бы не было этой стены между мной и родителями».
Повторяю: мне пришлось прочесть много вот таких признаний («Больно и горько, когда отцы и дети, говорящие на одном языке, говорят на разных»). Не хочу снимать вины со старших. Ответственность за такое непонимание прежде всего лишь на них. Но не только. Однако всего лишь несколько человек из трех классов сказали о том, что взаимное непонимание зависит не только от отцов, но и от детей.
«Хочу, чтобы у нас с вашими теперешними отцами было много общего, дорогого. Все это в наших силах. Надо только, чтобы все друг друга понимали. Иначе говоря, нам всем не хватает душевной чуткости, душевной деликатности, уважения к личности, умения понять ее. А без этого трудно жить на свете».
— «Последнее время мы с папой стали говорить на разных языках. Как-то я откровенно спросила его по старой памяти: «Почему мы с тобой не понимаем друг друга, почему с каждым днем становимся все более чужими?» Он ответил сразу, видимо, думал об этом раньше: «Наверное, я старею и начинаю забывать себя в твоем возрасте». Однако же, по-моему, это не является единственной причиной нашего непонимания. Тут дело не только в родителях, но и во мне. Где-то и я не понимаю родителей, не пытаюсь поставить себя на их место».
«В том, что дети не понимают отцов, а отцы не понимают детей, по-моему, виноваты дети. Мы так часто заставляем их волноваться за нас, ссориться из-за нас, мы сами иногда навязываем им несчастья и беды».
«И еще одно: скупость чувств. Мы, «дети», очень не щедры на выражение своих чувств. Нет, слова, конечно, стоят мало, но дело даже не в словах. Мы стесняемся иной раз сказать что-то ласковое матери, успокоить дедушек и бабушек, вечно волнующихся за нас больше нас самих; сказать слово благодарности учителю, товарищу. Держим все это при себе, то ли боимся потерять уважение окружающих, то ли показаться чересчур сентиментальными. Даже там, где надо, — молчим, или, что еще хуже, маскируем свои чувства за грубостью, беспечностью, наигранным равнодушием. Зачем? Да и сами не знаем. А потом понимаешь вдруг все это, хочешь высказать, а уже поздно... Оказывается, пустые, красивые фразы и истинное выражение чувств — не одно и то же. И это, видимо, надо вовремя понять».
Как я уже говорил, среди тех вопросов, над которыми было предложено подумать, был и такой: «Хотел бы ты прожить свою жизнь так, как прожили ее отцы?» Вот характерные ответы. Преобладала в основном одна точка зрения.
«Хотя я отношусь к отцам положительно, по правде говоря, даже завидую их задору, целеустремленности, одержимости, а главное, их доброте, чуткости, искренности их отношений, чего в наши дни надо бы побольше, я все-таки не хотела бы прожить жизнь старшего поколения, наверное, потому, что каждое поколение стремится оставить свой след в истории, показать себя со стороны, отличающей его от других поколений».
«Хотел бы я прожить свою жизнь так, как прожили ее отцы? Не знаю. Наверное, нет. Хочется чего-то своего. Нового. Хочется самим справляться со своими трудностями».
«Пожалуй, я хотела бы прожить жизнь так, как они, но только, чтобы обязательно было что-нибудь новое, чего не было в жизни старшего поколения».
«По моему, человек должен прожить свою, собственную жизнь. Жизнь, которую он построил собственными руками».
«Мы учимся на их жизни и опыте, учимся и достигнем большего. Но копировать чью-то жизнь невозможно, у каждого она своя. А мы хотим чего-то большего достичь, прийти к еще высшим стремлениям и высотам, к которым не дошли наши отцы. А не много ли мы хотим? Нет! Наши дети захотят еще большего».
В размышлениях этих уважение к опыту старших, ощущение своей кровной связи с ними: «Ведь наши взгляды на такие святыни, как честь, любовь, дружба, долг, такие же, как у них». «Взгляды на труд, на справедливость, добросовестность в труде и жизни не изменились». «По-моему, во взаимоотношениях отцов и детей сегодня гораздо больше взаимопонимания и уважения, чем споров и разногласий. И нет таких принципиальных расхождений, которые могли бы породить серьезные конфликты между ними». И вместе с тем страстное желание не просто скопировать жизнь отцов, а, впитывая в себя опыт их жизни, равняясь на лучшее в этой жизни, строить свою — такую и не такую, похожую и не похожую.
Важно при этом, чтобы эта своя, в чем-то не такая и не похожая, вобрала в себя опыт духовных исканий предшествующих поколений. Тот опыт, те искания, которые несут книги классиков и лучшие книги современной литературы.
ДУША И ЛИРА (Вместо заключения)
На уроках литературы в десятом классе мы говорили о рассказах Василия Шукшина. И среди них — о рассказе «Срезал», о котором я предложил тут же в классе написать небольшое сочинение.
Для героя этого рассказа Глеба Капустина нет выше радости, чем срезать знатного человека, приехавшего на побывку в родную деревню, «по носу щелкнуть». В своих сочинениях десятиклассники обратили внимание на то, как Шукшин изображает Глеба, когда он спорит: «коршуном взмыл», «подбирался к прыжку», «пошел в атаку», «бросил перчатку». Истина Глеба не интересует — главное срезать. И даже те мужики, которые, как на спектакль, ходили смотреть, как Глеб срежет знатного, и которые как будто бы даже сочувствовали ему, больше того — восхищались им, Глеба не любили: «Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил еще».
Но рассказ Шукшина не только, да и не столько об этом. И чтобы лучше это понять, обратимся сейчас к другому шукшинскому рассказу — «Крепкий мужик». Бригадир Шурыгин тремя тракторами (посулив трактористам по бутылке) зацепил церковку, которая оживляла деревню, «собирала ее вокруг себя, далеко выставляла напоказ», и стал рушить ее на кирпич, чтобы на свинарник с завода не возить.
«Прибежал учитель, молодой еще человек, уважаемый в деревне.
— Немедленно прекратите! Чье это распоряжение? Это семнадцатый век!..
— Не суйтесь не в свое дело, — сказал Шурыгин.
— Это мое дело! Это народное дело!.. — Учитель волновался, поэтому не мог найти сильные, убедительные слова, только покраснел и кричал. — Вы не имеете права! Ее враги не тронули!.. Варвар! Я буду писать!..
А когда моторы взревели и тросы натянулись, учитель забежал с той стороны церкви, куда она должна была упасть, стал под стеной. Но сделать ничего не смог — через три часа церковь лежала бесформенной грудой, прахом.
Варвару Шурыгину в этом рассказе противостоит учитель, защищающий культуру. В рассказе «Срезал» ситуация сложнее. Глеб так же жесток, бездушен и агрессивен, как Шурыгин. Но он... за культуру, с культурой. «Поток информации сейчас распространяется везде равномерно», вот он и спрашивает: Как сейчас философия определяет понятие невесомости? «Растерянности не наблюдается среди философов?» Что, Луна — тоже дело рук разума?
«Глеб Капустин, толстогубый, белобрысый мужик лет сорока, деревенский краснобай, начитанный и ехидный». В последних словах несколько человек из класса увидели зерно образа Глеба Капустина.
«Само слово «начитанный» выражает хорошее качество, но в соседстве со словом «ехидный» это значение меняется в противоположную сторону».
«Начитанный и ехидный». В этих двух словах — суть Глеба Капустина. Да, внешне Глеб Капустин ничем не отличается от самого обыкновенного хама, ворчащего на улице, в подворотне, в троллейбусе: «Ученый! Еще очки надел!» А вот слова Глеба: «Мы все учились понемногу» (он и Пушкина, оказывается, знает), «Марку надо поддержать». Похоже, ох, как похоже на приводимое выше изречение.
Похоже, да не совсем».
Потом посмотрели в словари. У Даля: ехидный — злой, злорадный человек, злой, злобный и лукавый; ехидствовать — злобствовать, желать и творить зло. У Ушакова: ехидный — коварный, хитрый, злой. В академическом словаре русского языка: ехидный — злой, хитрый, язвительный; ехидствовать — поступать подло, злорадствовать.
Дело не только, даже не столько в том, что начитанность Глеба обрывочна, поверхностна, главное другое — чему служит эта начитанность, для чего она. Глеб жесток. Но он с Пушкиным, с тем Пушкиным, который пробуждал «чувства добрые» и в свой «жестокий век восславил свободу и милость к падшим призывал».
Дело не в том, что Глеб недостаточно культурен, малокультурен, поверхностно образован. Тут суть в том, что называют полукультурой (а это понятие не количественное, а качественное) — культурой неодухотворенной, лишенной главного, гуманистического смысла, нравственного содержания.
Явление это достаточно распространено и многолико. Не нужно думать, что выражается оно лишь в том дремучем виде, о котором поведал Шукшин. Шукшин схватил суть многоликого явления. Но формы его многообразны. Полукультура может быть и вполне грамотной, и современно образованной, и даже высокодипломированной.
Ученица десятого класса попросила меня остаться после уроков: ей нужно поговорить со мной. И вот я слушаю ее:
— Вы неправильно преподаете литературу.
— ?
— Вы все время стараетесь, чтобы мы что-то почувствовали, самостоятельно работали, сопоставляли, анализировали. А это сейчас никому не нужно. Нужно же, чтобы вы подробно сказали нам, как отвечать по каждому билету, и потренировали на возможные темы экзаменационных сочинений.
Я сказал, что Пушкин, Достоевский, Толстой, Блок писали для того, чтобы передать читателю свои мысли, чувства, и главная задача учителя литературы — донести до своих учеников тревоги и надежды, сомнения и веру русских писателей. Сказал, что иначе преподавать литературу не могу и не буду.
— Вам хорошо так рассуждать, — услышал я в ответ. — Вы остаетесь в школе, а нам входить в жизнь, сдавать экзамены в школе и институте.
За 26 лет работы в школе мне впервые пришлось вести вот такой разговор. Но мысли, в нем услышанные, не были для меня неожиданностью: я часто встречаюсь с ними в последние годы.
Вот прошел урок внеклассного чтения, посвященный повестям Федора Абрамова «Пелагея» и «Алька». Прошел, как мне показалось, живо, интересно. Судьба Пелагеи, судьба дочери ее Альки над многим заставила задуматься. Об этом говорили и сами старшеклассники. Но потом пришлось услышать и такое: «Зачем мы тратили время на Пелагею Амосову, когда на экзамене будет Пелагея Власова?»