Изабелла, видимо, хочет сказать мне что-то важное, уж не знаю, связанное ли с этими «я тебя люблю». А мне все мерещится, что ее ноги по-прежнему обнимают меня за спину. Более того, это мне ужасно нравится. Раньше мне никогда не приходило в голову, что во время секса женщины могут выделывать такие штуки. Надо запомнить на будущее, размышляю я, переводя глаза с тени висячей лампы на мерцающем потолке на пытливое лицо Изабеллы и обратно.
– Давид уговаривает меня уехать, – наконец говорит Изабелла, прикусывает губу и пристально смотрит огромными выпуклыми глазами.
– А почему вдруг? – спрашиваю я, продолжая наблюдать за непредсказуемой тенью от висячей лампы.
Идею бесповоротного отъезда Изабеллы мне принять так же невозможно, как ее настойчивые признания в нежных чувствах. А она смотрит на меня с неподдельным изумлением.
– Ты что, с луны свалился? Все его друзья-евреи собирают чемоданы, уезжают якобы на историческую родину, в смысле в Израиль. Неслыханный шанс!
Впрочем, на уме у нее явно не эмиграция, а что-то совсем другое. Иначе зачем бы она так пристально на меня смотрела, ожидая каких-то неведомых мне слов, зачем бы выглядела такой огорченной?
– Он собирается в Израиль? – спрашиваю я, чтобы разрядить обстановку.
– Ну что ты! – Изабелла неловко привстает в постели. – Израиль – провинция вроде Бердичева. Он хочет в Америку. В Вене можно подать заявление на получение статуса беженца в Штатах. Подождать несколько месяцев в Риме, поучиться английскому и оказаться за океаном, на попечении какой-нибудь еврейской общины.
Изабелла отводит взгляд в пространство.
– А вы бы сами уехали? – неуверенно спрашиваю я, все еще наблюдая за меняющейся, вытянутой тенью лампы на потолке. Надо же чем-то отвлечься от темы этого невыносимого разговора с неясными последствиями.
Изабелла вдруг облегченно вздыхает, словно ждала именно этого вопроса, глаза ее возвращаются к своему обычному размеру. Она высвобождает руку из-под простыни и одним мягким движением касается моей щеки.
– Это зависит от обстоятельств, – тихо произносит Изабелла.
Она гладит меня по голове, как ребенка, берет в руки мое лицо, как бывало и раньше в приливе чувств, и наконец шепчет мне почти на ухо то, что не решалась сказать раньше:
– Я беременна.
Поймав мой недоуменный взгляд, Изабелла переводит дыхание и ложится обратно на диван.
И, как по столу молотком, повторяет:
– Я беременна.
72
Свеча горит, на освещенный потолок продолжают ложиться танцующие тени. Изабелла ждет, а я считаю секунды, как прошлым летом под луной на травянистом холме, когда она обхватила мое лицо руками. Тогда выбор был простой: целоваться или нет. А сейчас выбора вообще нет, и в голове моей пульсируют безвыходные мысли, которые не выразить словами.
– Вы уверены? – говорю я, чтобы выиграть еще немного времени.
Изабелла кивает.
– Конечно. Я знаю признаки. Ровно так я себя чувствовала, когда ждала моих девочек.
– Но почему вы не… – я спотыкаюсь, подбирая слова, и не заканчиваю предложение.
Изабелла снова кивает.
– Я думала, что уже не в том возрасте, чтобы забеременеть, поэтому не предостерегалась, – голос у нее необычно глубокий хриплый. – Такие дела.
Веки у нее отяжелели, знакомые полумесяцы выпуклых глаз блестят.
– С Давидом получилось то же самое. Я думала, у меня безопасные дни, но ошиблась. Вот мы и поженились.
– Вы и от меня ждете предложения руки и сердца?
Я пытаюсь представить, каково это – жениться на Изабелле, но ничего не получается.
– О таком не спрашивают, – тихо говорит Изабелла и с обреченной улыбкой. – Закури мне сигарету, пожалуйста.
Ее просьбу я выполняю с помощью все той же свечи, горящей на журнальном столике.
– Однажды я уже вышла замуж за человека, от которого залетела и который не любил меня… Я не собираюсь повторять ту же ошибку с юношей вдвое моложе меня, – решительно заявляет она, бросая на меня испытующий взгляд. – Впрочем, одна из Мириных подруг вдвое старше своего мужа, и у них ребенок… – говорит она задумчиво. – Скажи, – добавляет она, помедлив, – ты меня любишь, юное дарование?
Как же трудно сказать «я тебя не люблю» тому, кто дорог твоему сердцу, кому ты обязан больше всех остальных, кроме разве что своей далекой от совершенства матери? Как трудно произнести четыре слова, которые заведомо оскорбят женщину, только что признавшуюся, что ты для нее – единственный и последний? Женщину, которая могла бы заменить покойную мать твоему лучшему другу? Солгать – слишком опасно, сказать правду – страшно. И я просто молчу, избегая взгляда Изабеллы.
А ей этот невозможный ответ уже был известен с самого начала.
73
– Все понятно, – не без горечи говорит Изабелла. – Можешь не отвечать.
Она встает, надевает халат и бесцельно бредет на кухню, возвращается без обычного кофе, садится, передергивает плечами и бросает на меня отчужденный оценивающий взгляд.
– Помолчи, просто послушай меня. Мне есть что сказать, тем более что другой возможности не будет.
Может быть, стоит попросить прощения? Но Изабелла закрывает мне рот своей маленькой ладошкой.
– Подвинься немножко, Саша, – голос у нее снова стал низким и хриплым. – Я сама во всем виновата. Напрасно я так увлеклась во время той поездки. Напрасно решила тебе помочь после расставания с Ларой. Ты так страдал, так хотел поговорить о своей беде! А я, как дура, надеялась тебя утешить.
Она вытирает глаза и гладит меня по щеке. Рука у нее мокрая от слез.
– Ты говорил, что тебе нравится мой мир. Говорил, что я инопланетянка. Забыл? Тебе так хотелось стать частью этого мира. Страна чудес, помнишь? Никто из моих, никто на свете не ценил ее так, как ты. И об этом ты забыл, наверное. Ну что ж, мне пора расплачиваться. Цена понятная: в отцы ты не годишься, сам еще ребенок, с Давидом у нас уже много лет ничего не было, да я и не пошла бы на такой жуткий обман. – Изабелла прикусывает губу и замолкает, потом, собравшись с силами, продолжает: – Давид рвется уехать еще и потому, что наша с ним жизнь совсем разладилась. Он жаловался Игорю, что я сбилась с пути, говорил, что хочет мне помочь. Думаю, о тебе он не знает – и никогда не должен узнать, ни в коем случае. Наверное, зря я тебе об этом рассказываю, но вы с Игорем теперь друзья, так что почему бы и нет? Ты спросил, хочу ли я уезжать, я ответила, что это зависит от обстоятельств. Может быть, я надеялась получить от тебя признание в любви. – Увидав, что я собираюсь что-то сказать, Изабелла снова закрывает мне рот ладошкой и продолжает: – И что бы это изменило? Ты еще не готов стать отцом… Тебе самому нужен отец и мать, или даже две матери.
Она улыбается собственной жалкой потуге на сарказм и смотрит на свечу. Отражение пламени колеблется в ее черных зрачках.
– Мне снилось, как я впервые веду маленького мальчика в школу. – Она одаривает меня горестной улыбкой, и сердце мое холодеет. – Он был вылитый ты. А может, это ты сам и был. – Эгоист ты, Сашка. Наверное, все талантливые люди эгоисты, кроме твоего Пети. – Ее отстраненное лицо на мгновение теплеет. – Но он единственный в своем роде. А ты – мое создание. Это я сделала из тебя человека. Между прочим, стоило бы мне захотеть, и все бы получилось. Младенец, школьник и все остальное, как у Мириной подруги. – Прочитав что-то на моем лице, она на мгновение останавливается. – Да, все бы получилось. Но я же не могу на тебя рассчитывать. А Давид в одиночку не справится с эмиграцией. Без меня он там сгинет.
Она медленно оглядывает комнату: голубые стены, которые при свече кажутся серыми, книжный шкаф, темные силуэты керамических фигурок, которые муж привозил из своих поездок.
– Сил моих больше нет, юное дарование. Проехали. Пора, как говорится, завязывать. Мужу нужна моя помощь, а если мы будем продолжать этим заниматься… – Она бросает взгляд на разложенный диван и простыни. – Он может все узнать, и одному богу известно, что с ним случится. А я в таком случае просто сойду с ума. Я уже записалась на прием в женскую консультацию. Никакого маленького первоклассника не будет. Я сама не своя. Надо уезжать.
74
Выпускной экзамен по русской литературе назначен через четыре недели, в середине июня, в нашем обычном классе под коллективным бдительным оком двух преподавателей и восьми выдающихся писателей на стене. В этом классе два года тому назад предстала перед нами внеземная Изабелла Семеновна в своем миниатюрном фиолетовом великолепии. Т. С. Элиот называл апрель самым жестоким из месяцев; так оно и есть, даже в нашей незыблемой империи, которую Изабелла собирается навсегда покинуть. Именно в этом месяце Изабелла внезапно объявляет мне о своей беременности, выносит односторонний смертный приговор нашему роману, подает на эмиграцию и решает избавиться от ребенка.
Я возвращаюсь от нее поздним вечером, нашим последним. Несколько раз меня обгоняет троллейбус № 28, но садиться я отказываюсь, даже когда водитель притормаживает специально для меня. Я бреду, как во сне, вспоминая монолог Изабеллы и наше молчание при свечах и, незадолго до ее речи, монотонное «Болеро». Этот бесконечный цикл продолжается, пока я не прихожу домой и ложусь спать.
На следующий день я кое-как заставляю себя отправиться в школу. Сегодня урок литературы. Фиолетовый наряд Изабеллы Семеновны кажется уже не экстравагантным, а уютным и знакомым, как старый цветастый халат. Я представляю, как он висит на спинке стула в скрипучей комнате, спрятанной на третьем этаже большого старого дома в поселке моего дедушки, и никак не могу сосредоточиться на теме урока (различиях между реализмом критическим и социалистическим). На меня учительница намеренно не смотрит. Я же себя чувствую преотвратно.
Интересно, замечают ли одноклассники мое растрепанное состояние. Бог его знает! Чтобы прийти в себя, я начинаю незаметно разглядывать лица своих приятелей. Давненько мне не приходилось этого делать, слишком надолго я застрял в стране чудес. Вот и смотрю на них как баран на новые ворота.