Меня бьет лихорадка. Чем бы заняться, чтобы не сойти с катушек? Я подхожу к Ларе и Валерке, чистящим картошку, и сажусь рядом с Доном, который рядом с кучкой пузатых огурцов, капусты, редиски и лука открывает консервные банки с тушенкой.
«Давай помогу», – говорю я. Дон вручает мне свой большой складной нож, и я начинаю резать единственный, но крупный помидор, как учила мама: на четвертушки, потом на осьмушки, потом на кусочки помельче. Нож у Дона острее бритвы, и я все время берегу пальцы. Впрочем, работа меня успокаивает.
Лара с Валеркой молча трудятся в унисон. Лицо у Лары, как обычно, непостижимо, a Валерка выглядит как-то мягче, чем раньше. Что-то, должно быть, произошло между ними, но ревности я не чувствую. Вспоминаю Лару на площади перед МГУ – ничего страшного. Вспоминаю благоухание ее волос во время танцев на дне рождения – ну, чуть-чуть саднит, как заживающая рана, но не слишком. Видимо, целоваться с Изабеллой полезно в смысле прививки от ревности и любовных страданий. Моя лихорадка слегка успокаивается. «Как же здорово!» – говорю себе я, злясь и одновременно радуясь очередному уроку житейской мудрости.
«Это здорово, это здорово, это очень, очень хорошо», как распевала на Кавказе любвеобильная звезда эстрады. Вряд ли звезда имела в виду, что лечиться от несчастной любви можно, целуясь с нелюбимой. Но можно истолковать и таким образом, можно.
Изабелла внезапно прерывает беседу с СС. Чувствуя на себе ее взгляд, я боюсь измениться в лице, но продолжаю крошить помидор, стараясь не порезаться.
Учительница подходит к нам. «Помощь нужна?» – говорит она по-свойски, как давеча в Прибалтике, когда мы сидели у костра на спальном мешке.
Избегая взгляда Изабеллы, я освобождаю ей место на траве рядом с собой. Валерка вручает ей кухонный нож, который она тут же погружает в огромный огурец. Я чувствую ее присутствие каждым квадратным сантиметром своего тела, как бы лишенного кожи. Режем овощи рядом друг с другом. Ну и что? Уверен, что мы выглядим ровно так же, как вчера. И даже если нет, она же не со мной одним сейчас, а с компанией.
– Слушай, а давай поменяемся ножами, – говорит Изабелла своим обычным голосом, и весело добавляет: – Этот для меня великоват.
Передавая кому-то нож, полагается смотреть ему в глаза. У нее они нежные и сияющие, как вчера. Они говорят: «Не волнуйся, все будет хорошо». Никто, включая сидящего рядом Дона, не замечает этого безмолвного послания. И неосознанная ноша мгновенно спадает с моих плеч.
58
Как и вчера, мы в музее единственные посетители. Пожилая женщина в очках проводит для нас экскурсию по дому и усадьбе. В небе совершенно киношной синевы сквозь кучевые и перистые облака пробирается царственное солнце. По бескрайним зеленым лугам по-прежнему змеится мерцающая река. Ажурный мостик, аллея и дуб ждут объяснений экскурсовода. И действительно, та сообщает, что мостик назван в честь г-жи К., аллея – в честь г-жи Ф., а дуб описан в знаменитой поэме.
Безымянное место, где мы вчера вечером сидели с Изабеллой, в маршрут экскурсии не входит.
Вскоре мы уже возвращаемся на нашу стоянку в гостеприимном лесу. Наступает последний вечер нашего путешествия. Хватит быть пай-мальчиками! Гуляем! Будем пить чистый спирт, закусывая финским сервелатом. Кроме того, мы решаем купить в селе свежую курицу вместо надоевшей за две недели тушенки.
Сервелат (по дефицитности сравнимый с пластиковым пакетами BASF) для этого случая тайно хранила Лара, а Валерка поражает нас всех целым литром медицинского спирта, который его заботливая мама-акушерка «позаимствовала» у себя в больнице. Валерке удалось сохранить его в целости и сохранности на протяжении всей поездки, даже несмотря на ночные приключения их четверки, так что вечером мы сможем использовать его для изготовления пунша (на компоте из сухофруктов с корицей), который может свалить с ног даже лошадь. Не знаю, что позорнее: мать, ворующая на работе спирт для единственного шестнадцатилетнего сына, или две учительницы, наблюдающие, как этот спирт распивает полтора десятка их несовершеннолетних учеников. Почему-то и то и другое кажется совершенно естественным. Впрочем, после вчерашней головокружительной лунной ночи с Изабеллой Семеновной – почему бы и нет?
Да, я, конечно, растерян, отупел и ничего не соображаю, даже после успокаивающего взгляда Изабеллы. Надо побыть одному, подумать. Что ж! вызовусь-ка сходить в деревню за курицей. Правда, я ни разу в жизни не был в деревне, но какая разница. Я надеваю рюкзак, получаю от СС деньги из общего котла и отправляюсь в путь.
С курами в империи серьезные проблемы. В нашем гастрономе они бывают редко и отличаются скорбной худобой, а родители всякий раз вне себя от радости, когда победно приходят домой с четырьмя птицами, по две на авоську, поступившими прямиком из дружественной Восточной Германии, и рассказывают, с какими приключениями доставали свою добычу.
Раз уж Дону и Мишке удается разживаться выпивкой среди ночи, когда все магазины закрыты, то и мне без труда удастся законно приобрести курицу в сельмаге. Однако витрина тамошнего мясного отдела плотно заставлена банками с салатом из морской капусты. Продавщица средних лет (гораздо более грузный вариант моей работницы общепита с Кордона), пожалев огорченного подростка-инопланетянина, отправляет меня на колхозный рынок на той стороне села. «Только поторапливайся, – говорит она, – пока они все не распродали. Направо, налево и опять направо, а там прямо до конца».
Рынок состоит из двух тридцатиметровых деревянных прилавков параллельно дороге на прямоугольном пыльном участке земли. Овощи и фрукты продаются с прилавка поближе к дороге, а мясо всех сортов – с того, что за ним. На курином конце мясного прилавка несколько златозубых теток в черных платках с алыми розами торгуют битой птицей вполне съедобного вида – целой и разрубленной на части. Мужик в ватнике рядом с ними предлагает живых кур и петухов в проволочных клетках. Торговля идет бойко.
Слегка поторговавшись, я приобретаю двух крупных куриц у какой-то моложавой женщины (всего с одним золотом зубом сбоку). В восторге от успеха своей миссии (ну как же! я ведь сравнялся ловкостью с Доном и Мишкой!) я поворачиваюсь, чтобы уйти, и вижу, как мужик в ватнике держит за ноги разноцветного петуха, а покупательница в сером платке его осматривает. Они стоят у меня на дороге.
Перевернутый петух кроток. Смирившись с судьбой, он не бьет крыльями и не пытается освободиться. Он смотрит на меня, моргая круглым желтым глазом. Его широкое нижнее веко медленно поднимается по большому черному зрачку, а затем еще медленнее опускается. Гораздо медленнее, чем у человека. Мужик левой рукой поднимает петуха повыше и подносит его к лицу покупательницы. Она одобрительно кивает, а потом вдруг хватает птицу за голову и тянет ее вниз, а сама отступает на шаг в сторону, словно хочет, чтобы я лучше видел всю сцену.
Время замедляется, и я, завороженный происходящим, тоже каменею. Мужик в ватнике поднимает правую руку. В ней большой кухонный нож вроде того, которым Изабелла не захотела резать овощи. Одним неторопливым плавным движением он двигает ножом поперек шеи птицы, словно поглаживая ее. В ответ шея испускает пульсирующую струю черной крови, которая брызжет на землю совсем рядом со мной, однако достаточно далеко от женщины в сером платке. Она вовремя посторонилась.
Крылья у петуха, слегка похлопав, медленно успокаиваются. Глаза его расширяются и перестают моргать. Кровь быстро впитывается в землю, и, в отличие от крови Вовки много лет назад, она не похожа на нефть, скорее – просто на воду. Никто, включая меня, не потрясен. Все продолжают заниматься своими делами.
Решив, что уже можно подобраться ближе к птице, не рискуя запачкаться, женщина отпускает голову жертвы, проверяет одежду на отсутствие пятен и, не найдя ничего, все равно трясет юбкой на всякий случай. Затем она берет петуха за ноги и уходит восвояси. Ноги бедной птицы, оказывается, связаны бечевкой, образующей довольно удобную ручку. А я с пластиковым пакетом, в котором покоятся мои две курицы, следую по пыльной немощеной улице обратно в лагерь.
Прекрасный день клонится к вечеру. Объемистые облака, плывущие по бледно-голубому небу, радуют мой взор, а стрекотание кузнечиков тешит слух.
На моих глазах только что произошло хладнокровное убийство.
59
В лагере меня ждут бурные приветствия. Тщетно пытаясь выбросить из головы образы моргающего петушиного глаза и кровавых брызг, я передаю сдачу и сумку с курицами СС. Может быть, стоит рассказать о казни бедной птицы кому-то из друзей? А какой в этом смысл? И я держу язык за зубами.
Впрочем, общество СС и моих приятелей действует на меня отвлекающе, и вскоре, забыв о пережитом потрясении, я начинаю безуспешно искать Изабеллу. Должно быть, она отсыпается после вчерашней ночи. Дон и Валерка занимаются компотом из сухофруктов. Да, не помешает вечерком принять этого снадобья, думаю я. Чтобы скоротать время до пунша, я начинаю заниматься костром.
Закат в июне длится долго, как и наш последний ужин в лесу. С наступлением сумерек воспоминания и тосты становятся все оживленней. Оранжевый костер, как обычно, ярко освещает лица собравшихся, оставляя фигуры в тени, и снова заставляет меня вспомнить о Караваджо. Пунш делает свое дело: кровавые воспоминания на время забыты, я тихо и весело напиваюсь. Двух кружек хватило, чтобы голова моя начала безмятежно парить в прохладном июньском воздухе. Способность моего организма героически сопротивляться алкоголю во времена Кордона ныне утеряна, видимо, навсегда. Мы с Изабеллой смотрим, как Дон разговаривает с добродушной и привлекательной СС, выпившей слишком много пунша и напрочь забывшей о своих высоких каблуках и стучащей о стол указке. На лице у нее – отблески костра. Она протягивает руку и мягко поглаживает длинные волосы Дона, а тот смущается, краснеет, но не отстраняется. А СС ласково смотрит на него свой версией