В конце концов он перестает играть и, улыбаясь, что-то произносит. Мы не слышим: глас Божий все еще звенит у нас в ушах. Тогда органист жестом приглашает нас поиграть на своем поразительном инструменте.
– Попробуй! – я замечаю рядом с собой Изабеллу Семеновну.
– Я плохо играю, – шепчу я, глядя на Лару, которая тут же отводит глаза вниз.
– Все равно попробуй, – говорит Изабелла Семеновна. – Когда еще тебе представится такая возможность?
Я в смущении сажусь за инструмент, не зная, куда девать ноги. Пола под ними нет – только огромная грубая клавиатура. Побаиваясь ножной, я выбираю верхнюю и тыкаю на пробу в середину. Клавиша легко поддается, издавая свистящую ноту до.
Я извлекаю аккорд на средней. На этот раз раздается целый вихрь звуков, которые продолжают вибрировать, не затихая, пока я не подымаю пальцы, чтобы извлечь другой аккорд, а потом, уже обеими руками, – еще два аккорда послабее. Орган стонет, но послушно издает раскатистые звуки. «Вот тебе, Лара! – думаю я, – Вот тебе! Вот!» И с каждым аккордом тяжесть у меня на сердце уменьшается.
Несколько минут я играю ради друзей, пытаясь связать аккорды в последовательность, и все время чувствую отсутствие Лары, точно рану в спине. Но вихри целебных звуков сводят на нет ту боль, которая так мучила меня в автобусе, превращают ее в бледную тень, от которой я хочу совсем избавиться. Не хочу никакой боли при виде отсутствующего взгляда Лары. «Вот тебе, кукла фарфоровая», – думаю я, нажимая на клавиши всеми пальцами. Я нажимаю ногой на педаль, извлекая самые низкие из низких звуков – пульсирующее, хриплое бульканье.
Пошатываясь, все еще ощущая клавиатуру под пальцами, я покидаю собор последним. Со спины я вижу Лару в компании Валерки, Дона, Сережи и Зои. «Ну обернись, посмотри на меня!» – думаю я. Хочу проверить, как я себя буду чувствовать. И она действительно оборачивается. И смотрит, будто не узнает меня, с минутным легким любопытством, и отворачивается снова.
Орган сработал. Теперь я могу притворяться, что мне не больно.
53
Мы разбиваем лагерь в бесхозном имперском лесу, открытом для всех желающих. Мне сразу вспоминаются пикники с папой по дороге на Кордон, а Пете, Сереже и Дону, должно быть, их ночевки в лесу с неумеренным потреблением спиртного в тринадцатилетнем возрасте, на которые меня не пускали родители. Лес – это простор и свобода даже здесь, в забытом уголке неспокойной империи, которая свободной никогда не была.
Мы сидим вокруг костра на своих спальных мешках. Мерцающее пламя высвечивает то одни, то другие лица. Дон под гитару поет песни русского барда о многочисленных приключениях с любительницами выпить. Отчужденное лицо Лары тоже озарено костром. Она сидит рядом с Зоей, Валеркой и Сережей, обхватив колени руками. При ее виде в груди у меня снова затягивается узел боли и ревности, но все же меня утешают недавние воспоминания об игре на органе, из которого я всеми четырьмя конечностями извлекал басовое завывание и божественные аккорды. Я лежу в одиночестве на своем спальном мешке метрах в десяти от костра.
Пытаясь вернуть ощущения от органных клавиш под пальцами, я закрываю глаза.
– Можно, я с тобой посижу? – слышу я голос Изабеллы.
Сама она еле видна в полумраке. Я сажусь и отодвигаюсь, чтобы освободить ей место на своем спальнике. Здесь, вдали от костра, трава вся мокрая от росы, и Изабелла забирается на спальный мешок с ногами, словно на плот в море. Тесниться не приходится, но мы сидим достаточно близко друг от друга для задушевного разговора. Желто-оранжевые контуры моих друзей в отсветах костра вдруг напоминают мне какую-то картину Караваджо. Спасибо Изабелле: раньше мне никогда бы не пришло в голову представлять моих друзей в виде живописи, а о Караваджо я до нее и слыхом не слыхал.
Еще немного попев, Дон передает гитару Сереже, а сам садится на его место между Ларой и CC. Я не сразу обнаруживаю лежащего на земле Петю: он по ту сторону костра от задумчивой СС, которая с каждым днем становится все менее и менее воинственной. Сегодня на ней черный спортивный костюм, пускай куда более изящный и обтягивающий, чем у Изабеллы, но еще совсем недавно немыслимый. Да, Изабелле Семеновне удалось изменить не только нас, но и свою коллегу-учительницу.
Неузнаваемо дружелюбная СС, поговорив с Петей, поворачивается к Дону и произносит нечто, заставляющее его засмеяться и даже, кажется, покраснеть. Господи, что за странные штуки происходят с нами в этой Прибалтике? Покрасневший Дон – это даже похлеще, чем СС в спортивном костюме. Или у него просто минутная слабость? Трудно понять в желтом свете костра.
– Все-таки орган – удивительная вещь. Он все преображает, правда? – говорит Изабелла непринужденно, словно мы начинаем очередную беседу во вторник в кафе «Кино».
– А вы так и планировали? – спрашиваю я. – Встречу с настоятелем, посещение собора, игру на органе?
– Конечно, нет. – Изабелла смотрит на костер, который отражается в ее выпуклых глазах, и улыбается.
Пение Сережи кажется отдаленным, как будто вокруг нашего собственного уголка выросли толстые стеклянные стены. Наверное, Изабелле Семеновне хочется выпить эспрессо и закурить, как обычно в кафе, размышляю я.
Костер вспыхивает и вдруг сразу тускнеет. Биолог Петя, он же лесной человек, завороженно смотревший на пламя, встает и подбрасывает в него три березовых полена и пучок сухих веток. Сырые поленья испускают густой дым, а веточки выбрасывают в воздух струю искр. Веток, нависших над поляной и костром, они не достигают, но лесной пожар нам все равно не грозит: слишком пропитались влагой и сами ветки, и листва. Подняв взгляд над летящими вверх искрами, я вижу над деревьями только волглую тьму.
Время позднее. Все песни спеты, все слова сказаны. Все бы давно пошли спать, если бы не чистое волшебство теплой ночи, не свежевыпавшая роса, не языки пламени. Дон с сигаретой в руке (все мы тут начали покуривать все более открыто) лежит рядом с явно помолодевшей СС. Необычно сосредоточенный Сережа и столь же необычно оживившийся Валерка отдыхают рядом с Ларой и Зоей. Все лежат на своих спальных мешках, словно на одноместных плотиках в море, созерцая костер.
И мы с Изабеллой все еще на собственном плоту, а лучше сказать – на островке. Я обхватил руками колени, она сидит, скрестив под собой ноги. Трава еще мокрая, поэтому мы остаемся рядом, наблюдая за остальными издалека. Мы начинаем разговор с мелочей, но островок располагает к откровенности. Уже далеко за полночь, а мы все не расходимся.
– Изабелла Семеновна, а почему у вас русская фамилия? – спрашиваю я.
– Дедушка сменил, еще до войны. – Помешкав, она добавляет: – Но это никакого значения не имеет. Я по паспорту все равно еврейка.
– A я думал, что у вас мама, папа, бабушка или дедушка русские. Что вы еврейка, но записана русской. Идеальная еврейская невеста. Мама мне говорила…
– Я и не подозревала, что на меня такой спрос, – перебивает Изабелла с притворным негодованием. – Так что говорила твоя мама?
– Что русским девушкам не стоит доверять. Они нас никогда не поймут.
– Отличная философия для жизни в России! – хмыкает Изабелла.
– А меня еврейские девушки как-то не волнуют. Ни одна до сих пор не нравилась, – ляпаю я.
– Как приятно еврейской женщине такое услышать! – шутливое негодование моей учительницы набирает обороты.
– Извините, Изабелла Семеновна. Я имел в виду девушек, а не женщин, – сажусь я еще глубже в лужу.
Долгое неловкое молчание.
– Тебе ведь Лара нравится, верно? – наконец произносит Изабелла.
– Нравится. Мы с ней какое-то время встречались, – отвечаю я, вновь обретая уверенность в себе.
– Почему в прошедшем времени?
– Мы на днях расстались. В старом городе. Она меня бросила.
– Я по твоей игре на органе поняла, что у тебя что-то случилось.
Изабелла подбирает с земли веточку и начинает неторопливо отламывать от нее маленькие кусочки, бросая их в темноту.
– А каким образом?
– Ты играл с таким чувством… – Изабелла ломает свою веточку пополам.
– Ну да, но расстались мы не из-за чувств, так что орган тут ни при чем, – мне почему-то хочется доказать, что я неплохой органист.
– А из-за чего?
– Я ей начал рассказывать, как меня будут заваливать на устном экзамене в институт. И она мгновенно потеряла ко мне интерес. – Я замолкаю, чувствуя боль от едва зажившей раны.
– Как и следовало ожидать, – успокаивает меня Изабелла.
– Почему?
– Она, конечно, красавица, кто спорит, но ограниченная. Папаша у нее партийный деятель. Она никогда не станет переступать границ. – Непривычно холодные слова Изабеллы звучат как приговор.
– Мне еще никто так не нравился! – тихо стонаю я. – А говорить с ней у меня не выходит…
Снова неловкое молчание.
– Еще найдешь себе кого-нибудь, – рассудительно говорит Изабелла.
– И с ней можно будет разговаривать, как с вами?
Изабелла Семеновна не отвечает. Я сижу, всматриваясь во тьму. Костер почти потух. Ночной воздух влажен. Мои друзья больше не похожи на персонажей с картин: они двигаются как темные силуэты на черном фоне.
Кто-то говорит: «У кого есть фонарик?»
Загораются два фонарика. Прерывая наш разговор, они начинают отдаляться друг от друга в противоположных направлениях. По голосам ясно, что слева – мальчики, а справа – девочки. Что ж, в лесу удобств не имеется, приходится обходиться по старинке.
54
Лара, Зоя, Дон и Валерка теперь дружат вчетвером. Иногда к ним присоединяется Сережа, жертвуя ради этого обществом Святого Петьки или вашего покорного слуги. Днем эта четверка смешивается со всеми остальными, но вечером у нее своя жизнь, состоящая из ухода неизвестно куда и позднего возвращения. Пустая поллитра за палаткой свидетельствует, что несовершеннолетний Дон умеет добывать спиртное из воздуха не хуже моего непутевого кузена Мишки.
Вся эта деятельность заставляет меня ревновать, но не чрезмерно; после свиданий с Ларой я знаю, что она не позволит случиться ничему серьезному.