СС утратила все свои армейские повадки. Хоть спортивные рейтузы сидят на ней, как влитые, а блузка по-прежнему туго облегает тело, СС больше не похожа на грозную фурию, как раньше, а напоминает блондинку-соблазнительницу из бессмертной «Бриллиантовой руки». Особенно рядом с полненькой Изабеллой, которую никак не назовешь соблазнительницей, во всяком случае, в традиционном смысле слова. СС явно – и успешно – работает над изменением своего образа. Ее внимание стало нравиться Дону, который поначалу ее побаивался. Да и нам хорошо: поскольку СС не отваживается открыто ругать Дона за курение, мы тоже в этом смысле порядочно обнаглели.
A мы с Изабеллой проводим большую часть времени вместе, хотя частенько и на людях. Доверие, которое возникло между нами в ту ночь в сыром лесу, никуда не исчезло. Мы остались родственными душами.
Я всегда помню о ее присутствии. Собственно, и раньше так было, ведь она моя учительница. Но сейчас все по-иному. У меня в голове снова включился радар, который постоянно сообщает мне, насколько близко она от меня находится. С Ларой он тоже имелся, a еще раньше – в Доме творчества. С Ларой он работал на чистых нервах и с высоким разрешением. Этот попроще, как в игровых автоматах для гонок. Зеленый свет – далеко, желтый – рядом, оранжевый – совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. На экскурсиях мы окружены остальными, а потом начинаем от них отрываться, все дальше и дольше. Посмотреть на икону в церкви (что занимает три минуты), на близлежащую часовню (пятнадцать минут), на монастырскую стену у реки (один час).
– Изабелла Семеновна, – говорю я, когда мы гуляем по какой-то знаменитой православной церкви (повернувшись спиной к фарфоровой Ларе и всем остальным), – разве это не замечательная икона?
– Совершенно замечательная, – кивает она, разглядывая иконописного Николая-угодника, похожего на постаревшую версию нашего собственного, живого Святого Петра.
Все это кажется мне совершенно естественным. Почему бы не любоваться произведениями искусства со своей учительницей во время школьной экскурсии? Никаких недоумевающих взглядов я не замечаю (ну, был тот господин в шикарной дубленке, но я о нем давно забыл). Учительница и ученик могут смотреть на иконы, не так ли? Беспокоит меня только одно: не подумают ли мои друзья, что я слишком подлизываюсь к нашей учительнице?
Чтобы взглянут правде в глаза, я постоянно спрашиваю себя: ты не слишком подлизываешься к Изабелле Семеновне, юное дарование?
Нет не слишком. Я просто люблю гуманитарные науки и искусство.
55
После еще нескольких дней в музеях и церквях, и ночей то в школьных физкультурных залах, то в общедоступных лесах мы прибываем в конечный пункт назначения. Это усадьба Пушкина, величайшего и самого непереводимого поэта империи, который, по сути, создал наш язык, а затем погиб на дуэли из-за жены, фаворитки царя. Каждый ряд великих писателей, украшающих стены классных комнат в любой точке страны, начинается с его портрета слева.
После еще одной ночевки в близлежащем лесу мы отправимся на автобусе обратно в древний город, полный старых церквей со скамейками и c подушками для старушек, а затем на ночном поезде домой.
Усадьба называется Михайловское. Скромный, затерянный в глуши дом. Идеальное место для ссылки, в которой когда-то побывал поэт. Проселочная дорога километра в полтора от одноименного села к усадьбе пролегает между полями и лесом по ровной местности, изгибаясь вправо, а потом идет в гору. Знаменитый дом стоит на холме с видом на петляющую реку в окружении бесконечных зеленых лугов. Старая ветряная мельница, древний дуб и замшелый каменный крест поблизости увековечены поэтом сто пятьдесят лет назад. Если и существует русский пейзаж в его самом чистом и прекрасном воплощении, то вот он и есть.
День клонится к вечеру. Мы идем по сухой, пыльной дороге, сгибаясь под тяжестью выцветших рюкзаков когда-то защитного цвета. Вид у нас, должно быть, сиротский, но мы этого не подозреваем. Мы счастливы. Хорошо после чужой Прибалтики с ее соборами, Рапунцелями и дорогами, посыпанными белой щебенкой, снова оказаться в империи как таковой и брести по такому привычному грунтовому проселку. До сих пор мы даже не понимали, как тоскуем по дому. Необычно жаркое июньское солнце, зеленеющие поля клевера, неряшливая дорога грязно-песочного цвета, уютные леса по правую руку. Выбрали место для палаток у небольшого ручья, мы вернемся к нему вечером.
В усадьбе ни души, кроме старушки-смотрительницы. Поскольку мы единственные посетители, то завтра из села для нас вызовут экскурсовода. Оставив рюкзаки в конторе, мы рассеиваемся по усадьбе. Ларина четверка идет к реке, СС и остальные решают прогуляться по дому, а мы с Изабеллой отправляемся к ажурному белому мостику, названному в честь одной из многочисленных возлюбленных нашего поэта. Он ведет через пруд, полный кувшинок и водяных лилий, к старой липовой роще, названной в честь еще одного предмета поэтической страсти.
В честь Натальи, жены поэта, не названо ничего. Официальное литературоведение уже вынесло ей свой приговор: мужа она не понимала, по собственной дурости флиртовала не только с царем, что было неизбежно, но и со всякими подонками при дворе, в том числе и с тем, который впоследствии убьет Пушкина на дуэли выстрелом в живот.
Разговаривая с Изабеллой на мосту, я по благоговейному тону ее понимаю, что, будь она на месте Натальи, она знала бы цену коварным придворным, во всем бы разобралась, и муж ее, великий поэт, не погиб бы бессмысленной смертью, защищая сомнительную честь жены.
До заката еще далеко: в июне солнце в этих широтах садится не раньше десяти вечера. Но в пять часов усадьба все равно закрывается, и мы возвращаемся со своим рюкзаками к выбранному раньше месту у ручья. Ритуал установки палаток за время похода доведен до совершенства. Самодельные колышки мы нарубаем из стволов маленьких сухих деревьев. Выстилаем палатки лапником для мягкости и тепла. Кипятим воду в гигантском котле, который две недели назад сиял, а теперь стал жирным и антрацитово-черным.
После двух недель в дороге мы устали. Мы заканчиваем наш скромный ужин из китайской свиной тушенки с отечественной вермишелью быстрее, чем обычно, и тихо устраиваемся у костра. Над узкой рыжей полоской, оставленной заходящим солнцем, синеет василькового цвета небо. На сухой и теплой траве можно сидеть без всяких спальных мешков.
Справа от меня Изабелла Семеновна обсуждает со Святым Петькой дуэль поэта. Слева почти одомашненная СС беседует с Доном, уставившимся в землю. Он выглядит более кротким, чем обычно, но то и дело кидает на СС и ее обтягивающие рейтузы свои фирменные пронзительные взгляды. А СС, должно быть, утомилась от своей новой роли, думаю я. Ей никогда не приходилось ни таскать тяжелого рюкзака, ни сближаться со своими учениками, тем более с грозным Доном.
Будто читая мои мысли, СС встает, желает всем спокойной ночи и удаляется в палатку. Лара и остальные следуют ее примеру, но я знаю, что где-то через час кое-кто из них появится снова, чтобы отправиться в лес или в село в поисках выпивки.
Уходит и Петя. Мы с Изабеллой остаемся у костра вдвоем. Вечерняя звезда вот-вот опустится за сине-оранжевый горизонт. Восходит луна.
– Пойдем к ветряной мельнице, – говорит Изабелла, вставая. И мы идем к дороге, которая в лунном свете выглядит серой. Помолчав, моя учительница продолжает речь о Пушкине.
– У него была нелегкая жизнь. В Михайловском он от всего скрывался – от двора, от кредиторов, от жены, наконец. Здесь он чувствовал себя счастливым. Гулял по этой самой дороге, на мельницу смотрел, на речку. Писал. Представляешь? Мы с тобой, может быть, повторяем сейчас его шаги, Саша. И еще о нем тут во время ссылки заботилась няня. Она ему была лучше матери.
– Изабелла Семеновна, а почему он женился на этой пустышке Наталье? Ничего, кроме страданий, от нее не получил. Немудрено, что он влюблялся в кого ни попадя и, наверное, изменял жене с ними всеми.
В ушах у меня при этом звенит урок житейской мудрости, полученный от папы: «Люди изменяют друг другу по многим причинам, но пока никто не страдает, ничего страшного».
– Ну, не со всеми, только с некоторыми, – говорит Изабелла, когда мы добираемся до крутого холма посреди лугов и садимся на его травянистом гребне. В реке внизу отражается луна и двухцветный горизонт. Безветренно. Наш разговор сопровождается музыкой ночи: стрекотанием кузнечиков, жужжанием комаров, изредка – совиным уханьем.
– Почитай его дневники, – говорит Изабелла.
– Он там пишет, почему женился на Наталье?
– Она была известной красавицей, совершенно недоступной… Ну и отравила ему жизнь. С известными красавицами так часто бывает.
Мы молчим, созерцая невероятный вид с холма. Интересно, отравила бы мне жизнь красавица Лара? Или Святому Петьке, или Валерке, или любому, кто бы ей увлекся? А может, и мама медленно отравляет жизнь папе?
Изабелла тоже погружена в свои мысли. В белках ее больших глаз отражается рассеянный лунный свет. Должно быть, она думает о собственном браке.
Еще с первого раза у нее в гостях мне было интересно, как они живут с Давидом. Вели они себя друг с другом не слишком ласково, за тот волшебный вечер с грузинским бардом Давид ни разу не улыбнулся. Кто кому отравляет жизнь – она ему или он ей? Может ли мужчина отравлять жизнь женщине?
– Похоже, что люди связываются с супругами, которые отравляют им жизнь, просто по недомыслию. Не знаю, может, и с моими родителями произошло то же самое. А с вами?
Вопрос, конечно, настолько личный, что ученик не имеет права задавать его учителю ни в какой ситуации, даже в кафе «Кино». Но здесь, на вершине затерянного холма над рекой, среди ночи, он почему-то звучит естественно.
– Нет, конечно. Просто мы были молодые, – бесстрастно отвечает Изабелла Семеновна и лезет в карман пиджака за сигаретами, забыв, что не взяла их с собой. Она почесывает нос и быстро моргает своими большими глазами, наверное, вспоминая, какой она была в двадцать один год. – Мы встречались в институте и расстались, а несколько лет спустя случайно встретились на Черном море и начали ладить друг с другом лучше. Я и подумала, что это судьба. Почему бы и не он? Мы поженились, у меня родились дочери, вот и все.