Большинство провожающих – лица еврейской национальности, как выражаются наши чиновники. Интересно, сколько из них обдумывают возможность эмиграции, ждут выездных виз либо уже получили отказ? Сколько, подобно мне, даже не задаются этим вопросом? «Все уезжают. Все умные уезжают, – говорила в свое время Изабелла. – Нельзя упускать такой возможности».
Мои расчеты по поводу эмиграционной готовности провожающих прерываются появлением припоздавшей Миры. Она обнимает Изабеллу, целует Давида, роняет холщовую сумку, которую держит в руке, поднимает ее с лицом, мокрым от слез. Заметив меня, неприязненно морщится. Должно быть, считает, что ее лучшая подруга с мужем уезжают в эмиграцию из-за меня.
Неужели она права?
У меня нет времени ответить на этот нелегкий вопрос. Все остальные пассажиры рейса на Вену уже прошли вверх по бетонной лестнице за пограничным контролем. Настала очередь Изабеллы.
Мое зрение обостряется. Я навеки запоминаю усталое лицо Изабеллы и ее утомленные глаза. Самолет ждет. Америка ждет. Изабелла смотрит мне прямо в глаза, как в старые добрые времена. «Как же так вышло? – спрашивает ее взгляд. – Неужели все это из-за того, что я заговорила с любознательным и восторженным учеником, который превратился потом в юное дарование?»
Я стою позади толпы рядом с Петькой и Игорем, ожидая своей очереди прощаться. Изабелла говорит что-то невнятное Петьке, неуклюже обнимает его и целует в щеку. Тот краснеет. Затем она целует Игоря, который наклоняется, как складной нож, а потом отворачивается, чтобы скрыть горестную гримасу.
А я никак не готов к этому обряду. Скорбь редко приходит по расписанию. Не ждите ее невыносимых набегов на похоронах и на кладбищах или во время расставаний навсегда с любимыми. Скорбь будет пытать вас, когда ей заблагорассудится, следуя своим непостижимым законам.
Передо мной опухшее от слез лицо задушевного друга, которого я теряю навсегда. А в голове у меня вертятся всякие глупости. Что она сказала Петьке? Почему Игорь упустил свой шанс уехать? Почему Давид так спокоен? А главное, отчего Мира так враждебно на меня посмотрела? Когда Изабелла встает на цыпочки и на три секунды обнимает меня, я замираю, не чувствуя решительно ничего.
– До свидания, юное дарование, пиши мне, – говорит она и знакомым жестом гладит меня по щеке. – Завещаю тебя Игорю, пусть он о тебе позаботится. Пиши, – хрипло повторяет она, всхлипывает и отворачивается. Вот и все.
Сжимая в руке бледно-зеленый листочек выездной визы (паспортов эмигрантам-евреям не полагается, они теперь лица без гражданства), она бредет к будке пограничного контроля. Давид с девочками уже там. Они просовывают в окошко свои бумаги. Суровая пограничница в ядовито-зеленой форме пристально сверяет их лица с фотографиями и шлепает по документам какими-то печатями. Потом они появляются на лестнице, машут нам рукой и вновь исчезают из виду, на этот раз – безвозвратно.
84
Боль ударяет меня внезапно: ослепляет, обжигает, едва ли не заставляет терять сознание, как тот хирургически точный удар в висок после выпускного бала. Что имеем – не храним, потерявши – плачем. Вот истинное значение слова «никогда».
Осиротевшие воспоминания о жизни с Изабеллой мелькают у меня в голове, заставляя забыть и о выпускном, и о вступительных экзаменах. Ошеломленный и парализованный, я застываю в тусклой пещере Шереметьево, под пустой бетонной лестницей, ведущей к свободе, под скрытыми камерами видеонаблюдения. Мысль у меня только одна: запомни, запомни! Запомни эту боль, она из того же семейства, что сама жизнь и смерть.
Медленно движется к выходу Игорь. Мира утирает глаза носовым платком. Петькино лицо пылает. На миру и смерть красна? Нет. Все они потеряли только друга, а я – родственную душу, которая была для меня всем: учительницей, любовницей, матерью, помощницей в житейских делах. И вот сейчас она подойдет к огромному самолету «Аэрофлота» поднимется по трапу и навеки исчезнет.
Игорь уже у дверей, Мира направляется к нему. Меня вдруг охватывает непривычное спокойствие. Все кусочки складной картинки под названием «Уроки житейской мудрости», которую я до сих пор так старательно и охотно собирал в одно целое, встают на свои места. Уроки, полученные от отца, от матери, от непутевого братца Мишки, от любвеобильного эстрадного певца на Черном море. От шпаны после выпускного вечера, от двух ментов в метро, от умирающего петуха на рынке.
С небывалой провидческой ясностью, как случается только в переломные мгновения жизни, я вижу всю сложившуюся картинку. Но она не похожа на блестящее и счастливое будущее, обещанное моими стариками. Вместо обещанного блеска на ней зияющая пустота, гласящая: никакие уроки житейской мудрости в этой империи не упасут твое горло от ножа, если ты жид, натянувший слишком модные штаны.
Этот урок я усвоил на собственной шкуре, и он, пожалуй, ценнее всех остальных, вместе взятых. Он не должен пропасть впустую, а времени у меня почти не осталось.
Вооруженный все тем же небывалым спокойствием, я знаю, что делать. Медленно поднимаю ногу от пола, делаю первый шаг, словно ступаю по болоту. Голова моя работает с лихорадочной скоростью. Выйдя из терминала, я поворачиваю не к автобусной остановке, как все остальные, а направо и, убыстряя шаги, бегу к торцу здания, где за ненадежным заборчиком (времена воздушного терроризма еще впереди) открывается вид на летное поле.
Самолетов не так много, а близко только один. Только к нему, с ревущими двигателями и синей надписью «Аэрофлот» на корпусе, и идут все пассажиры сквозь живой коридор, образованный пограничниками. В центре процессии – Давид, а следом – дочки и жена. Оглянувшись проверить, не идет ли кто-нибудь за мной, я вижу, что Игорь с Петей на углу терминала, метрах в тридцати от меня, начинают стремительный рывок в мою сторону.
А мне пора. Я перелезаю через ограждение и бегу к самолету.
Огромное летное поле кажется бесконечным. Я ускоряю бег, чтобы успеть, прекрасно понимая, что сквозь цепь пограничников мне не прорваться. Оно и не нужно: я просто хочу подобраться достаточно близко, прежде чем меня изловят. Почему-то солдаты подымают тревогу, только когда я уже в нескольких шагах. Изабелла оборачивается и видит, что меня уже схватили.
Ей не о чем беспокоиться. Я не собираюсь нарываться на неприятности. Мне просто нужно поделиться с ней только что обретенным знанием. А потом пускай избивают до полусмерти, мне все равно.
– Мы еще увидимся! – кричу я и, пока пограничники сбивают меня на асфальт: – Я еще прие-е-е-дy!
85
Год спустя в теплый воскресный вечер мы с Петькой пьем пиво у него дома. Дедушка на даче вместе с Петькиным младшим братом, так что мы одни. Это последние выходные перед началом наших занятий на втором курсе. Как и ожидалось, Петька учится на биофаке, метрах в ста от моего химического факультета.
Студенческая жизнь, крепнущая дружба с Игорем и его приятелями, да и зарождающийся интерес к эмиграции поглотили меня настолько, что я давно не бывал в этом доме. Впрочем, он мало изменился с тех пор, как я, потрясенный, посетил его впервые много лет назад. Зато изменился я: повзрослел и, как говорится, накопил жизненного опыта, так что жилье декана уже не кажется мне таким пугающе роскошным.
Ну да, квартира трехкомнатная, но в спальне едва помещается узкая кровать и маленький письменный стол, на котором стоит столитровый аквариум с печальной и одинокой золотой рыбкой, а рядом – клетка с тем же хомяком что и десять лет назад. Нет, должно быть, другим: хомяки долго не живут. Этот либо воскрес, либо с тех пор уже третий или четвертый.
Побитая стена отделяет Петьку, хомяка и золотую рыбку oт необъятного письменного стола в кабинете профессора. Судя по раскладному дивану, он же – его спальня и гостиная. Когда хомяк громыхает в своем колесе, ритмический железный стук легко проникает сквозь тонкую стену.
Мы сидим на раскладном диване, на котором обычно спит профессор, напротив внушительного книжного шкафа, увенчанного знакомой гигантской головой лося. Лось и большая фотография молодого дедушки 1930-х годов кажутся такими же вечными, как и хомяк. Над диваном висит освещенная солнцем фотография молодой женщины с двумя круглолицыми светловолосыми мальчиками. Это Петькина мама за два месяца до смерти. Такой он ее и запомнил. Я пытаюсь представить, каково это – потерять мать в четыре года. Петька тоже смотрит на фотографию, но как-то беспокойно, словно его одолевают неведомые мне переживания.
Учимся мы рядом, но виделись за время, прошедшее с проводов Изабеллы, лишь изредка. Кстати, в тот день двое пограничников, повалив меня на землю, почему-то не доставили меня в отделение милиции, где я, несомненно, получил бы еще один окончательный урок житейской мудрости. Либо сами менты, либо обитатели обезьянника обработали бы меня по полной программе. О воздушном терроризме, повторю, тогда еще не слыхали, и мой поступок показался зеленомундирным военнослужащим достаточно невинной шалостью. Меня просто вывели через калитку с летного поля на другую сторону забора и оставили там с Петькой и Игорем без дальнейших последствий.
Петька-студент мало чем отличается от Петьки-старшеклассника, даже его нынешние серые брюки сильно смахивают на школьную форму. Более того, его новая стрижка – точно такая же, как была в первом классе, разве что лоб стал сантиметра на два выше, предвещая грядущее облысение.
Потягивая свое пиво (уже по четыре бутылки на каждого), мы подводим итоги успехов и неудач наших школьных друзей. Дон поразил всех, поступив на юрфак университета, откуда его до сих пор не выгнали, несмотря на серьезные запои; что ж, мы всегда знали о его легендарной устойчивости к спиртному. Практичная Зоя после не менее удивительного поступления в лучший медицинский институт столицы собирается выучиться на гинеколога и – внимание! – встречается с математиком-евреем. Видимо, собирается уезжать. Валерка и Лара поступили в Институт нефти и газа (в просторечии – Керосинка). По слухам, их роман разваливается, и учеба на одном и том же курсе не доставляет им никакого удовольствия.