Я ложусь на склон, свесив ноги с утеса. Изабелла сидит, вспоминая. Голова моя достаточно высоко, чтобы полностью видеть и реку, и сине-оранжевый горизонт.
– То есть особой влюбленности у вас не было. А у Давида?
– Тоже нет, – тихо смеется Изабелла. – Взяли и поженились. Так уж получилось.
– Вы ведь не так много времени проводите вместе? – спрашиваю я, снова вспоминая о ее квартире.
– Мы никогда не были неразлучны, как некоторые пары, – отвечает она, – но в прошлом году, с этим литературным кружком, как-то еще отдалились друг от друга.
– Он никогда не присоединяется к нам по выходным, как некоторые ваши друзья, – отмечаю я, обдумав ее слова.
– Он чувствует себя неловко с детьми.
– Мы уже не дети! – протестую я.
– Думаю, ему хорошо только с очень умными взрослыми, вроде друзей-математиков. С ними он и проводит время, а я вольна заниматься чем угодно. – Изабелла вздыхает. – Впрочем, ему не слишком нравится, что я так увлечена работой с твоим классом.
Я молчу. Я уже жалею, что вообще спросил ее о личной жизни. Но раз уж мы завели об этом разговор, выбора нет, остается только продолжать.
– Я об этом думал. А он не просил вас перестать?
– Гордость не позволяла. К тому же он знал, что я бы не послушалась.
Из ниоткуда появляется легкий ветерок, комары и кузнечики умолкают. В пушкинские времена, наверное, все было так же.
– А почему?
– Я просто очень дорожу всеми вами. Может быть, даже слишком дорожу. Вы все такие разные, и каждый из вас замечателен по-своему. Петя, скажем. Редкое существо, настоящий святой.
Мне становится нехорошо. На язык просится еще один вопрос, по важности сравнимый с тем, что задал Петя Антонине Вениаминовне в первый день занятий в школе: «Хорошо, Петя у нас святой, а что вы обо мне думаете, Изабелла Семеновна? Кто я для вас? И почему мы в полночь невесть где ведем такие откровенные разговоры?»
Ответ мне нужен немедленно, но рта открыть я не могу. Шестнадцатилетние ученики не задают таких вопросов своим учительницам.
Но Изабелла все равно отвечает. Мягко ложится она на траву рядом со мной. Нежно обхватывает мое лицо ладонями.
56
Итак, моя учительница, расположения которой я так отчаянно добиваюсь, лежит со мной на траве, на холме, в окружении самого романтичного в мире лунного пейзажа, и берет мое лицо в свои ладони – мое, заметим, а не Петино, хоть он и святой. Ее губы совсем рядом, и она с нетерпением ждет, ждет моего ответа.
Ее огромные выпуклые глаза не моргают. Белые полумесяцы под зрачками отражают сверхъестественно яркий свет июньской луны. Что же мне делать? Мысли у меня путаются, и секундомер в голове начинает отмеривать самые долгие десять секунд в жизни.
(Первая.) Ты что, так ничего и не усвоил из урока реальной жизни с Мальвиной? Вам с братцем вечно хочется лезть не в свои дела. Вот ты и снова влип, юное дарование, то есть идиот.
(Вторая, молчаливо пытая взглядом лицо Изабеллы.) Ты ей обязан. Она так много для тебя сделала: и легендарный бард, и литературный кружок, и кафе «Кино». Она стала твоим лучшим другом, даже ближе Пети.
(Третья.) Но тебя к ней совершенно не тянет. Она маленькая толстушка с выпуклыми еврейскими глазами.
Читая мысли на моем лице, Изабелла беспокойно шевелится.
(Четвертая.) А что бы на это сказала мама? Да, впервые после наших разговоров о красном и зеленом свете, когда я был маленьким, мне потребовалось моральное руководство мамы. Она молчит, наверное, потому, что Изабелла еврейка. Значит, ничего страшного, да?
(Пятая.) Она замужем, но ее брак несчастлив. Ей это нужно… Но что именно? Куда это может завести? Будет ли кто-нибудь страдать? (Спасибо, папа!) Почему они до сих пор вместе? Из-за дочерей? Из-за жилплощади? А твое какое дело? Зачем ты вообще об этом думаешь?
Изабелла снова сдвинулась с места, и теперь ее лицо выглядит напряженным.
(Шестая, самая длинная.) Проснувшаяся совесть допрашивает меня, как обвинитель на судебном заседании. «Чем ты с ней занимался каждый вторник в кафе “Кино”, обсуждая чувственные французские фильмы? О чем ты думал, когда пошел невесть куда со своей учительницей на романтическую прогулку при луне? Чего ты, спрашивается, ожидал? Сам во всем и виноват».
(Седьмая.) «По чести сказать, – отвечаю я своей виноватой совести, – я понятия не имел. Она же моя учительница! И где ты, спрашивается, был весь учебный год, голос разума? В отпуске? В летаргии? Почему ты меня не предупредил в самом начале, когда мы начали разговор о “Дневной красавице”?»
Моя совесть отступает, оставляя меня почти вплотную смотреть на грустное лицо Изабеллы.
(Восьмая.) Ты всерьез собираешься завести роман с взрослой замужней теткой, которую не находишь привлекательной и у которой уже двое детей, только потому, что она твоя учительница? (Мысли мои становятся совсем лихорадочными.) Ты же был таким заправским моралистом с Мальвиной. Ах, Мальвина, многодетная мать, чье тело так хорошо вписывалось в мое. Ты ей так и не написал, ханжа.
(Девятая.) Торопись, время для размышлений истекает. Что будет, когда ты вернешься в лагерь? Как вы будете держаться друг с другом завтра, при свете дня? А в школе? Как ты собираешься смотреть в глаза своим друзьям? Как она будет смотреть в глаза своим ученикам?
(Девятая с половиной.) Сейчас она расплачется… И да, ты стольким ей обязан! Точно, она выглядит так, как будто будет плакать. (Здесь мои мысли замыкают круг, возвращаясь к началу.) И ты, конечно, должен ей это, она так много сделала для тебя – легенда, книжный клуб, кафе «Кино». Она стала твоим лучшим другом, даже лучше, чем Петя…
Смотри, какое беззащитное у нее лицо, совсем рядом.
(Десятая.) Хуже не будет. Пора!
Я ласково притягиваю Изабеллу к себе и одним движением неуклюже целую в губы. Она так близко, что я могу приподнять ее свитер и ощутить ее крошечное тело, одновременно мягкое и упругое. Так близко, что я прикасаюсь к ее большому лифчику, проникаю руками под рейтузы и трогаю ее кожу. Я вспоминаю набег Алана под Юлин подол на концерте. В данном случае подол как предмет переговоров отсутствует. Вдохновляясь примером Жана Маре, я пытаюсь грациозно рухнуть на свою прекрасную даму.
Кожа у нее влажная, почти скользкая, а губы сухие.
«Губы у вас сухие, Изабелла Семеновна, – думаю я, осторожно ее обнимая. – А тело у вас мягкое, как у поварихи из Кордона, только маленькое».
Изабелла пододвигается поближе. Я снова целую ее, привыкая к нашей разнице в возрасте, общественном положении и габаритах. Она выглядит уже не встревоженной, а нежной и счастливой. Как стремительно меняется ее лицо! Все, что я делаю, ей нравится. Мы целуемся снова и снова, но я все равно чувствую неловкость, не то что во время флирта с Мальвиной или Ларой, или жарких мечтаний о Милен. Я смотрю на Изабеллу: она сияет. Да, дело, конечно, во мне самом.
Мы оба садимся. Каштановый хвостик Изабеллы теперь взъерошен, мои волосы, должно быть, тоже… Как у Святого Петьки? А вдруг Изабелла может читать мои мысли. На мгновение мы смотрим вниз на реку и далекие очертания деревьев на горизонте. Бледное июньское небо, не раз преобразившись за последние несколько часов, снова стало оранжево-синим. Кузнечики и мошкара оживились.
Изабелла прижимается ко мне, и я ласково сжимаю ее плечи. Река теперь стелется утренним туманом, не дающим ей отражать великолепный восход солнца.
До меня вдруг доходит, что мы уже час с лишним не сказали друг другу ни слова. Впрочем, сказать мне все равно нечего, и я продолжаю обнимать Изабеллу, пытаясь разобраться в происшедшем. Так, ты только что целовался со своей учительницей. При самых романтичных обстоятельствах. Звезды и луна, река и луга, восход и закат солнца – и все такое и все сразу. Кроме того, ты первый раз в жизни целовался с еврейкой.
Значит, не так уж ты к ним и равнодушен, юное дарование.
Я медленно повторяю про себя эту фразу, чувствуя, как сердце у меня сжимается от безотчетного страха. Я прижимаю молчаливую Изабеллу ближе к себе. Оранжевая полоса у горизонта становится все ярче и шире, а комок сердца все меньше. И наконец, безотчетный страх переходит в одну ясную мысль. За последние два часа я ни разу не почувствовал столь знакомого и сладостного шевеления в своих штанах.
Собственно, я даже забыл о его существовании.
57
Мы возвращаемся в лагерь по отдельным тропинкам через придорожные деревья. Четыре часа утра.
Новых правил поведения я не знаю, но подозреваю, что обсуждаться они не будут. Мы как бы молча согласились придерживаться старых.
Сквозь листву на лагерь под разными углами падают полосы света. Восход выглядит ровно так же, как любое солнечное утро, только все еще спят. Нарушая наши неписаные правила конспирации, я пожимаю Изабелле запястье и направляюсь к своей палатке. Она, не возражая, поворачивает к своей.
Я уверен, что не смогу заснуть, но когда Петя почти сразу будит меня, понимаю, что ошибался. Все остальные уже на ногах. Девятый час, то есть я проспал целых четыре часа. Покуда я одеваюсь в темной палатке, меня преследуют образы вчерашнего романтического приключения. Река, закат, рассвет, напряженное лицо Изабеллы, счастливое лицо Изабеллы… Словно показ слайдов о заграничном путешествии.
Все это было. По-настоящему. Пытаясь казаться спокойным, я выползаю из палатки на нетвердых ногах и слегка на взводе, как после катания на американских горках.
На Изабеллу я не смотрю, но краем глаза замечаю, что она у своей палатки беседует с СС. Остальные заняты своими делами, словно ничего не произошло. Какой же ты самонадеянный, юное дарование, говорю я себе. Для них ведь и впрямь ничего не произошло. Изабелла Семеновна – по-прежнему их любимая учительница, путеводная звезда в культурных и нравственных пространствах империи. Изменился только мой мир. Нет, мой и ее тоже. Соприкоснувшиеся миры ученика и учительницы.