Шпана продолжает толкаться и пихаться. Какой-то высокий длинноволосый блондин в костюме защитного цвета начинает делать боксерские выпады в сторону своего приземистого приятеля. Костюм на том кирпично-красный, такой же, как обильные прыщи на его физиономии. Не переставая возиться, остальные начинают выкрикивать ободряющие фразы типа «Давай-давай, мужик!» или «Вдарь ему, козлу!». Я иду быстро, и секунд через пять уже собираюсь промаршировать мимо боксирующей пары в безопасное место.
Но вместо безопасности я получаю внезапный удар кулаком.
Парень в хаки атакует меня без всякого предупреждения, смотря в пространство мимо меня. Удар его хирургически точен и профессионален. Он попадает в левую скулу, заставляя меня сделать шаг вправо. Пока я пытаюсь удержать равновесие, волосатый блондин стоит на месте, а его прыщавый приятель перемещается вправо от меня. Они продолжают боксировать друг с другом, как будто ничего не произошло.
Второй удар, еще профессиональнее первого, попадает мне в правый глаз. Отвлекающий маневр сработал. На этот раз меня бьет кирпично-красный, и тоже с полной внезапностью.
За моей спиной слышится приближающийся гогот остальных бандитов. Парочка передо мной продолжает боксировать, только уже не друг с другом, а со мной. Отступать некуда. Остается только поднять руки и ждать очередного удара. Как тот беспомощный толстяк на станции «Площадь Революции».
Третий удар, в висок, как и первые два, приходит из ниоткуда, возможно, сзади, и сбивает меня с мостовой на газон. Я падаю ничком, выставив руки вперед, и на мгновение теряю сознание.
Я прихожу в себя в той самой грязи, которой я боялся вымазать свои драгоценные штаны, прямо напротив своего подъезда. Лицо у меня саднит, клеша и пиджак все вымазаны, что у подзаборного алкоголика. Хулиганье за спиной продолжает реготать, хотя и не так оглушительно, как раньше.
Меня тошнит. Лицо стремительно опухает. Кровь из разбитой правой брови капает в глаз. Броситься к двери? Нет, после давешних невидимых ударов не стоит подставлять этим сволочам спину. Есть вещи и похуже, чем кулаки. Например, ножи, кастеты, велосипедная цепь.
Я поворачиваюсь к опасности лицом.
Ни ножа, ни кастетов. Гоп-компания возобновила свою неторопливую прогулку и отошла от меня метров на двадцать. Они просто со мной развлекались. Избили до потери сознания и поканали к своим красным баракам, смеясь и поддразнивая друг дружку как ни в чем не бывало.
Я чувствую себя, как раздавленный жук. И еще во мне разгорается невыносимая ярость.
Что я им сделал? Неужели они готовы избить любого, кто им попадется под руку в пять утра без свидетелей?
Ярость окончательно захлестывает меня. Сейчас побегу за ними требовать объяснений. А потом пусть перережут мне горло, как тому петуху.
Блондин в хаки избавляет меня от этой участи.
– Эй, жидяра! – Он оборачивается. – Классные у тебя клеша!
Банда хохочет.
– В следующий раз наденешь, пархатый, – милосердно объясняет он, – мы тебе ноги оторвем!
82
Полторы недели между окончанием школы и письменным вступительным экзаменом по математике проходят в зубрежке и лечении опухших глаз и синяков теплыми компрессами. Провокационный костюм вычищен и повешен в отцовский гардероб над коробкой с кассетами легендарного барда.
«Вот провалишься, попадешь в Сибирь и будешь такое получать каждый день», – могла бы позанудствовать мама, но она молчит. Выпускной бал, так сказать, поставил все точки над «i».
При виде своего отражения в темном окне, в зеркале в ванной или в стеклах нашего гэдээровского полированного серванта меня снова охватывает ярость. В ночных кошмарах мои обидчики присоединяются к двум милиционерам, избивающим свою окровавленную жертву в вестибюле метро «Площадь Революции». Иногда, в нагрузку мне видится несчастный петух, его немигающий глаз и струя черной крови.
Ночь перед экзаменом, назначенным на понедельник, слава богу, обходится без кошмаров. Утром в зеркале я вижу, что глаза мои больше не обведены черными кругами, как у енота. Только желтые следы на месте синяков и ссадин остались – видимо, чтобы я не забывал, какой дорогой ценой заплатил за свои замечательные клеша, и держал ухо востро.
Большая химическая аудитория похожа на греческий театр из «Детской энциклопедии», в котором разыгрывается пьеса, очень далекая от урока реальной жизни, полученного мною у подъезда собственного дома десять дней назад. Актеры – волнующиеся русоволосые абитуриенты, которых мне предстоит обскакать на этом экзамене. Судя по одежде и прическам, большинство из них – приезжие. «Провинция!» – с облегчением думаю я.
Воля моя собрана в кулак. Провал с выпускным сочинением кажется страшным сном. Разум остр, как бритва, кровь холодна. Я открываю экзаменационную тетрадку.
Задачи по математике выглядят пустяковыми. Мы их решали с репетитором несчетное число раз. Вместо трех часов я укладываюсь в час пятнадцать минут, сдаю тетрадку, поднимаюсь по лестнице амфитеатра, иду по темному коридору, уставленному пыльными витринами с химикалиями и какой-то витой стеклянной химической посудой и выхожу из здания на свет божий.
С серого неприветливого неба льется слепящий свет. Рядом с химфаком – двенадцатиэтажное крыло главного здания, где живет Петька. Направляясь домой, я прохожу мимо биофака, где мой друг сегодня тоже сдает математику (там экзамен попроще, чем для химиков), и мысленно желаю ему удачи. Но зачем ему мое сочувствие, при русых-то волосах и таком важном дедушке-декане?
Свою судьбу я узнаю в среду. Оценки за экзамен вывешиваются на карточках, приколотых к большому щиту, похожему на доску объявлений о сдаче квартир в известном южном городке. В каждой карточке два числа: четырехзначный код абитуриента и оценка.
Родители отвозят меня к зданию химфака и ждут в машине. Тускло освещенная комната, доска, толпа русоволосых юношей и девушек. Замирая от волнения, я нахожу свою карточку. На ней две цифры: 1024 и 5. Господи боже мой! Меня приняли! Меня не заберут в армию! Меня не загубят «деды», по крайнем мере, в обозримом будущем! Я не напрасно десять лет учился на круглые пятерки! Я получу диплом химика. Я никогда не стану журналистом. И никогда не буду писать.
Симпатичная еврейская девушка с черными волнистыми волосами рядом со мной вскрикивает от радости. Родители, прослезившись, обнимают ее. Тоже, видимо, золотая медалистка, безнаказанно проехавшая на красный свет. Я бегу к родителям – нет, не бегу, двигаюсь гигантскими прыжками, как в замедленной съемке, почти лечу. Мама с папой нервно стоят у наших малиновых жигулей.
– Взяли! – слышу я свой крик. – Взя-а-а-ли!!!
И на глазах у моих родителей тоже слезы.
83
О, бетонная лестница по ту сторону паспортного контроля в Шереметьево, одного из считанных международных аэропортов нашей империи! Она находится уже за кордоном в первоначальном смысле этого слова, за всем известным железным занавесом. Она ведет в рай – так, по крайней мере, кажется провожающим нам, тем, кто вряд ли когда-нибудь пересечет границу между привычным рабством и манящей, но тревожной свободой.
Те немногие счастливчики, которые потом и кровью заработали право пересечь границу, поднимаются по этой лестнице на второй этаж. Остановившись на ступенях свободы на полпути, они машут провожающим рукой, а потом исчезают, скорее всего, навсегда. Сверхдержава неохотно жертвует ими, как пешками в непостижимой мировой политической игре.
О, как мгновенно меняются переходящие границу! Неужели это те самые униженные и оскорбленные, с которыми мы только что целовались на прощание, впитывая напоследок их черты? Почему их жесты, движения и выражение лиц стали уже такими чужими и незнакомыми, как в западном кино? Разве так бывает? Или нам все это просто мерещится?
Изабелла Семеновна с семьей ожидает своей очереди. Для них этот миг еще не настал. Они прощаются навсегда с друзьями и родственниками, которые не побоялись приехать на проводы и попасться на глаза тайной полиции с ее магнитофонами и фотоаппаратами.
На прошлой неделе Изабелла позвонила мне, сообщив дату и время отъезда и попросив позвать остальных членов литературного кружка на проводы. Уже месяц, как мы с родителями плакали от радости после моей победы на экзаменах. Мама с папой устроили в мою честь вечеринку для друзей дома (включая Юлю с Ароном) и еще одну для родственников, куда специально приехала поздравить меня семья Мишки из Курска. В обоих случаях родители не преминули похвастаться тем, какими уроками житейской мудрости, залогом нынешнего и будущего счастья, я им обязан.
Я вежливо принимал участие в празднествах. Типичное не то, конечно, но друзья сдавали вступительные экзамены, а искать встречи с Изабеллой я стеснялся.
И тут она объявилась сама.
В предвкушении последней встречи я обзвонил всех приятелей по литературному кружку. Результаты оказались неутешительными. Валерка и Лара все еще сдавали вступительные экзамены, Зоя с Доном были на дачах (я попросил их родителей передать им, чтобы перезвонили), остальные тоже оказались в отъезде или не поднимали трубку. Только Святой Петька обещал, что присоединится ко мне, и сдержал слово.
Кроме нас двоих, никто из литературного кружка так и не явился. Помрачневшая Изабелла Семеновна, напряженный Давид и волнующиеся двойняшки обнаруживаются в самой глубине терминала. Неловко поздоровавшись, мы присоединяемся к провожающим. Это мать Давида, мать Изабеллы и кучка разнообразных друзей и сочувствующих богемного вида: бороды, джинсы, черные платья. Кое-кто из них, должно быть, уже в подаче. Новенький терминал, построенный западными немцами к Олимпиаде, угрюм, полутемен и смахивает на крематорий.
Заплаканная Изабелла Семеновна одета в черное, как на похоронах, белые полумесяцы ее выступающих глаз скрыты опухшими веками. Давид опять в своем обычном свитере. Он сравнительно оживлен, но все равно бледен и по обыкновению сдержан. Впрочем, на вызов пограничника с другого конца зала он семенит быстрыми шажками, как тот гениальный пианист на сцене. Игорь с жирафьей грацией спешит за ним. Поговорив с пограничником, они возвращаются сквозь редеющую толпу: многие отъезжающие уже прошли на посадку. «Надо было что-то уточнить с билетами», – почему-то радостно сообщает мне Игорь, гладит меня по голове, подмигивает и вздыхает. Вспомнив блондинку в голубом пальто, я понимаю, что он чувствует. «Я тоже мог бы уезжать, но остаюсь, потому что струсил».