– Господи, ужас какой! – Святой Петька выглядит ошеломленным. – Ты должен жутко переживать! Ты же, конечно, скучаешь по ней куда больше меня. И предательство по отношению к тебе… – Он приостанавливается.
Я молча киваю. Затихшая за год боль от отъезда Изабеллы снова начинает всплывать, но я заталкиваю ее обратно.
Забыв про умученный мундштук на столе, Петька закуривает сигарету без фильтра и глубоко затягивается, сплевывает с губ крошки табака со словами «Экая гадость!», потом перебирается по дивану поближе ко мне, сжимает мне плечи и сбивчиво начинает еще одно признание:
– Она мне говорила, что вы… что у вас… ну, был роман, по-взрослому.
«С какой стати она так с тобой откровенничала?» – чуть не вырывается у меня, но Петька задумчиво продолжает.
– Видишь ли, она меня хотела научить, как… – Он прокашливается. – Как это делается с девушками. Я ей жаловался, что никогда не найду никакой, которая примирилась бы с моим невежеством в таких вещах. Вот она и придумала мне помочь, или убедила себя, что сможет.
Все это становится существенно важнее, чем вопросы о моем собственном романе с Изабеллой Семеновной.
– И сколько же все это продолжалось? И почему ты говоришь «что думала, что сможет»?
– Встречались мы раза два в месяц. – От ответа на мой первый вопрос Святой Петька уклоняется. – И все без толку. Ничему она меня не научила, и с девушками я соображаю еще меньше, чем раньше.
Петька нервно дергается: все эти откровения даются ему нелегко. А меня вдруг захлестывает волна благодарности своему лучшему другу, который, будь он трижды русский, никогда бы не выдал меня фашистским оккупантам, что бы ни несла на этот счет моя мама.
– Петька, – пытаюсь я его утешить, – все эти уроки житейской мудрости – чушь собачья. Меня всю жизнь учили, что нужно держаться своих и ублажать учителей. И что вышло? Мой самый близкий друг – ты – русский. Лара, единственная любимая женщина, с которой я встречался, – тоже. А Изабеллу я честно ублажал и влип, по большому счету, в кошмарную историю.
О подробностях типа подложного выпускного сочинения и последней встречи с Ларой я все-таки умалчиваю.
– Еще один урок житейской мудрости я получил когда-то от отца. Он учил меня, что если никто не страдает от твоих романов, то в них нет ничего страшного. Но так не бывает. Кто-то всегда страдает, иной раз и невыносимо. Знаешь, есть такой фильм Бунюэля…
Наморщив свой высокий лоб, Петька невежливо меня перебивает:
– Ха! – расплывается он в улыбке. – А я и не знал, что ты гулял с Ларой. Герой труда! Агент 007! Прямо у нас под носом встречался с двумя женщинами одновременно, и никто об этом даже понятия не имел! Ну ты даешь!
Он продолжает уже серьезно:
– У нас в группе учится такая Марина, совершенно безумная девица. Пошла в биологи, а кроликов с лягушками резать боится, представляешь? Я ей помогаю иногда, и вообще она мне нравится. А ухаживать не получается, потому что я все время сравниваю ее с Изабеллой. Как будто с нами рядом вечно какой-то третий лишний. Я потому и хочу порвать с Изабеллой окончательно. Только ты ей этого никогда не передавай, ладно?
– Брось, Петька. Ничего ты не понимаешь. Даже если я уеду и отыщу ее там, она вряд ли захочет со мной встретиться. У нее там другая жизнь. Скорей всего, я окажусь на чужбине в одиночестве.
Конечно, я кривлю душой. В моих снах и мечтах Изабелла всегда со мной рядом.
– Не валяй дурака, – усмехается проницательный Петька. – Она учила – меня, а любила – тебя. И вообще все у тебя там будет в лучшем виде. Разве ты не золотой медалист?
Допустим, медаль у меня отчасти жульническая, но Петькина убежденность в моих талантах все равно приятна.
– Справедливости ради, – добавляет он, – не будь Изабеллы, ты сейчас не намыливался бы в Штаты.
– Ох, ошибаешься, Петруша! Дело совсем не в ней. Ты что, забыл, как меня уделали пэтэушники из красных домов после выпускного? – Петька кивает. – Меня всю жизнь пугали армией, но сволочь в этой стране есть везде. Вовку помнишь? В любой момент меня могут измудохать или вообще зарезать за то, что я надену не те штаны, не так посмотрю или не то скажу. И никакая золотая медаль меня от этого не спасет. Я всегда останусь для них жидовской мордой. Так что извини, я не собираюсь дожидаться, пока меня отправят на бойню. – Я снова задыхаюсь, на этот раз от гнева. – Это у скота и птицы нет выбора. А у меня, слава богу, есть.
– Не перегибай палку, Сашка. Какой из тебя скот и птица? – усмехается Петька, бросая на меня долгий взгляд. – Впрочем, в одном ты, пожалуй, прав – тебе здесь не место. Слишком высовываешься. А за океаном таких вроде бы ценят. Плюнешь на химию, станешь вторым Киссинджером. Выпей-ка еще! – добавляет чуткий друг, протягивая мне свой стакан.
Я допиваю его ром, представляя себя Киссинджером, и мрачность моя рассеивается.
Сумерки. Оба мы притомились. Молчание нарушается только звуками с улицы и громыханием хомячьего колеса. Грохот ускоряется, и, услышав, что зверек побежал быстрее, Петька, словно заботливый отец, идет его проведать. Я следую за ним.
В спальне Петька садится на корточки возле своей лежанки и достает из-под нее потрепанный бумажный пакет.
– Еда для хомяка, – объясняет он. – После упражнений ему, понимаешь ли, нужно подкрепиться. Он открывает клетку и кладет на дно горстку каких-то зловонных хлопьев.
Хомячок вылезает из колеса и набрасывается на еду.
– Проголодался, скотина! – говорит Петька с удовлетворением. – Давай-ка уберем бутылки. Дед любит полный порядок.