновна, чуть сжавшись, продолжает почти шепотом. Я наклоняюсь к ней поближе.
– У нее новый клиент, молодой гангстер в кожаном пальто, с жирными черными волосами и стальными зубами, похожий на скорпиона – противно, но хочется потрогать. Он нравится ей с первого взгляда и становится завсегдатаем борделя. Вскоре он начинает ревновать героиню и предъявлять на нее права. От страха она бросает работу в доме терпимости, но гангстер находит ее адрес, пытается застрелить ее мужа, а потом его самого убивает полиция. А муж навсегда остается в коме, прикованный к инвалидному креслу. – Изабелла тушит сигарету и медленно заканчивает: – Красавица ложится спать одна. Ей снится сон, в котором они с молодым и здоровым мужем гуляют по солнечному пляжу. Понятно, что между ними любовь. Конец.
Мы отодвигаемся друг от друга и озираемся вокруг. То ли господина в дубленке, как меня самого, взволновал подслушанный финал фильма, то ли что-то в нас двоих его беспокоит, но он по-прежнему не отрывает от нас взгляда.
– Пойдем, – говорит Изабелла. Мы торопливо выходим в метель, направляясь к троллейбусной остановке. Тротуар, покрытый свежевыпавшим снегом, похож на белую простыню. Ужасно хочется оставить на нем цепочку следов. Так мы с Изабеллой Семеновной (у которой я уже забрал тяжелый портфель с материалами о Достоевском) и поступаем. Следы выглядят очень аккуратно, а в голове у меня полная неразбериха.
Я начинаю наудачу и говорю в полный голос, поскольку стесняться больше некого:
– Изабелла Семеновна, а как это можно: увлечься каким-то пакостным скорпионом и страдать фригидностью со своим замечательным и богатым мужем?
– Сердцу не прикажешь, – отвечает она с обычным насмешливым видом и невиданной хитрой улыбкой.
– Вы хотите сказать, что классная аристократка может в самом деле влюбиться в гангстера с жирными волосами?
Изабелла Семеновна знаком велит мне наклониться поближе и почти триумфально шепчет:
– Еще бы!
Мы уже добрались до остановки и ждем троллейбуса. Через дорогу от нас – обширный огороженный парк, принадлежащий крупнейшей в империи киностудии «Мосфильм». Это стратосфера советского кинематографа, со своими понятиями о еде, напитках, развлечениях и одежде. Кованый чугунный забор кричит слово «статус» так же громко, как гигантская надпись «ГОЛЛИВУД» в горах над Лос-Анджелесом. До меня доходит, что наше кафе должно обслуживать актеров и вообще киношников и что господин в дубленке, вероятно, принадлежит к их числу.
Впрочем, это обстоятельство волнует меня куда меньше, чем сюжет фильма, пересказанный Изабеллой Семеновной. Каким образом потрясающая женщина может днем быть проституткой, а вечером возвращаться домой и улыбаться мужу? Вместо этого риторического вопроса я спрашиваю:
– А вы все равно считаете ее положительной героиней?
Троллейбус подъезжает, хитрая улыбка исчезает с лица Изабеллы Семеновны.
– Не знаю, насколько она положительная, но понять я ее могу. Ты слышал такое выражение: любовь зла?
– Слыхал. Но работать в борделе и влюбляться в гангстера-скорпиона – это же не просто глупость, это безумие!
– Не такое уж безумие, как тебе может показаться, Саша, – говорит она, когда мы входим в троллейбус. Мне сходить первым, через одну остановку, а ей – через семь.
46
– Я еду в Прибалтику, и вы не имеете права меня не пускать!
Разумеется, есть у них такое право. Путешествие в Прибалтику и Михайловское мне могут запретить ровно так же, как раньше – в другие, менее экзотические места.
Важный разговор о поездке, запланированной на начало июня, происходит вечером на кухне. Папа, который обычно возвращается домой последним (я – в три, мама – в полпятого, он – в семь), отужинал куриным супчиком и тушенкой с рисом, выкурил в туалете сигарету и присоединился к спору. На нем домашняя одежда: белая футболка и растянутые синие тренировочные штаны.
Родители настроены против поездки не потому, что боятся за мою безопасность. В моей родной империи, как ни странно, это не самая насущная проблема. Даже ученикам начальных классов легко разрешают ездить за тридевять земель в школу на общественном транспорте. Поскольку в газетах никогда не пишут о коварных педофилах, считается, что их не существует. Юноши нередко отправляются в турпоходы с ночевкой без взрослых; Святой Петька с Сережкой и прочими друзьями уже с тринадцати лет ходили с палаткой в леса вокруг Петиной дачи (меня с ними до сих пор не пускают).
Нет, моими родителями движет не страх за единственного сына, а какой-то извращенный шовинизм. Они по-прежнему зациклены на моем еврействе.
«Конечно, твоим болванам-друзьям беспокоиться не о чем! – сердится мама при молчаливом одобрении папы. – Они уже, считай, поступили в институт, освободились от призыва. Да и армию они бы прекрасно пережили. Они же русские, черт подери, не чета тебе!» Страдание на лице мамы никак не вяжется с уютным запахом тушенки и папиным домашним нарядом. Родители снова растолковывают мне, какая ужасная участь ожидает меня в армии.
Я погибну там от дедовщины. Евреи в армии не выживают. Одни из них слишком тощие, другие слишком толстые для того, чтобы вынести солдатскую нагрузку. Их умение подтягиваться на турнике и отжиматься – смехотворно. Еврей с автоматом тоже смехотворен. Собственно, солдат-еврей смехотворен всегда. Вид еврея в военной форме настолько оскорбляет глаз призывников из русских деревень (которых я представляю как неких повзрослевших Вовок), что они непременно доводят его до кондиции, то есть заставляют выполнять обязанности старших срочников в придачу к своим собственным.
Не будешь слушаться дедов – изобьют до полусмерти. Не будешь справляться с собственными обязанностями – получишь по мордасам от сержанта. Есть и другие гениальные методы воспитания типа мытья сортиров зубной щеткой. Справедливости ради надо сказать, что новобранцы-славяне тоже сталкиваются с дедовщиной, но по сравнению с еврейской версией – это поездка на Кордон или кавказский курорт.
Единственный верный способ избежать призыва и гибели от руки злобных «дедов» – это сдать экзамены в институт с первой попытки, пока мне еще не исполнится восемнадцать. Да, с первой попытки. Иными словами, я должен забыть об этой бессмысленной поездке в Прибалтику и изо всех сил учиться, чтобы попасть в институт, несмотря на пресловутый красный свет.
Это вполне возможно, если получить золотую медаль. Золотые медалисты сдают не четыре вступительных экзамена, а всего один. Получивших пятерку сразу зачисляют в институт. На некоторых факультетах это письменный экзамен по математике, завалить на котором за еврейскую внешность, в общем, невозможно. Вот почему мои родители нанимают мне репетиторов.
– Знаешь, мама, сколько можно? С первого класса учусь на круглые пятерки, и сейчас тоже, и медаль у меня, считай, уже в кармане. Весь литературный кружок туда едет, все мои друзья едут, а мне нельзя?
– Все твои друзья – болваны! – отчеканивает мама.
– Значит, и Петя болван? – вопрошаю я.
– Этот не болван, но он русский, и у него дедушка – декан биологического факультета.