65
После этой филиппики я все равно по вторникам продолжаю встречаться с Изабеллой после ее вечерней школы, отрывая драгоценное время от подготовки к вступительным экзаменам. Сегодня среда. Закрывшись в своей комнате, я пытаюсь разобраться в головоломной задаче по электромагнетизму из учебника, принесенного моим репетитором, одновременно пытаясь выбросить из головы отголоски вчерашнего спора о том, можно ли наслаждаться великой музыкой, написанной омерзительным человеком, в данном случае – Вагнером.
Раздавшийся телефонный звонок я пропускаю мимо ушей: скорее всего, звонит кто-то из маминых подружек. Но мама стучит в дверь, сообщает, что меня спрашивает какой-то мужчина, и возвращается в большую комнату смотреть с папой фигурное катание.
Звонящий не представился, а спрашивать мама не стала. Дело обычное – все вокруг небезосновательно верят, что телефонные разговоры прослушиваются компетентными органами.
– Добрый вечер, юное дарование, – слышу я бодрый голос Игоря. – Я не помешал? У твоей мамы какой-то расстроенный голос. Слушай, может, мне зайти к вам как-нибудь, продемонстрировать твоим, что я не извращенец и не педофил? А?
Много воды утекло с нашего разговора с Изабеллой о «Дневной красавице» под пристальным взглядом господина в дубленке. Мне не нужно спрашивать Игоря, кто такие извращенцы и почему мои родители должны своими глазами убедиться, что мой старший друг к ним не принадлежит. Про педофилов я тоже не спрашиваю. Кто-то уже успел объяснить мне (должно быть, на пропахшей мусором лестничной клетке, под пару мерзавчиков водки), что педофилы – это мужчины, которые растлевают маленьких девочек. Поскольку я никаким боком не маленькая девочка, бояться их мне не приходится.
– Слушай, у меня есть лишний билет на великого пианиста в пятницу. Хочешь? – Голос Игоря дрожит от восторга. – Он играет для отечественной публики всего раз в год.
– А как же Ира? – спрашиваю я из чистой вежливости.
– Я же тебе говорил, что фортепианные концерты не по ее части, – уверенно отвечает он.
– Конечно, пойду. Мог бы и не спрашивать!
Я делюсь своей радостью с родителями. Игорь не прав: извращенцы и педофилы их волнуют мало. А вот зависть – другое дело. К классической музыке они равнодушны, однако знают из телевизора, что великий пианист – лучший в мире. Соответственно, билеты на его концерты (как черная икра, импортные шмотки и поездки за границу) достаются только избранным. В отличие от выступления легендарного барда, в концерте великого пианиста нет ничего крамольного. Родители в восторге, и акции Игоря растут.
Вечером в пятницу на улице совсем тепло, чуть ниже нуля. Большая редкость для нашей бесконечной и суровой зимы. Чуть ли не от самого выхода из метро до дверей консерватории выстроилась толпа охотников за лишними билетами. У входа стоит бронзовый памятник: сидящий в кресле Чайковский дирижирует невидимым оркестром, словно регулировщик уличного движения. Игорь появляется в компании блондинки лет двадцати, в голубом пальто и серой кроличьей шапке. Нос у нее тоненький, щеки неожиданно пухлые, глаза под цвет пальто. Игорь гораздо выше ее ростом – как у нас с Изабеллой.
Когда я подхожу, Игорь фыркает что-то в ответ на слова девушки. С широкой улыбкой он представляет нас друг другу. Значит, ему удалось достать не два, а целых три билета, заметим, на соседние места в партере! Осознавая всю важность лицезрения великого пианиста, мы заходим внутрь и сдаем пальто в гигантский гардероб, где работает целый батальон женщин неопределенного возраста в форменных черных платьях.
Гардероб бесстыдно великолепен. Сияющие одежные крючки за деревянным барьером тянутся вдоль всего фойе. Их ровно столько же, сколько мест в концертном зале – и немудрено, зимой без пальто никто не обойдется. Через пару минут, вручив нашу одежду суровой тетке с крашенными хной волосами, мы уже медленно поднимаемся по беломраморной лестнице к нашим местам в десятом ряду, полученным Игорем сегодня от великого пианиста. Мы сплетничаем: и о нем, и о не столь великих исполнителях, и о прочих занимательных личностях. Востроносая девица улыбается Игорю. «Ира, Ира, – думаю я, – какого же чертовского удовольствия ты лишаешься!»
66
Великий пианист передвигается по сцене мелкими шагами, будто одет в невидимое кимоно. Живот у него внушительный, руки безвольно свисают по бокам, седая голова почти совсем облысела, на щеках жиденькие бакенбарды, а квадратная нижняя челюсть сильно выдается вперед, словно у боксера или дальнобойщика.
Играет великий пианист резко и напористо, как и подобает настоящему мужчине. При каждом аккорде он выпячивает нижнюю челюсть, словно намеревается вгрызться в клавиатуру и унести ее кусок в зубах. Кажется, что клавиши едва выдерживают сокрушительные удары его мясистых пальцев. Когда музыка заканчивается, и звук последнего аккорда медленно растворяется в пушистой тишине, слушатели, как и положено, на миг застывают в безмолвном потрясении. Великий пианист поднимается и раскланивается. Аудитория взрывается аплодисментами, а он мелкими шажками влачит свой существенный живот к двери, из которой появился. От его агрессивной мужественности не осталось и следа.
– Ну что, разве это не совершенно замечательно? – говорит Игорь словами Изабеллы.
Мы спускаемся по лестнице вместе с гудящей толпой слушателей, расслабившиеся, будто после двух часов в бане.
– Спорить не буду, однако ну и походочка у твоего гения! – поддразниваю его я. – Челюсть квадратная, игра бульдожья, или бульдозерная, если угодно, а семенит, как гимназистка. Он что, не понимает, что выглядит смехотворно?
Игорь с блондинкой, хмыкнув, обмениваются неловкими знающими взглядами, в которых написано: «Стоит ли откровенничать с этим наглым недорослем?» Мы добираемся до фойе, где батальон гардеробного обслуживания почти мгновенно приносит наши пальто – прекрасное завершение идеального концерта!
– Потом обсудим, – говорит Игорь и не без ехидства добавляет: – А кто тебе сказал, что он сам не хочет так выглядеть?
На улице толпа, вытекая из консерватории, разделяется на три потока, направляющихся к соседним станциям метро. Время прощаться. Молодая блондинка что-то неслышно шепчет Игорю, тот грустнеет и виновато качает головой. Вид у его спутницы недовольный.
– Подожди, Саша. – Игорь за руку отводит девушку в сторону.
Я слишком поглощен воспоминаниями об игре великого пианиста и его походке в невидимом кимоно, чтобы меня волновали их проблемы. Так что, из вежливости отвернувшись, я скольжу взглядом по толпе, делая мысленные снимки примечательных персонажей.
Надежды мои обмануты – ничего особенного на глаза не попадается. Я оборачиваюсь к Игорю и его подруге. Пахнет жареным: девушка уже выглядит не умиротворенной, как сразу после концерта, а сердитой, Игорь тоже на глазах теряет остатки праздничного настроения. Его спутница говорит так громко, что до меня доносятся обрывки ее фраз.
– Ты же обещал! Я не могу больше… Я не хочу жить в стране, где любой подонок может сломать мне жизнь доносом в КГБ. Я не хочу, чтобы мои дети здесь выросли!
Дальше следует что-то не очень понятное:
– Делай что хочешь, а я подаю документы на выезд! – Она поворачивается, собираясь уходить.
Не стесняясь моего взгляда, Игорь пытается удержать девушку за руку, она отталкивает его и серая кроличья шапка падает с ее головы на землю. Игорь спасает шапку, нежно возвращает ее на законное место и наклоняется, чтобы поцеловать свою подругу.
– Даже не думай! – обрывает его она. – Едешь ты со мной или нет, ноги моей больше в этой стране не будет!
Она поворачивается и резкими шагами топает прочь.
Игорь стоит, как бы убитый горем, хотя, видимо, не настолько, чтобы подавать документы на выезд. Его обезьянье лицо на мгновение искажается болезненной судорогой. Однако, заметив мой недоуменный взгляд, он берет себя в руки, пожимает плечами и выглядит слегка смущенным. А мне приходит в голову, что еще один урок житейской мудрости, касающийся супружеских измен, мне в данный момент совершенно ни к чему.
67
– Она требует, чтобы я бросил Иру и эмигрировал, – скорбно говорит Игорь.
Впрочем, врожденное добродушие тут же заставляет его улыбнуться. Мы идем на станцию метро «Площадь Революции» рядом с музеем той же революции и двумя старорежимными достопримечательностями: самым большим универмагом в столице и громоздкой, но изящной гостиницей в стиле модерн.
– Угу, – говорю я, чтобы заполнить паузу.
Вестибюль метро похож на египетский храм с прямоугольными колоннами из красно-черного гранита. Когда мы мешкаем перед турникетами в поисках пятикопеечных монет, метрах в пяти от нас вдруг распахивается дверь фанерной милицейской кабинки, из тех, что стоят у входа на каждую станцию и выкрашены в неприметный серый цвет, как военные корабли. Обычно их двери открыты, и за ними можно увидеть двух не очень трезвых дежурных милиционеров, сидящих за столом перед стаканами с загадочной бесцветной жидкостью.
На этот раз, однако, двое крепких дежурных заняты жестоким избиением какого-то незадачливого толстяка. Они повернуты к нам спиной. Бедняга пытается закрыть руками разбитое в кровь лицо, но иного сопротивления не оказывает, даже не стонет. Бежать ему, правда, некуда: милиционеры надежно преграждают путь к двери. Я невольно вспоминаю смирившегося со своей участью петуха, висевшего вниз головой, и его огромный мигающий глаз.
Уличные драки в столице – явление обыденное. Разнимая хулиганов, милиционеры частенько их поколачивают, а случайные свидетели предпочитают не лезть не в свое дело. Тут другое – зачем они избивают человека, которого уже задержали?
Сцена такая жуткая, что мы замираем на месте. Милиционеры нас не видят. «Почему же он не сопротивляется? – ужасаюсь я. – Ладно, петух был связанный и висел вверх ногами, а этот-то что? Что бы я делал на его месте?»