Я просыпаюсь в сумерках, мне снова шестнадцать. Изабелла сидит на диване рядом со мной, прикрыв колени простыней и обхватив их руками, и смотрит на меня.
«Ты так по-хозяйски прижимал меня к себе во сне», – говорит она.
Я смотрю на нее отсутствующим взглядом.
«Так по-хозяйски, – повторяет она с гордостью, – будто я – твоя».
61
Последние выходные перед началом моего десятого – и заключительного – учебного года. Я уже начинаю скучать по привычному белому зданию школы, но эти чувства отгоняю. Лучше уж просто наслаждаться остатком летних каникул и не думать о том, как я буду сидеть на уроках у Изабеллы Семеновны.
Не выходит. Мои репетиторы по математике, физике и химии тоже вернулись в столицу и жаждут натаскивать меня с помощью старых экзаменационных вопросов. Мама пытается пробудить во мне энтузиазм, напоминая, что она вкалывает, словно рабочий в синем комбинезоне у конвейера, зарабатывая на мои уроки, и что я не имею права дать этим деньгам пропасть впустую – то есть провалить экзамены и попасть в Сибирь на милость армейских «дедов».
Остался всего год до судьбоносных вступительных экзаменов и пресловутых красно-зеленых светофоров. Мысль эта меня тревожит. Ровно так же я переживаю перспективы встреч с Изабеллой на уроках. Хочется с кем-то поделиться. Я вспоминаю о Святом Петьке, который, как обычно, проводит последние дни лета на даче у дедушки-декана, и решаю без приглашения поехать к нему в гости.
Дача располагается в поселке для выдающихся ученых, километрах в шестидесяти на север от столицы. Называется он Троицкое (по имени соседнего села), что довольно забавно для атеистической империи. А село, в свою очередь, названо в честь монастыря, ныне давно заброшенного и заросшего сорной травой.
Мы с Петей дружим с первого класса, но в гостях у него на даче я бывал считанные разы – уж очень она далеко. Да и его дедушка-декан – человек строгий, а у меня имеется собственный дедушка, который ждет меня на своей небольшой даче по выходным.
Я подъезжаю к Троицкому на зеленой электричке. Когда-то эти поезда стали так называть, чтобы отличить от прочих, на дизельном и паровозном ходу, но все они давно исчезли, а электрички остались. Знакомые деревянные сиденья блестят гладкой поверхностью, мои случайные попутчицы – бесформенная тетка средних лет и ее десятилетняя внучка с косичками – тоже кажутся знакомыми. Я гляжу из окна, поглощенный беспорядочными мыслями. Мимо проносятся заросли зеленых елей и начинающие желтеть березовые рощи. Кажется, что июнь в Михайловском был не далее чем вчера, но увы. Вчера Давид вернулся из Карпат, куда они с Игорем ежегодно ездят охотиться за изделиями народных промыслов для украшения книжного шкафа, что перегораживает гостиную в квартире Изабеллы. Теперь он снова спит на своей постели за шкафом, и наши романтические встречи в квартире с голубыми стенами прервались. «Если никто не страдает, то ничего страшного», – думаю я. Ничего страшного. Никто не страдает.
Когда я схожу с поезда, Петя уже ждет меня на перроне. На платформе нет ни туннеля, ни пешеходной эстакады; после рукопожатий и обоюдных похлопываний по спине мы пересекаем железнодорожные пути на свой страх и риск. Троицкое ничем особым не отличается: немощеные улицы отделяются от пешеходных тропинок узкими канавками, поросшими травой. Вдоль тротуаров тянутся деревянные заборы – одни высотой в метр с небольшим, а иные – выше человеческого роста, в основном из штакетника. Дома ветхие, участки крошечные – классические шесть соток или около того.
Петина трехэтажная дача стоит на склоне довольно крутого холма. Если не считать деревянного нужника и пары кустов смородины, участок покрыт диким лесом, как и положено семье биологов. Петина бабушка, элегантная обладательница лисьей шубы и такого же рыжего колли, умерла лет пять назад; собака пережила ее ненадолго. За обеденным столом только Петя, его двенадцатилетний братишка и дедушка-декан. От злоумышленников и зайцев дом охраняют две недавно купленные дворняги, неприветливые и неизящные. Петя предупреждает меня, что одна из них – нормальная, а другая – сумасшедшая, и даже сам он гладит ее с большой осторожностью. Перед ужином он в компании нормального пса знакомит меня с домом. Дача огромна, на удивление запущена, стиль и вкус начисто отсутствуют. Чем-то она схожа с сопровождающей нас дворнягой.
Мы ужинаем на первом этаже, на большой кухне. Все тут как везде в доме – одна стена фанерная, с другой отваливаются старые обои, две остальные – бревенчатые. Дедушка, джентльмен элегантный и суровый, распределяет кухонные обязанности. Я чищу и варю картошку, сам он занимается обычным салатом из помидоров, огурцов, редиски и зеленого лука, а Петя с братом будут жарить на сковородке мясо.
Надо сказать, что однажды я пытался поджарить мясо на сковороде, и опыт подсказывает, что оно либо подгорит, либо превратится в подошву. Дома у меня мама каждое воскресенье отваривает курицу или кусок говядины на бульон, из которого готовят куриный суп с рисом или лапшой либо говяжий с рисом или той же лапшой. Это считается разнообразием. Какой именно суп будет подаваться в данное воскресенье, зависит от настроения мамы. Сварить его отнимает время, но я так часто наблюдал за этой процедурой, что, несомненно, мог бы ее воспроизвести.
Увы, трое обитателей дома встречают идею куриного супа с научным скептицизмом и, скрывая уязвленное самолюбие, уверяют, что мясо жарится куда быстрее, буквально за пять минут. Через пять минут я убеждаюсь, что они правы, но мясо почернело, сморщилось, а цветом и вкусом стало напоминать резиновую подошву – как и ожидалось. Пытаясь его разжевать, я думаю, как пагубно сказывается на домашнем хозяйстве многолетнее отсутствие женской руки. Остальных это не беспокоит: все проголодались, мы быстро уничтожаем ужин, моем посуду и расходимся. Декан с Петиным братом отправляются в свои комнаты спать, а мой друг решает меня побаловать.
– Давай спать на террасе! – торжественно восклицает он.
Мы хватаем спальные мешки и подымаемся на третий этаж, откуда по приставной лесенке залезаем на просторный чердак с маленьким балконом. Это и есть терраса.
Когда мы устраиваемся в спальных мешках и закуриваем, я завязываю разговор.
– Слушай, я только что сообразил, что твой дедушка в одиночку воспитывает вас с братом. В смысле, я об этом как бы знал, но как-то не задумывался. Твоя бабушка давно умерла?
– Шесть лет как. Мы с тех пор уже привыкли жить сами по себе, – непринужденно отвечает Петя.
– А вам никто не помогает? – я думаю о своих многочисленных нянях, которые помогали маме. Всех их я помню крайне смутно.
– Иногда приходит уборщица. Это облегчает жизнь. Без нее мы бы обитали в сущем хлеву. А обедаем мы в профессорской столовой. Там вкусно и к тому же белые скатерти и официантки, как в настоящем ресторане.
Мы молча курим. Я пытаюсь представить себе профессорскую столовую с официантками. Весь мой опыт по этой части ограничивается несколькими обедами в огромной столовой под открытым небом на юге. Официанты там напоминали статистов из незабвенной «Бриллиантовой руки». Проплывающие облака время от времени закрывают луну, отчего наши лица и силуэты ночных деревьев растворяются в темноте. Светятся только огоньки наших сигарет.
– А ты помнишь свою маму? – вдруг спрашиваю я.
Петя поворачивается ко мне лицом. Готовясь к серьезному разговору (может быть, и об Изабелле тоже), я следую его примеру. А он глубоко затягивается, и огонек сигареты на мгновение озаряет его серьезное лицо. Но говорит он по-прежнему без напряжения.
– Ну да. Не так хорошо, впрочем. Мне же всего четыре года было. Она умерла вскоре, как брат родился. Я ее помню только уже больной. А брат, понятно дело, вообще не помнит.
– А папа? Ты о нем никогда не говоришь, и я его ни разу не видел. – Я тоже затягиваюсь.
– У него другая семья, – неохотно отвечает Петя. – Они с дедом не разговаривают. Я у него бываю раза два в месяц.
Мы снова замолкаем и тушим сигареты. Святой Петька, изображая зевок, чешет голову. Думая вслух, я начинаю с ним откровенничать:
– A я вот живу с обоими родителями. Везение! Только знаешь, к папе меня тянет больше, чем к маме. Она мне не нравится. Я знаю, что это нехорошо, пытаюсь исправиться, как могу, но не выходит. Она все время унижает отца, и это меня бесит. Твердит, что любит меня, но почему-то вечно считает, что я по определению хуже, чем дети ее приятелей. Я отличник, в истории не ввязываюсь – чего ей еще от меня надо, спрашивается?
Святой Петька поворачивается на спину. Профиль его освещен сзади лунным светом. Предусмотрительно избегая обсуждения моей мамы, он переводит разговор на другую тему:
– Точно, отметки у тебя прекрасные, Саша. С такими в любой институт возьмут.
– Смеешься? – взрываюсь я. – А моя фамилия? А нос?
Ну вот. Тот же ящик Пандоры, из-за которого я лишился Лары. Я никогда раньше не говорил с Петей о красном и зеленом свете, хотя и чувствовал, что мог бы.
– На устном экзамене меня точно завалят. Остаются факультеты, на которых экзамен для медалистов – письменный. По математике, физике или химии. В первых двух я не силен, значит, единственный выход – химия. У тебя тоже отметки хорошие. Подашь на биофак, а получишь полупроходной балл – дедушкино имя поможет.
Петя не обижается на мою последнюю фразу.
– Да, мне в этом смысле повезло, – легко соглашается Петя и сразу дает мне понять, что я всегда могу жаловаться ему на свою еврейскую участь: – Не подозревал, что все это так серьезно. Вот мерзавцы! Ты же прирожденный гуманитарий!
Он просит у меня сигарету, и мы одновременно закуриваем.
– Ну, поскольку я круглый отличник, я не знаю, в чем у меня есть таланты, да и вообще понятия не имею, что мне по-настоящему нравится, – признаюсь я в неожиданных мыслях, возникающих благодаря доброжелательному присутствию друга. – Ну, не совсем: литературный кружок мне нравится, и еще я люблю писать сочинения.