Неужто Валерка выглядит не только унылым, но и отчаявшимся? Неужели Дон стал похож на хищную птицу, как покойный Вовка? Действительно ли к обычной Лариной холодности прибавились напряженность и замкнутость? И что происходит с моим соседом по парте, который задумался как-то иначе, чем полагается святому?
В последний вторник перед выпускным сочинением мы все-таки встречаемся с Изабеллой после вечерней школы. До этого она меня избегала, но после предэкзаменационной консультации вдруг не только одарила меня взглядом, но и попросила подождать ее, как раньше. Мы молча идем вместе, а затем занимаем наши обычные места в кафе «Кино». Расстроенная Изабелла, закуривая одну сигарету за другой, сообщает мне, что они с Давидом в рекордные сроки оформляют документы и, похоже, в июле смогут уехать. И кстати, тот ребенок, которого никогда не будет, который никогда не пойдет в школу, как я, с букетом цветов, в серой форме – так вот, он был бы мальчиком.
Мы совершаем нашу обычную прогулку вдоль свежевыкрашенной черно-золотой чугунной ограды «Мосфильма». Как и много раз до этого, садимся в троллейбус, который развозит нас по домам. Я выхожу первым и с тоской наблюдаю, как троллейбус отъезжает от остановки, катится по безупречно прямой улице, превращается в желтую точку и исчезает. Исчезаю в подъезде своего дома и я, но никто при этом за мной не наблюдает.
75
В понедельник, в день первого из трех экзаменов, которые я должен сдать на отлично, чтобы сбылась мечта жизни моих родителей, то есть получение золотой медали, мои мысли блуждают весьма далеко и от критического реализма, и от социалистического. Однако же я обязан за три часа написать об одном из них с непревзойденным блеском.
Еще до того, как вытянуть билет с темой сочинения, я понимаю, что дело плохо, поскольку не чувствую ни малейшего воодушевления по поводу любого реализма, да и вообще чего угодно. A тут и смертельный удар: мне достается «Как закалялась сталь», шедевр соцреализма, который я глубоко презираю.
Двадцать четыре чистые линованные страницы двухкопеечной синей тетрадки со штампом «Выпускной экзамен» пугающе бесстрастны. Даже странно, что в такой же тетрадке я писал свой вдохновенный разбор песен легендарного барда. Чтобы сочинение не выкинули в помойку, нужно нацарапать не меньше восьми страниц. Чтобы получить пятерку, требуется минимум двенадцать страниц гладкого текста без единой стилевой, грамматической или синтаксической ошибки.
Что делать? На помощь мне приходит внутренний голос. Ты же мог писать эту чушь даже во сне, помнишь? Наяву будет еще легче! У тебя все получится! Это пустое подбадривание все-таки приводит меня в себя.
«Пиши! – думаю я. – Пиши!» Вздохнув, я принимаюсь за дело и вывожу на бумаге первые слова: «Великое произведение социалистического реализма…» Медленно и мучительно рождается первая страница, потом вторая, а там и другие постепенно заполняются дежурными восхвалениями.
На меня накатывают волны жуткой тошноты. Хочется бежать из класса к чертовой матери. Но я, задыхаясь, плыву сквозь эту блевотину обратно – и продолжаю писать, механически нанизывая неживые слова друг на друга. Несмотря на все мои попытки, восхищение получается вымученным и фальшивым.
Я сдаю сочинение вовремя. Ошибок в нем нет. Но главное требование осталось невыполненным. Государство ждало от меня искреннего вдохновения. А искреннего вдохновения мне изобразить не удалось.
76
Вечером после экзамена я еще не до конца осознаю масштабов катастрофы. Сообщить о ней родителям немыслимо; услыхав, что все нормально и можно не волноваться, они простодушно возвращаются к телевизору досматривать шпионский сериал. Часов в восемь раздается телефонный звонок.
– Тебя просит какая-то женщина! – объявляет мама из прихожей.
Ее голос выводит меня из транса, в который я впал, обдумывая различные способы самоубийства в наказание за неудачное сочинение и необъяснимый провал с Изабеллой Семеновной, а также в качестве способа избежать предстоящей мучительной смерти от армейских «дедов».
– Я прочитала твое выпускное сочинение, – говорит голос Изабеллы в трубке, – и нам надо повидаться. Приезжай прямо сейчас.
– Пойду погулять! – кричу я родителям из коридора, перекрывая звуки телевизионной стрельбы, тут же захлопываю дверь, чтобы избежать лишних вопросов, и бегу вниз по лестнице.
Двадцать восьмой троллейбус, может быть, тот же самый, на котором я когда-то отправился в свое первое путешествие в страну чудес. Как и тогда, понятия не имею, чего ожидать. Закрыв глаза, я пытаюсь вычислить цель этого звонка. И зачем только меня зовут на место преступления, которое вскоре будет покинуто навеки? Тем более там сейчас ее муж и дети, так что причина должна быть по-настоящему веской.
Эта причина написана на мрачном лице хозяйки дома.
– Проходи, – говорит она, впервые за много месяцев не называя меня юным дарованием.
За дверью в детскую раздается хихиканье. Гостей нет. На Изабелле полосатый желтый наряд медоносной пчелы.
Знакомый диван, знакомые голубые стены, знакомая лампа, низко свисающая с потолка. Свеча вернулась на полупустую полку книжного шкафа: Изабелла с мужем начали распродавать свои книги. На журнальном столике – синяя тетрадка с моим сочинением и еще одна, пустая.
– Тебе нужно переписать свое сочинение, – говорит Изабелла. – Оно должно быть идеальным, иначе дела твои плохи.
Объяснять не нужно, мы оба понимаем, что это значит.
– У нас есть время до утра. Я должна принести новую работу пораньше, пока не придут остальные.
Я открываю тетрадку и читаю первый абзац, исполненный натужным воодушевлением и не менее лживыми восторгами. Меня передергивает; сочинение мое еще хуже, чем я думал. Тупо смотрю на пустые страницы другой тетрадки, проштампованные надписью «Выпускной экзамен». Но как же я смогу написать более приличное сочинение, сидя на этом диване, средоточии всех событий, которые привели меня к провалу? В квартире, где мне так стыдно, которая, в сущности, есть место преступления? Даже и пытаться не стоит.
Сквозь оцепенение я чувствую, как Изабелла касается моей руки, и слышу ее голос.
– Прости меня, юное дарование, – говорит она без всякого гнева. – Я сама во всем виновата.
Она садится на диван рядом со мной.
– Зря я тебе рассказала о ребенке. Сама бы прекрасно справилась. И наша, – она ищет нужное слово, – да, наша близость, тоже была зря, наверное. Мне самой этого хотелось, вот я и решила, что тебе тоже будет хорошо. И за этот грех, и за другие мне еще предстоит отвечать в другом месте. Я распустилась, я слишком сблизилась с тобой – и с вами всеми. – Изабелла говорит вдумчиво и размеренно, не давая мне вставить ни слова. – Ты, должно быть, сильно переживал и много чего передумал. Не мучайся совестью, ты ни в чем не виноват.
Я перевожу дыхание – и угрызения совести слабеют, а вскоре и совсем исчезают. Меня простили.
– Ну вот, – говорит Изабелла с облегчением. – Так-то лучше. – Она по-матерински обнимает меня, потом целует в лоб. – Так гораздо, гораздо лучше. – Она улыбается собственному великодушию. – Знаешь, наш роман, конечно, был ошибкой. Но снявши голову, по волосам не плачут. Придется теперь ликвидировать его последствия.
Изабелла снова улыбается. Я улыбаюсь в ответ, внезапно ощущая позабытое чувство легкости.
«Лучший ответ на эту идиотскую систему – водить ее во всем за нос». Эти слова вполне могли бы принадлежать Давиду.
– Ты готов начинать?
Я киваю.
– Ты готов вызвать в себе необходимую степень искренности и энтузиазма?
Я снова киваю и улыбаюсь.
– Изабелла Семеновна, мне ничего не нужно в себе вызывать. У меня этой самой искренности и энтузиазма хоть зашибись.
77
Мело, мело по все земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела…
Самое родное для Изабеллы любовное стихотворение крутится у меня в голове, не встречая сопротивления, поскольку у меня есть заботы поважнее. Новая тетрадка лежит передо мной на журнальном столике, в правой руке я держу свою фиолетовую авторучку. Время приступать к созданию шедевра лизоблюдства. Прежде, чем начать, я повторяю про себя эти строчки, с большим чувством, почти напевая:
Мело, мело по все земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела…
Эта беззвучная декламация – дань уважения Изабелле, музе моего сочинения. По ее словам, это самое нежное стихотворение в мире. Я продолжаю повторять строчки словно заклинание. Хозяйка дома не услышит, даже если я буду говорить в полный голос: под предлогом варки кофе она ушла на кухню, чтобы не встревать в мой творческий процесс.
Между тем в присутствии моей музы мне легче легкого сочинять вдохновенный анализ романа «Как закалялась сталь», одного из высших достижений социалистического реализма! Когда я записываю слова своего шедевра на линованные страницы, голова моя работает, как часы, как печатный станок.
Стихи про горящую свечу разжигают мое вдохновение. Я повторяю блестящую первую строфу десятки, сотни раз без перерыва, превращая ее в круговую мантру нежности, в чем-то похожую на ту как бы единственную балладу легендарного барда, о которой я писал почти два года назад. То время, когда я был еще подростком, а не юношей, кажется бесконечно далеким.
Плод моего вдохновения, утонченный и возвышенный, куда совершеннее, чем грамматически правильный, но безжизненный опус, написанный на экзамене. Когда моя творческая энергия начинает ослабевать, я вновь начинаю бормотать «Зимнюю ночь»: в этих стихах достаточно божественной красоты для несметного количества возвышенных сочинений о любом виде реализма.