того самого взгляда.
Между тем Изабелла выглядит встревоженной. Должно быть, беспокоится за Дона, но с какой стати? Боится, что между ними происходит что-то предосудительное? Уж кому-кому, но ей это после вчерашней ночи никак не пристало. Чувствуя мой взгляд, Изабелла поворачивается ко мне и смотрит, как сегодня утром, с нежностью. Все будет хорошо. Значит, это и есть ее собственный тот самый взгляд.
Чувствуя головокружение от пунша, я пытаюсь ответить ей таким же взглядом. Внезапное сияние в ее больших глазах означает, что мне это удалось.
Дон с Сережей жизнерадостно допивают пунш. Дон внезапно вскакивает, забегает в свою палатку и выносит гитару. Он не пел вчера вечером, и народ соскучился. В предвкушении восторга СС придвигается к нему поближе. Быстро настроив инструмент, Дон приступает к песням русского барда, напирая на раскатистые «р».
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь!
Но что-то кони мне попались привередливые…
Коль дожить не успел, так хотя бы – допеть!
Я коней напою, я куплет допою, —
Хоть мгновенье еще постою на краю…
Голос у него хриплый, безумные голубые глаза светятся, а рычащие «р» перекатываются, словно галька в волнах прибоя. Он смотрит на СС, и на глазах ее проступают слезы. Последний вечер, когда она может быть мягкой, к тому же она много выпила. Завтра, по дороге домой, она вновь облачится в старую эсэсовскую форму, и ей станет недоставать только стучащей указки. Перемены – вещь нелегкая. Можно прибавить пару килограмм веса, можно сбросить, а вот стать хотя бы на сантиметр выше ростом невозможно.
Но в этой поездке все по-другому, и, как я узнал вчера, резкие перемены все-таки случаются. Так же внезапно, как начал петь, Дон завершает свое рычание, передает гитару Валерке и возвращается в палатку за сигаретами. А Валерка начинает исполнять хит года, написанный на удивительно унылые стихи. Эти глаза напротив – калейдоскоп огня…
Тем временем СС вытирает слезы с лица, хотя глаза у нее по-прежнему влажны. Подобно Валькирии в черных рейтузах, освещенных костром, предмет всеобщих жарких сновидений, она встает, медленно направляется к палатке Дона и что-то произносит. Он тут же выползает наружу с пачкой сигарет в руках, она говорит ему что-то еще и треплет по голове.
Неужели она тоже на краю обрыва, как вчера мы с Изабеллой? Покуда СС гладит Дона по волосам, он стоит перед ней невиданно кротко, будто никогда не был грозой нашего класса. Я с нетерпением жду продолжения, но она отводит руку, и они вдвоем возвращаются к костру.
Экое разочарование.
Лошадей крепко держали в узде, и не дали им спрыгнуть в пропасть. А может, они были и вовсе далеко от пропасти, не то что мы с Изабеллой. Должно быть, мне просто стыдно, вот и фантазирую почем зря. «Эти глаза напротив ярче и все теплей!» – заливается Валерка.
Все слушают и никто, кроме нас с Изабеллой, не наблюдает за СС и Доном. Мы недоуменно переглядываемся, гадая, что там между ними произошло, – или не произошло, кто знает. Тем временем меланхоличный Валерка продолжает с простодушным надрывом исполнять свою заунывную песню:
Эти глаза напротив – пусть пробегут года.
Эти глаза напротив – сразу и навсегда.
Эти глаза напротив – и больше нет разлук.
Эти глаза напротив – мой молчаливый друг.
Понятно, что он поет для Лары. Та слушает с обычным таинственным и непроницаемым видом. Закончив петь, Валерка оставляет гитару на спальном мешке, ложится рядом с Ларой и кладет голову ей на колени. Она не возражает, но и не прикасается к нему. Он смотрит на нее снизу; его щенячьи глаза говорят: «Приласкай меня, я же тебя люблю», но дождаться этого ему не светит.
«Удачи тебе, Валерка, – думаю я, смежив веки. – Ты понятия не имеешь, во что ввязываешься». Передо мной вдруг проплывает образ медленно моргающего петушиного глаза. И ничего страшного. Крупная мужская рука медленно проводит ножом по красным, желтым и коричневым перьям. Тоже ничего особенного. Это убийство было таким деликатным, таким безболезненным, пытаюсь я убедить себя. Зачем о нем вообще вспоминать? Петух даже не заметил, что умер.
Думая, какую песню лучше спеть, я смотрю на своих товарищей у костра. Изабелла погружена в собственные мысли. Раз уж никто не заметил слез СС, то и мне не стоит бояться кривотолков. Наши с Изабеллой взгляды встречаются. Она излучает нежность, которая течет в воздухе, как жизненная сила в лучших рассказах из «Антологии научной фантастики». Это очень, очень хорошо. Теперь я готов петь.
Чувствуя вдохновение, я беру еще теплую гитару и, пытаясь подражать чистому голосу грузинского барда, пою балладу о синем полночном троллейбусе, плывущем по Москве, чтобы утешать всех печалящихся.
Помню, как в октябре прошлого года я впервые проехал на двадцать восьмом троллейбусе до дома Изабеллы. Помню и снежный вечер, когда мы ехали на троллейбусе вдвоем, выйдя из кафе «Кино», где обсуждали порочную «Дневную красавицу».
Изабелла смотрит на меня своими большими сияющими глазами. Как она хороша сегодня, думаю я.
Она с нуля создала и нашу компанию, устроила эту поездку, этот костер. Она подарила мне страну чудес, которую я искал, с тех пор, как впервые получил уроки реальной жизни у Черного моря. Благодаря ей я никогда не стану стремиться к тому, чтобы стать «интеллигентным инженером».
Теперь она имеет право на мою душу – и я готов ее отдать, бесплатно и добровольно.
Часть четвертаяCтрана чудес
60
Лето. По голубой стене ползет серый электрический шнур. Отсутствие привычных обоев в комнате у Изабеллы настолько нереально, что создается впечатление, что стены и вовсе отсутствуют. Шнур выходит из-за дивана. Я знаю, что он пересекает потолок и достигает другого конца комнаты, а там на нем подвешена лампа с металлическим абажуром, но с того места, где я нахожусь, этого не видно. Я лежу у Изабеллы на раскладном диване, окруженный тремя голубыми стенами и книжным шкафом, который отгораживает часть комнаты, отведенной Давиду, и защищает нас от яркого солнечного света. Давид в отъезде.
Дочери Изабеллы гостят у дедушки с бабушкой. Мне удается прогнать их обеих из своего сознания – и ту, которая похожа на мать, и ту, которая напоминает угловатую Миру. То есть я помню об их существовании, но оно мешает мне не больше, чем солнечный свет, заслоненный книжным шкафом. Глаза у меня закрыты.
Мы с Изабеллой занимаемся сексом на узеньком диване, который служит ей постелью. На дворе август, подобные встречи у нас уже бывали. «Изабелла с Давидом спят отдельно, и в отпуск ездят друг без друга, – размышляю я. – Никто не страдает». Это тебе не кино про дневную красавицу. Все в порядке.
Кожа у нее белая, темные волосы рассыпаны по плечам, а полная фигура – словно у одной из бесчисленных красоток Ренуара, которые на Западе, должно быть, давно всем приелись, а в нашей целомудренной империи до сих пор считаются запретным плодом. Будь Изабелла повыше ростом, она бы считалась пышной, как моя бывшая соседка Валерия, в которую я был влюблен в трехлетнем возрасте, и напоминала бы могучих красавиц Рубенса, как загорающие на пляжах женщины в розовом вискозном белье. Но она такая маленькая, что ее мягкое полное тело выглядит беззащитным, словно у ребенка.
Сейчас оно укрыто от меня простыней, комбинацией и крошечными белыми ручками. Видно только лицо. Я пытаюсь сдернуть простыню, чтобы увидеть свою женщину во всей красе, пробую снять с нее остатки одежды, но Изабелла в страхе и смущении натягивает простыню обратно. Когда же я, наконец, резко и настойчиво обнажаю бедняжку, она сразу прикрывается руками. Я вижу только, что ее большие груди, оказывается, начинаются с боков, как в давних Сережиных байках.
Итак, мы занимаемся сексом (или любовью?) на узком диване, в рассеянном солнечном свете, проникающем из-за книжного шкафа. Она лежит на спине с выражением, которое мне еще много раз приведется видеть на лицах других женщин, смесью внутренней сосредоточенности, нежности и страсти, не знаю, как выразиться точнее. «Значит, вот что такое секс», – думаю я. Еще четыре недели назад я о нем понятия не имел. Спасибо Изабелле Семеновне, моей учительнице.
Волна какого-то пронзительного ощущения, зарождается у меня в паху и стремительно крепнет, захлестывая меня с головой. Вскоре я выныриваю из-под этой волны и чувствую, как она медленно отступает, оставляя после себя усталость и слабость вроде тех, которые я переживу лет шесть спустя, после тяжелого мононуклеоза. Под простыней я отстраняюсь от Изабеллы, которая быстро смыкает бедра и поворачивается лицом ко мне. Я тоже лежу на боку, все еще отходя от своего оргазма. Мы лежим на расстоянии ладони друг от друга, как полтора месяца назад на траве в Михайловском. Что до оргазма, то с Изабеллой он, пожалуй, медленнее, чем с моим верным плакатом, изображающим Милен Демонжо, совершенно нееврейскую блондинку. Медленнее – да, и послабее.
Сосредоточенность и страсть исчезли с лица Изабеллы, осталась только почти материнская нежность. От усталости я засыпаю. Мне снятся рыженькая россиянка Мальвина и белокурая француженка Милен, идущие рука об руку по песчаной дороге мимо усадьбы Пушкина. Мне десять лет. Я подбегаю к ним, чтобы сообщить, как только что занимался любовью с женщиной, у которой имя не начинается с буквы «м», как у них.
Я пытаюсь их обнять, но руки мои проходят сквозь их тела, как сквозь воду. Я замечаю, что они стали удивительно похожими. Мальвина подросла, и волосы у нее посветлели, а у Милен на лице появились морщины. «Они стали двойняшками, – думаю я, – и мне никогда не придется заняться с ними любовью, потому что я навсегда останусь десятилетним».