Тем временем моя идеологически ущербная учительница, без пяти минут эмигрантка, ставит рядом с моей тетрадкой чашку вкусно пахнущего кофе. Бог знает, сколько инструкций и правил нарушает она, давая мне возможность переписать неудачное сочинение у нее дома, в ворованной тетрадке со штампами «Выпускной экзамен». Сколько еще раз придется вилять и хитрить, чтобы исправить старую ошибку?
Оказывается, еще не раз и не два, причем не только в отношении школы: эти хитрости, по собственному признанию Изабеллы, касаются и меня самого, и ее супруга.
Давид возвращается в полночь. Девочки давно спят. За исключением скрипа моей авторучки, в квартире тихо. Изабелла сидит рядом со мной за книгой. Услыхав звук открывающейся двери, она вскакивает и выходит в коридор встретить мужа. Они разговаривают тихо, почти шепотом. Слов не разобрать, тем более что я снова пытаюсь вернуть вдохновение с помощью стихотворных заклинаний.
Давид входит в комнату со своим обычным неприветливым видом. На нем тот же толстый свитер, что в день нашего знакомства на концерте барда. Он останавливается у журнального столика и нехотя здоровается со мной. Как странно! Всегда здоровался только я, а он ограничивался ответным кивком.
– Врежь им, гадам, – говорит он, и его лицо теплеет и твердеет одновременно.
Понятно, о ком он: о многочисленных и безымянных государственных и партийных органах, о тех, кто выталкивает его в эмиграцию, о тех, кто закрывает нам дорогу красным светом, о тех, кто придумал этот экзамен.
– Врежь им, – повторяет он. – В армии тебе не место.
На его тонких губах появляется улыбка, но в глазах светятся боль и гнев. По адресу империи? Не знаю. Смотрит-то он на меня.
– Желаю удачи, – говорит Давид, исчезая за книжным шкафом.
И я понимаю, что он все знает. Возможно, раньше он только о чем-то догадывался, но теперь все по-другому. Недостойные вещи, которые творятся сегодня вечером, касаются и Давида. Независимо от своих любовных предпочтений, он страдает, отчасти по моей вине. То есть, если верить моему отцу, великому моралисту, все отнюдь не в порядке.
Муки совести отвлекают меня от работы. Я слышу, как Давид устраивается за книжным шкафом, включает свет и шелестит страницами книги. Изабелла со спокойным видом возвращается и гладит меня по голове. Она счастливо улыбается, словно мы здесь наедине, как в старые времена.
– Надеюсь, ты все понял, юное дарование, – говорит она. – Давид грозится со мной развестись, если ты провалишься. – Она постукивает пальцем по моей тетрадке. – Пиши, юное дарование, пиши! Давид за тебя болеет.
К трем часам ночи двухкопеечная тетрадка почти заполнена безупречными восторгами. Мое сочинение блистательно и оригинально доказывает, что «Как закалялась сталь» – достижение, не уступающее «Войне и миру».
78
Советские выпускные приходятся на конец июня. Весна в наших северных краях наступает поздно: пропускает март, просыпается в середине апреля, кое-как добредает до мая (бывает, что на первомайские праздники случается снегопад), набирает силу к Дню Победы и затягивается до середины июня. Где-то в конце мая успевают зацвести яблони на бульварах Университетских холмов, где мы с Ларой целовались в прошлом году во время нашего краткого романа. Их аромат смешивается с запахом выхлопных газов, молодые листочки скрыты бело-розовыми гроздьями цветов, которые опадают как раз к выпускным балам и к летнему солнцестоянию, когда светло с полчетвертого утра до десяти вечера.
Для меня выпускной бал, окончание школы и церемония вручения золотой медали должны быть лишь примечаниями к саге о моем идеологически безупречном выпускном сочинении. Мой опус сразу отправляется в городской отдел народного образования, где побеждает на конкурсе лучших выпускных работ и повышает мои шансы проезда на красный свет, благо все остальные экзамены я тоже сдал на отлично.
Медаль вручается в актовом зале на пятом этаже в конце полуденной церемонии после того, как все получат свои аттестаты. Ряды стульев скрывают место, где семь лет назад неловкая еврейская девочка Ида описалась посреди полонеза прямо на сияющий паркет.
Один за другим, в алфавитном порядке мы подходим к директрисе, которая вручает нам аттестаты зрелости, похожие на увеличенные синие паспорта. Когда церемония завершается, меня вызывают во второй раз и под громкие аплодисменты выдают маленькую красную коробочку. Гордый и взволнованный, я возвращаюсь на свое место. В коробочке обнаруживается нечто, очень похожее на шоколадную медальку в золотой фольге, только потяжелее.
Этим остроумным наблюдением мне очень хочется поделиться с Изабеллой Семеновной. Мы не виделись с тех пор, как я переписывал у нее дома свое злополучное сочинение. Тогда мы расстались тепло, но дело давнее. Не знаю, какая именно Изабелла явилась на выпускной. Рассерженная и жестокая, бросившая меня, когда я не сумел выдавить из себя слов любви? Или прощающая и оправдывающая, как в нашу последнюю встречу?
Наши глаза встречаются. Изабелла, в своем любимом фиолетовом костюме, отводит взгляд. Она снова совсем чужая. Вся моя радость тут же испаряется.
Официальная часть завершена, нас ожидает выпускной обед. По традиции его организуют родители. В нашем случае им удалось одержать невероятную победу, уговорив руководство школы разрешить на обеде употребление спиртного. Говорят, к этому приложил руку отец Лары. В последний раз облаченные в школьную форму, мы садимся за п-образный стол в коридоре третьего этажа, где раньше гуляли парами на переменах. Обед ожидается на славу, особенно если учесть наличие грузинского вина, красного и белого. В качестве золотого медалиста мне полагается сидеть рядом с суровой директрисой, с которой мы разговаривали раза два за все десять лет. Она выглядит, как постаревшая СС, только начисто лишенная привлекательности.
Уже успев принять крепкого на лестничной клетке, мы поднимаем бокалы с кислым вином за учителей, за школу и друг за друга. Мы поднимаем благодарный тост за империю, которая смотрит на наше пьянство сквозь пальцы. Я чокаюсь с директрисой, которой удается искривить рот в подобие улыбки. Хорошо бы подойти к Изабелле и выпить за ее здоровье, но не стоит: уж очень демонстративно она отвела от меня взгляд. Настроение мое падает еще ниже.
От мрачных мыслей меня отвлекает директриса. Оказывается, в качестве золотого медалиста я должен выступить с речью! Застигнутый врасплох, вместо ожидаемых напыщенных благодарностей всем учителям, всем родителям, всем моим друзьям и родному отечеству я лепечу первое, что приходит в голову, то есть какие-то бессвязные рассуждения о добре и свободе. Святой Петька, однако, воодушевляется, вскакивает и разбивает пустой бокал о стенку, как в «Войне и мире».
Затянувшийся обед, наконец, подходит к концу. Мы прощаемся с учителями, которых на выпускном балу не будет. Я пожимаю руку директрисе, обнимаю СС (ах, какая у нее твердая грудь!), потом Изабеллу, по-прежнему чужую и настороженную. После всеобщих объятий и рукопожатий народ расходится. Не знаю, доведется ли нам еще раз свидеться с Изабеллой Семеновной.
Пора домой, собраться с силами и переодеться к выпускному балу. Сегодня по всей империи великий день: вчерашние дети навсегда расстаются с школьной формой солдатско-медсестринского образца, превращаясь из бурых и серых книжных червей (как на обеде в компании учителей с вручением аттестатов) в ярких и беззаботных бабочек на прощальном балу.
Мальчики в костюмах, девочки в ярких платьях. Красота! Пошитые мамами бальные наряды, правда, не такие шикарные, как у выпускниц на загнивающем Западе (если судить по «Миру путешествий»), отечественные костюмчики сидят кое-как, и никакие лимузины не отвозят нас на застолья в какой-нибудь гостинице в центре города. Ездят в лимузинах и веселятся в гостиничных ресторанах только очень, очень большие люди.
На мне тоже отечественный костюм, но сидит он лучше, а брюки сильно расклешены. Это последняя мода, которой следует в основном юная шпана из краснокирпичных домов. Их клеши – шириной чуть ли не с юбку, мои поскромнее, как у битлов на пластинке Abbey Road, которая есть у Дона. Хорошо вступать в новую жизнь, одетым по последней моде! В магазине клешей не достать, но недаром мой отец – инженер-текстильщик. Взял и вставил треугольные кусочки ткани в нижнюю часть обычных советских штанов. А удовольствия – выше крыши!
Впрочем, мне все равно как-то невесело.
Актовый зал уже полон. Приготовив зал для танцев, уборщицы расставили стулья вдоль стен. Вместо музыкального ансамбля мы довольствуемся старенькой школьной аудиосистемой. Звук плывет, как на Кордоне. Большинство потолочных ламп дневного света выключено ради создания интимной атмосферы.
Последние два месяца, озабоченный разрывом с Изабеллой и подготовкой к экзаменам, я виделся с друзьями только на уроках. Сейчас они уже танцуют, разбившись на предсказуемые пары: Валерка с Ларой (в белом), Дон с Зоей (в розовом), Сережка с Надей (тоже в розовом, но потемнее), невзрачный и неуклюжий Святой Петька – с одной из Надиных подружек (в бледно-голубом).
Когда я увижу их в следующий раз и где? Школа, литературный кружок, поездка в Прибалтику – все это позади. Через неделю мы начнем сдавать решающие вступительные экзамены. Бог знает, как разметает нас судьба к первому сентября.
Надо бы тоже потанцевать, хотя и непонятно, с кем. Собственно, я не танцевал с того памятного дня рождения у Лары, когда впервые поцеловал ее волосы. Позже тем же вечером я танцевал с Изабеллой, и никто из нас не подозревал, что произойдет на травянистой вершине холма в Михайловском, почти у самого обрыва. Прошел год. Лара теперь с Валеркой, Изабеллы рядом нет, и мне, признаться, одиноко.
Не в силах заставить себя танцевать, я размышляю о своей учительнице. Когда мне вручали золотую медаль, она вызывающе отвернулась. Она даже не поздравила меня, будто я этого не заслужил.
Это нечестно.
Да, я переписывал свое сочинение ночью у нее дома, но сам! Ну да, я не сумел толком сосредоточиться на экзамене, но Изабелла же сама призналась, что это случилось из-за нее. Потом она как бы искупила свою вину, вернув меня в нормальное состояние и дав мне возможность переписать свой провальный опус. А вот если бы она меня не бросила, когда я, как Пьер Безухов не сумел ей сказать «Я вас люблю», я вообще написал бы отличное сочинение с первой попытки, как нормальный ученик.