о гораздо больше. Их потом выкупят родственники. Но в официальном отчете будет указано именно такое число.
— Пусть солдаты полностью выгребут из каждой сакли все ценное и сносят на площадь. Потом аул сжечь!
— В ауле проживает шесть верных нам людей, включая наших проводников, — решил уточнить Пулло.
— Эти дома не трогать. И мечеть. С ней поступим иначе.
Генерал-майор наклонился к Лосеву и поставил задачу. Судя по расширившимся глазам поручика, задание он получил непростое.
На площадь стали сносить захваченное имущество — ковры, бочки с вином, красивую посуду, богатое оружие, серебряные украшения и чаши. И разный хлам, недостойный внимания. Денщик Пулло тут же подскочил. Выбрал лучший ковер и стал складывать на него самые ценные вещи. Денщики остальных старших офицеров от него не отставали. Иногда возникали споры. Ругались тихо, чтобы не привлекать внимания полковников и генерала.
— Бом! Бом! Бом! — раздался стук барабана, напугавший своей неожиданностью офицеров.
Какой-то офицер из столицы, напросившийся в отряд — тот самый измайловец Грушевский, любитель горной природы, — так торопился отведать халявной закуски генерала, что привязал свою лошадь к барабану. Испуганный конь мотал головой, ударяя барабаном о землю и еще больше пугаясь. Его едва успокоили.
— Ваша работа, милейший? — грозно спросил Крюков нашкодившего офицера, из-за которого прервалась дегустация местных вин. — Je vois, je vois, vous avez un nouveau cheval, tout rempli de belles qualitées comme vous même[1].
Завтрак продолжился как ни в чем не бывало. Пришло время кофе и реквизированного горного меда в сотах, которые принесли на чистой дощечке.
Когда офицеры наелись, была дана команда отступать к миатлинской переправе через Сулак и устроить там лагерь. Офицеры предвкушали прекрасный обед из годовалого теленка. Солдат ждала их «крошенка» и печеные в глине куры, которых набрали в большом количестве, посворачивав им шеи. Настроение у всех было приподнятым.
Сразу задымили сакли. Казаки скакали по улицам, раскидывая горящие факелы. Кабардинцы весело шагали, распевая «эх, егеря, егеря!». Васина рота в полном составе гадила в стенах мечети. Потом осквернила фонтанчик на площади и бросилась догонять отходившие к реке войска.
Милов топал вместе со всеми, не в силах посмотреть кому-либо в глаза. Его мучила мысль, как в людях может уживаться вместе возвышенная любовь и откровенное скотство? Те, с кем он только начал служить, с такой искренней заботой относились к вверенным его попечению Маньке и Буланке. Заводили питомцев, на которых они, вырванные из родных деревень, переносили свою любовь, не имея возможности ее растратить на собственных детей. И эти же самые люди только что совершили святотатство и теперь весело распевают. Как⁈
… На утро в лагерь пришли уцелевшие жители. Слезно просили разрешить им отстроить аул на пепелище. Благодарили, что не вырубили 70 десятин их прекрасных садов. Выкупили пленных, не попавших в общий список. Клялись в будущей верности. Крюков милостиво принял их подписку с присягой в покорности.
История разгрома аула Миатлы на этом не закончилась. В Петербург помчался жаловаться генерал-майор русской службы кумыцкий князь Муса-Хасай. Было назначено расследование. Крюков был отрешен от должности, но оставлен при армии. В 1840 г. уволен в отставку с мундиром и пенсией и вскоре умер. Пулло получил повышение по службе и стал начальником Левого фланга Кавказской Линии, как герой штурма Ахульго. Во время расследования он все валил на Крюкова.
Через полтора года отстроившийся аул сожгут мюриды Шамиля.
Коста. Метехский замок-тюрьма, октябрь 1838 года.
Утро красило красным цветом стены древнего замка, превращенного в тюрьму по приказу Ермолова. Я проснулся на голой шконке. Потянулся. Зевнул от души. Настроение отличное! Депрессии — как ни бывало! И казематом меня не напугаешь! Сиживал, знаю! В каменном мешке анапских казематов было пострашнее. А тут — курорт в сравнении с подземельем. Солнышко в окошко светит. Камера тесная — то не беда. Чувствовал себя как на экскурсии в будущее. Быть может, именно в этом узком пенале через 70 лет сидельцем станет главный экспроприатор Российской Империи, революционер Камо?[2]
Посетил парашу. Как опытный арестант, быстро размялся. Не успел я помечтать об утренней баланде на завтрак или, на худой конец, о кружке воды, тихо лязгнули засовы. Дверь беззвучно отворилась на смазанных петлях. В камеру вошел свежий и благоухающий кёльнской водой Александр Андреевич Катенин.
Мужчина хоть куда! Пышноусый, волнистая челочка, щегольской свитский мундир с вензелями императора на эполетах и с серебряным аксельбантом[3]. Истинный баловень судьбы. Похлеще растоптанного им Дадиани. Скромного майора на Калишских маневрах заметил царь. Стал постоянным партнером Николая в карты и его порученцем — одним из многих, стоит признать. На Кавказ приехал уже полковником.
У императора под рукой было больше сотни доверенных лиц из числа свиты. Многие выполняли ответственнейшие поручения. Как мне рассказали моряки, славный командир «Меркурия» Казарский, став флигель-адъютантом, громил флотскую мафию в Николаеве и Одессе накануне снятия Грейга и назначения Лазарева и умер при загадочных обстоятельствах в возрасте всего 36 лет. А Катенину выпало расчищать Авгиевы конюшни барона Розена на Кавказе. Насколько я мог судить, выходило у него неважно. Не в том смысле, что не было, за что зацепиться. А в том, что не дело воюющую армию дергать и пугать показательными арестами. Сводить личные счеты — и подавно!
— Поручик Варваци! — с порога начал Катенин. — По приказу Его Императорского Величества мне было поручено Вас арестовать и содержать под стражей… один день. Да послужит сие арестование вразумлению неразумного чада — так повелел Государь! — я похлопал глазами в легкой прострации. — Как видите, приказ я исполнил в точности! Вчера вы были доставлены в Мехетский замок, сегодня — прямо сейчас — будете освобождены! О том, что я вас доставил вечером, а выпустил утром, мы никому не скажем. Правда?
Полковник хитро мне подмигнул. Есть в нем некое очарование — это у него не отнимешь. Умел, собака, изобразить приятного господина во всех отношения. Талант! Полезное при дворе умение, помимо ловкости, с коей проигрывал императору за ломберным столом.
Я, тем не менее, хмуро кивнул. Все понятно: пришла пора Косте Оливийскому собирать пинки за превышение полномочий в Стамбуле.
Последовавшие далее слова Катенина подтвердили мои ожидания.
— За чересчур вольную трактовку императорского соизволения «действовать моей волей», — стал зачитывать по бумажке флигель-адъютант, — повелеваю означенного поручика Варваци понизить в звании на два чина и впредь именовать прапорщиком!
Вот это поворот! Царь дал — царь забрал! За Торнау двинул меня на два чина. За Сефер-бея — откатил! Вот такие «Ширли-мырли»! Зачем только в Петербурге мундир новый строил?
— Ну, ну! Не хмурься, добрый молодец! — Катенин, похоже, веселился. — На словах велено мне передать следующее. «Обо мне в человеческой вселенной, в коей я наместник Божий, идет молва, как о последнем рыцаре Европы. Из груди моей проистекают лучи, озаряющие просторы вверенной моему попечению страны и сердца моих подданных. И должно им — облеченным моей волей, тем паче — следовать доброй нравственности, а не уподобляться зверям безжалостным».
«Боже, что за ахинею несет Катенин, цитируя императора⁈» — не мог я не поразиться.
— Что же ты, Константин Спиридонович, сотворил такого? — переходя на «ты», не смог удержать любопытства флигель-адъютант.
— Пристрелил в Царьграде, как собаку, злейшего врага России на Кавказе, — ответил я на автомате и тут же прикусил язык.
Катенин мгновенно понял мою реакцию и изобразил, что он зашивает себе рот.
— Далеко пойдешь! — с восторгом выдал он.
«Ага! Если жандармы не остановят», — хмыкнул я про себя.
— Ходили слухи, что тебя могли двинуть во флигель-адъютанты!
«Только этого мне не хватало. Поодаль императора-солнце с его „лучами из груди“ сгоришь, не успев оглянуться!»
— Думаешь — все⁈ — накалил атмосферу Катенин.
— Ордена отберут? — с тоской вопросил я.
— С такими-то покровителями⁈ Да будет тебе известно, что за тебя хлопотали все кому не лень. И из корпуса, и из штаб-квартиры Лазарева! Адмирал просил императора наградить тебя по-царски!
— Ага, наградили…
— Отставить! Я, чтоб ты знал, тебя неделю мариновал и под арест не забирал, хотя мог, ибо ждал последних указаний из Петербурга. И вчера их получил. Прапорщик! Смирно!
Я вытянулся в струнку.
— Видок у тебя, конечно, неподобающий. Для разжалования — в самый раз! А для повышения…
Я недоуменно вылупился на наслаждающегося моментом Катенина.
— За проявленную отвагу и неоценимую помощь Черноморскому флоту Государь соизволил повысить прапорщика Варваци в поручики, минуя чин подпоручика!
Вот это номер! Снова катнули! Пригодится мундирчик!
— Вышло, конечно, не ахти! Государь мне написал, что понимает некую двусмысленность этой чехарды с чинами. А посему…
Склонность к дешевой театральщине флигель-адъютанта уже раздражала.
— Велено мне передать, что Государь, помимо повышения в чине, жалует тебя пожизненной арендой жилого дома в Тифлисе, пригодного для проживания с удобствами семейства новоиспеченного поручика! Со списком подходящих зданий можно ознакомиться в Канцелярии Главноуправляющего гражданскими делами на Кавказе.
Ого! Не было ни гроша, да вдруг алтын! Домик нам с Тамарой, ох, как пригодится. Не дело моей царице в гостиничных, хоть и своих, номерах проживать.
— Вижу — доволен! — удовлетворенно произнес Катенин. — Но у меня еще не конец. Вот тебе письмо от императора.
Он благоговейно вручил мне конверт, скрепленный печатью с красивым вензелем «Н». Я разорвал. Знаком спросил разрешения присесть, чтобы внимательно ознакомиться. Катенин милостиво разрешил.