– Ну а Лара? У нее никакого блата…
– Тоже русская, – перебивает мама. – И папаша у нее партийный босс. Я видела, как он вылезал из черной «Волги».
Я иду с козырей.
– Ладно, а Изабеллу Семеновну куда? Она еврейка, но водится со знаменитостями. Она все знает про красный и зеленый свет. И, между прочим, устраивает эту поездку. И она моя учительница!
Мои родители обмениваются растерянными взглядами.
Один – ноль.
47
Литературный кружок Изабеллы Семеновны процветает. После многократных путешествий в ее мир я так рвусь на занятия кружка, что он становится важнее погони за пятерками. A в нашепланетном мире, состоящем из школы и дома, все как бы по-прежнему. Класс на верхнем этаже все тот же, и великие писатели так же бдительно смотрят со стен, и квартира моя та же. Но что-то вокруг необратимо изменилось, a точнее, изменился я сам. Новая точка зрения связывает меня с параллельной вселенной, c Изабеллиной cтраной чудес.
Ни я, ни она не рассказываем моим одноклассникам ни о встрече с человеком-легендой, ни о кофе по вторникам в кафе близ киностудии. Спрашивать ее о причинах этого молчания, пожалуй, неуместно. «Бог с ним! – думаю я. – Молчи и не высовывайся». Вот так просто, бог весть почему, этот исторический вечер с крамольными балладами и Гайдном становится нашим секретом, и кафе у киностудии тоже. Таким вкрадчивым образом заключается мой второй в жизни заговор с учительницей. Как и в первом случае, цель его не обсуждается.
Родители, прочитав в моей тетрадке надпись барда еще в октябре и выслушав короткий рассказ о вечере, насторожились. Им и не снилось, что ими же поощряемые старания их сына понравиться учителям доведут его (то есть меня) до полуночного турецкого кофе под музыку Гайдна. Оба они скептически смотрят, как я прячу свою драгоценную тетрадь в ящик письменного стола рядом с коллекцией монет. При этом им ясно, что надпись идеологического диверсанта у меня в столе – это огромная честь, даже больше, чем сама наша с ним встреча.
Жизнь моя неузнаваемо и необратимо меняется. Слишком много происходит вокруг, чтобы обращать внимание на тревоги мамы с папой. Меня неудержимо тянет в разные стороны. Самое важное по-прежнему – это школьные отметки. Затем следует личная жизнь, в центре которой находится Лара. И она, и Дон, и их закадычные приятели (соответственно, Зоя и Валерка), и я сам, и некоторые другие завсегдатаи литературного кружка быстро превращаются в страстных поклонников русской литературы. Увы, о Наде и ее компании этого не скажешь. Их интерес к книгам никак не тянет на страсть, так что общаться с ними мне становится скучно.
В ходе занятий литературного кружка обнаруживается, что наша учительница умеет ориентироваться в культурных водах столицы не хуже, чем юркий буксир в гавани Гонконга. По этой части ей известно буквально все. Каждые выходные она и ее друзья знакомят нас со всем этим несметным богатством. За потрясающей церковью на окраине города следует не менее потрясающий пригородный монастырь. За походом в музей великого славянского художника-авангардиста, о котором мы никогда не слышали, следует неповторимая выставка из Лувра.
Лувр! Всю ночь напролет мы проводим в очереди за билетами, чтобы получить несравненное право постоять перед изображением парижского мальчика-флейтиста в мундире цвета охры. Он совершенно замечательный, а рядом висит картина-соперница: черный паровоз, наполняющий прозрачный вокзал сверхъестественно синим дымом. А как насчет Караваджо, со сверхъестественным же и таинственным желтым светом, падающим на героев его картин под всевозможными случайными углами? Все они совершенно, совершенно замечательные…
Снова церкви, снова музеи, снова мастерские художников, все больше прочитанных произведений великой русской литературы. Кружок полностью поглотил нашу общественную жизнь. Каждую субботу пятнадцать его членов собираются на очередное приключение. Куда мы отправимся – все равно, лишь бы вместе. Можно в музей Толстого, можно в Кремль, а можно и отпраздновать чей-нибудь день рождения. Поездка в Прибалтику и Михайловское, о которой я веду переговоры с родителями, – всего лишь продолжение этого круговорота. Кстати, школа тоже, кажется, с некоторым подозрением смотрит на эти мероприятия: во всяком случае, острогрудую Станиславу Сергеевну посылают с нами, как бы для дополнительного присмотра.
Из всех членов литкружка только мы со Святым Петькой не пропускаем ни одного занятия. Присутствие остальных зависит от Лары. Когда приходит она, вслед за нею появляются Валерка, Дон, а иногда и Серж. Когда она не приходит, то пропадают и они. Петя и я – самые рьяные читатели, а Дон и я – самые красноречивые спорщики. Громогласная Зоя говорит и за себя, и за Лару. О, эти зеленые глаза Лары! Они притягивают всех нас, особенно Валерку, чей грустный и романтический взгляд говорит: «Я твой верный щеночек, и никогда и никуда не уйду, потому что люблю тебя».
В отсутствие Нади Сережа тоже заглядывается на Лару, но не романтически, а с научным интересом типа «раз уж я в твоей компании, интересно бы узнать, начинаются ли у тебя груди с боков, как у Нади». С тем же научным интересом, впрочем, он порой смотрит и на Зою.
Наши культурные горизонты становятся еще шире за счет обителей Изабеллиной страны чудес, изобилующей вольнолюбивыми, хотя и непризнанными художниками и их поклонниками. Среди последних – тот самый похожий на мудрую обезьяну Игорь, с которым я познакомился в первый вечер у Изабеллы. Он тоже учит нас прекрасному и высокому. Работает он специалистом по элеваторам, а в свободное время, то есть практически всегда, собирает пластинки с классической музыкой, посещает концерты для избранных и путешествует бог знает куда для осмотра малоизвестных архитектурных достопримечательностей. Разнообразнейшими досужими сведениями о музыке и архитектуре Игорь охотно делится с благодарными членами литературного кружка.
Как-то раз мы встречаемся с Игорем и Изабеллой у одного из столичных высотных зданий, тех самых, которые вместе с Кремлем и Красной площадью определяют неповторимый силуэт нашей столицы. Я уже знаю, что построили их при сталинской диктатуре (телесюжеты о ней почему-то заставляют многих тосковать по тем временам) в качестве ответа на американские небоскребы. Впрочем, компактные американские версии построены на небольших участках очень дорогой земли, тянутся ввысь, а их славянские собратья – вширь. Эти массивные, расползающиеся, ступенчатые сооружения завершаются шпилями, которые делают их похожими на свадебные торты, увенчанные статуэтками жениха и невесты. Как я узнал уже в Америке, так их обычно и называют иностранцы пообразованнее; насмешливо, но беззлобно.
Рядом с Игорем Изабелла Семеновна выглядит миниатюрной. Странная пара ведет нас на стремительную экскурсию по истории столицы, посвященную в основном дореволюционным особнякам и церквям. А я пытаюсь произвести впечатление и на Лару, и на Игоря, оспорив архитектурные вкусы нашего гида. Поскольку в данной области я ровным счетом ничего не смыслю, это требует смелости.
– Игорь, – я указываю на жилой дом 1950-х годов, похожий на сильно накачанный океанский лайнер Дом творчества. Высокий, покрытый желтой штукатуркой, он украшен парадом белых колонн, а под крышей – нелепым ярко-синим балкончиком. – Правда, это совершенно замечательное здание?
Изабелла Семеновна, стоящая справа от меня, весело улыбается. Когда Игорь, тоже развеселившийся, начинает отвечать, я ловлю устремленный на меня взгляд Лары, и слова его канут в Лету.
A вот Мире мои провокационные вопросики не по душе. Она присоединяется к нашему кружку, когда мы с Изабеллой Семеновной ходим в музеи. Поскольку Мира – не просто поклонница, но и супруга какого-то не вполне идеологически выдержанного художника, ее положение в стране чудес заметно выше, чем у нашего специалиста по элеваторам и Изабеллы, ее лучшей подруги. Все мои попытки вовлечь ее в диалог об искусстве кончаются крахом: боюсь, что ничего, кроме раздражения, не вызываю я у этой дамы с ее родинками-мухами и бровями, которые при виде вашего покорного слуги неодобрительно поднимаются.
По настоянию Изабеллы Семеновны Мира наконец неохотно приглашает нас в мастерскую мужа. Событие такое выдающееся, что Изабелла даже оделась в непривычное черное. Не зная, чего ожидать от мастерской художника, мы испытываем настоящее потрясение, когда, выйдя из метро в центре и пройдя по бульвару до здания, похожего на дом Изабеллы, выясняем, что звонить следует в грязную дверь бойлерной. Бетонная лестница за ней ведет в подвал, куда едва проникает свет из двух пыльных окошек под самым потолком.
Свет не достигает пола, поскольку натыкается на огромные, грубо вылепленные человекоподобные фигуры. Некоторые из них, ростом метра в три с половиной, достигают почти до нечистого потолка. Между ними теснятся скульптуры поменьше, изогнутые и скрученные. Другой конец комнаты за ними почти не виден. Туда и ведет нас Изабелла Семеновна, волнуясь и торжествуя. Рядом с большим письменным столом и полуоткрытой дверью туалета в нише с диваном и двумя креслами обнаруживаются Мира (тоже в черном) и бородач в свитере и вельветовых брюках, хозяин мастерской.
Я чувствую себя в храме. Смущенный бородач, поздоровавшись с нами, ретируется на диван, а Мира, жрица, по пятам за которой скромно следует сияющая Изабелла, устраивает нам экскурсию по мастерской. До сих пор я был уверен, что эта область искусства служит созданию конных статуй знаменитых полководцев, стоячих и сидячих памятников гениальным художникам и писателям, а также мускулистым рабочим и крепким колхозницам, напоминающим о незабвенной Валерии. Как же я ошибался!
Ни одна из человекоподобных фигур даже отдаленно не напоминает никого из перечисленных, так сказать, объектов ваяния. А Мира говорит главным образом об энергии – прекрасная тема для очередного урока житейской мудрости. Точное значение этого слова остается неясным, поскольку, похоже, меняется от одной скульптуры к другой. Для Миры и Изабеллы Семеновны это не вопрос, а я пытаюсь угадать энергию каждой работы и, следовательно, ее художественную ценность, до того, как услышу о ней от нашего экскурсовода, – и всякий раз ошибаюсь. Может, ее и вовсе нет, этой пресловутой энергии? Впрочем, помня о грозных бровях Миры, я предпочитаю держаться в тени.