Каждые вторые выходные мы продолжаем встречаться в дедушкином поселке (в другие выходные Изабелла навещает стариков-родителей). Я взбегаю по лестнице на третий этаж и, запыхавшись, стучу в дверь. Сквозь тонкие стены слышно, как Изабелла поднимается открыть. Она в одном из своих внеземных школьных нарядов, на столе стопка бумаг и тетрадок с сочинениями.
Она неловко приветствует меня – да-да, все еще неловко спустя почти год – прижимается ко мне, обнимает за талию, и все это робко, без той уверенности в себе, какая есть у нее и в гостиной-спальне-концертном зале, и на уроках, и в литературном кружке. Следуя нашему привычному обряду, я целую ее волосы, и мы прямиком отправляемся на старую скрипучую кровать заниматься любовью – или сексом? до сих пор не знаю, что правильней, – в бледном свете, струящемся сквозь единственное окно мансарды.
Потом мы разговариваем. Обо всем – о недавних гостях, о жалком соцреалистическом романе, который мы как бы разбирали на уроке, о том, что Валерка почему-то все больше грустнеет. Наши беседы не могут надоесть: они такие же оживленные и неожиданные, как на заре знакомства. Таких у меня не бывало ни с Ларой, ни с кем – ну, разве что с Игорем.
Но сегодня Изабелла не в себе: теряет нить разговора, смотрит рассеянным взглядом. С наступлением сумерек я, как обычно, собираюсь уходить к деду и тянусь поцеловать ее в голову. «Погоди, – говорит она, приподнимаясь на цыпочки и целуя меня в губы. – На следующей неделе давай встретимся у меня дома. Давида с девочками не будет».
69
Серый электрический шнур карабкается по голубой стене, как и в августе, когда мы с Изабеллой в последний раз были у нее в квартире наедине. Сегодня мы снова вдвоем, после нескольких месяцев свиданий в скрипучей комнате на третьем этаже загородного дома. В отсутствие гостей я чувствую себя непривычно. Стоит такая тишина, что слышно тиканье будильника на половине комнаты Давида.
Сгущаются сумерки. Дневной свет из-за книжного шкафа-перегородки слабеет, розовеет, а затем и вовсе угасает. Силуэт шкафа едва различим. Мы лежим на узком диване, я с краю, стараясь не свалиться. Она курит, мы говорим о какой-то ерунде. Наступает полная тьма. Изабелла в ночной рубашке встает, думает, не включить ли светильник, висящий над журнальным столиком, но вместо этого надевает халат и отправляется на кухню.
Я созерцаю темный силуэт шкафа, полного дефицитных книжек и удивительных статуэток, невидимых в темноте. Изабелла возвращается, ставит две чашки турецкого кофе на журнальный столик, садится на край дивана рядом со мной и гладит меня по щеке.
– Неужели вы их все прочитали? – спрашиваю я, указывая на книги.
– Естественно, – отвечает она, – как и полагается любому образованному человеку.
– Ну, не знаю. Ведь для вас чтение хороших книг – это работа. А вот нормальный человек, даже если он, по выражению моего деда, интеллигентный инженер, откуда у него возьмется время доставать эти книжки, покупать и читать?
Изабелла отпивает глоток кофе и наставительно изрекает:
– Это, юное ты мое дарование, проблема, которую каждый образованный человек должен решать для себя сам. – Она делает еще глоток и добавляет: – Взять, к примеру, Давида. Книжки он достает по знакомству, всякие забавные штучки привозит из путешествий. Вот и сейчас катается с Игорем по Карпатам в поисках новых. Они с ним вообще так много разъезжают, что я ему в прошлый раз посоветовала уйти от меня к Игорю.
– Вы поэтому и не спите вместе? – вдруг вырывается у меня.
Об этих словах я тут же начинаю жалеть. Даже после года нашего романа это явно не тот вопрос, на который я имею право. Да и ответа мне, если честно, знать совершенно не хочется.
Вместо того чтобы огорчиться, Изабелла отставляет свою чашку и с радостной улыбкой гладит меня по голове. Должно быть, она уже давно ждала повода поговорить на эту запретную тему.
– О нет! Вовсе нет. Просто Давида, кажется, женщины вообще не волнуют. – На лице Изабеллы проступает облегчение, словно у нее прорвался нарыв, который наболел годами, а может, и десятилетиями. – Когда мы встретились, он, наверное, об этом еще не знал. Да и любви особой между нами не было, но это выяснилось не сразу.
Моя учительница оглядывается по сторонам в безуспешных поисках своих сигарет, но не встает: слишком уж важен наш разговор.
– Мы уже много лет, как бы сказать, – она смущенно медлит, подыскивая подходящие слова, – не муж и жена. – Изабелле явно неловко говорить про секс и со мной, и, должно быть, не только со мной.
– Почему же вы не ушли? – спрашиваю я. Наверное, темнота придает нам обоим смелости для такого небывалого разговора. – Из-за девочек?
– Не совсем, – отвечает она тихо и, кашлянув, добавляет с твердой уверенностью: – Он без меня не выживет. Он блестящий, но сложный человек – колючий, чувствительный, беззащитный. И заботиться о себе не умеет. Если я его оставлю, он и недели не протянет.
Я не знаю, что сказать: Давид вовсе не кажется мне таким уж беззащитным. Изабелла нарушает тягостное молчание первой.
– Я с ним остаюсь, потому что без меня он здесь не выживет, какая уж там любовь, – добавляет она с той же уверенностью. И уже другим, оттаявшим голосом: – А с тобой другая история.
Как год назад на холме в Михайловском, она ложится со мной рядом, нащупывает во тьме мое лицо и обхватывает его ладонями. Ее сухие губы, едва не промахнувшись, прикасаются к моим.
– Знаешь, – говорит Изабелла, помолчав, – это у меня… ты у меня, должно быть, последний.
На этот раз я помогаю ей отыскать мои губы для поцелуя. А потом она задумчиво повторяет:
– А может быть, и единственный.
70
То ли Изабелла просто задумалась над своими словами, то ли ждет моего ответа, но она молчит. Сколько ей лет, кстати? Тридцать пять? Сорок? Сорок пять? Никогда не спрашивал: когда тебе семнадцать, разница между этими возрастами кажется несущественной. И все же, сколько надо прожить, чтобы считать наш роман последним в жизни?
– Ты знаешь стихи про февраль и горящую свечу? – вдруг говорит она, и я, вздрогнув, качаю головой. – Мело, мело по всей земле во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела. Совершенно, совершенно замечательно, правда? По мне, так это лучшие любовные стихи в мире. Всю жизнь мечтала, чтобы такое случилось со мной, но не выходило.
Изабелла шевелится под простыней и прижимается ко мне. Я обнимаю ее пухлое маленькое тело чуть крепче и целую в губы, которые стали не такими сухими.
– Не выходило, хотя и свечи в доме имелись, и метелей было достаточно.
Сорок пять ей или сорок, но как же странно, размышляю я. У меня с Ларой было что-то очень такое похожее, а еще есть худенькая восьмиклассница, разгуливающая в вызывающе коротких юбочках. При виде этой девицы я всякий раз чувствую почти постыдное шевеление в известном месте и живо представляю себе, как такое может случиться. Tакое, очевидно, случается довольно часто. Каково же несчастной Изабелле, если я и все такое у нее сразу и первое, и последнее?
Нежность и жалость охватывают меня. Она – моя учительница, и я здесь с ней, потому что с самого начала не мог ее обидеть. Не могу и сейчас. Значит, надо встать и исполнить ее желание. Угадать его проще простого. Пошарив в темноте, я нахожу старую свечу Гайдна, ставлю ее на журнальный столик и щелкаю зажигалкой.
– Вот, – негромко говорю я, – метели сотворить не могу, все-таки апрель на дворе, но свеча горит на столе.
– Метель можно и заменить, – говорит она. – Поставь «Болеро», а? Пластинка прямо рядом с проигрывателем.
Свеча горит, как и полагается свече: мерцая и потрескивая, отражаясь в счастливых глазах Изабеллы.
Такое.
У Пастернака – точно метель, у меня – пока что смотровая площадка МГУ, а у Изабеллы будет Равель. Жизнь – загадочная и занятная штука, думаю я, ставя пластинку.
Диск начинает играть. Звучит, в сущности, всего лишь одна мелодия, повторяющаяся снова и снова, как у Гайдна, как в «Синем море», как в «Этих глазах напротив», привязчивая и незабываемая. Каждому свое, думаю я. «Глаза напротив» – для Валерки, «Болеро» при свечах – для Изабеллы. Наверное, эта музыка чем-то дорога для моей учительницы: она глядит на меня с небывалой любовью и благодарностью, а еще и с гордостью. «Ты так по-хозяйски обнимал меня во сне, как будто я – твоя», – вспоминается мне.
Ноги ее под простыней безотчетно двигаются, словно медленно ступают по мелководью. Изабелла укрывается до самой шеи, словно пытаясь защититься. «Ты у меня последний, бери меня, как будто я твоя» – читаю я на ее лице. «Бери меня, как будто я твоя», – повторяю я вслух, стягивая с нее простыню – и на этот раз не встречаю сопротивления. Я откидываюсь назад, чтобы посмотреть на ее миниатюрное ренуаровское тело, тело, которое она хочет подарить мне, которое мне уже принадлежит, и она раздвигает ноги, она приглашает меня, и я вхожу в нее, и она скрещивает ноги за моей спиной.
«Ох, доиграюсь я рано или поздно!» – думаю я. Душа моя уносится все дальше и дальше, и вдруг я отчетливо понимаю, что представляет из себя мое такое. Передо мной без всякой связи с «Болеро» и горящей свечой появляются незабываемые голубые глаза, при свете дня загадочно становящиеся пронзительно серыми, бесстрашные и гордые глаза крошечной искательницы приключений. Единственный способ прогнать это видение – это поднять веки, после чего передо мной предстают закрытые глаза Изабеллы и ее шевелящиеся губы.
«Болеро» заглушает ее шепот. Я прислушиваюсь изо всех сил. То ли мне удается различить эти слова, то ли я научился читать по губам, но они неустанно повторяют: «Я тебя люблю, я тебя люблю… люблю…»
71
Свеча горела на столе, свеча горела. «Болеро» наконец умолкает. Изабелла лежит рядом со мной под простыней, внимательно изучая мое лицо. Мы оба молчим. Ее приглушенное «я тебя люблю» все еще звенит у меня в ушах, как жужжание шмеля, безуспешно пытающегося проникнуть на кухню моего деда через оконное стекло. Ничего не выйдет ни у незадачливого насекомого, ни у моей учительницы тоже. Никогда эти ее слова не доберутся до моего сердца, потому что там для них нет места. Нет и, к несчастью, не было никогда.