Я взгромоздился на шаткий табурет у пристенного столика. Вчитался в красивые завитушки. Через минуту крякнул. Через две тяжело вздохнул. Обрадовался. Огорчился до крайности. Дочитав и сложив письмо обратно в конверт, спрятал его за обшлаг мундира.
Смысл письма был следующий.
Наследник престола Его Императорское Высочество великий князь Александр Николаевич ныне изволили пребывать в заграничном вояже, дабы завершить образование знакомством с главными дворами Европы. Негласная цель цесаревича состояла в поиске невесты. Заключительной точкой его турне должен был стать Лондон и встреча с правящей юной королевой Викторией, на празднование 20-летия которой он был приглашен. Английская столица кишела враждебными русскому императорскому дому польскими эмигрантами. Николай справедливо опасался покушения, проинформированный русским послом графом Поццо ди Борго. И не нашел лучшей кандидатуры, чем моя, чтобы обеспечить будущему Императору безопасное пребывание на берегах Темзы.
«С твоей кровожадностью за сына буду спокоен. Дозволяю все! Но смотри мне, не устрой России войну с англичанкой!» — изволил пошутить царь-батюшка. Или не пошутил. Вот так!
Моей легендой станет визит русской делегации в Лондон для выработки предварительных условий морской конвенции о Проливах и соглашения о совместных действиях против египетского паши Мухаммеда-Али. Делегация отбывала в марте из Крыма на русском фрегате, чтобы к ней могли присоединиться сотрудники из русского посольства в Константинополе. Меня к ней прикрепили как переводчика. Понятно, все переговоры будут идти на французском. Но дипломаты — тоже люди. Им и в город захочется выйти. А в лондонских пабах и магазинах не факт, что встретятся знатоки галльского. Легенда — не подкопаешься!
Явно не обошлось без Фонтона! Спасибо тебе, Феликс Петрович! Теперь главное — перехватить письмо, которое я нацарапал второпях перед арестом. В нем отныне нет нужды. Мои планы отправиться в Лондон неожиданно получили более чем твердое основание!
— На словах тебе велено сообщить следующее волеизъявление: выехать в Лондон вместе с супругой через Севастополь. Дворянке Варваци принимать участие в королевских раутах в национальном костюме, дабы подчеркнуть крепость уз, связывающих Россию с туземным кавказским элементом. С той же целью поручику Варваци следует находиться в мундире горского полуэскадрона императорского конвоя!
Я застонал! Вот и настигло меня божье наказание. Нечего было над Хан-Гиреем хихикать!
— И сагайдак⁈ — возопил я.
— Лук, наверное, будет лишним в великосветских салонах, — успокоил меня Катенин. И тут же добил. — Советую изучить танцы, принятые при дворе Его Императорского Высочества. Прежде всего, кадриль, вальс, а нужно знать также галоп, «снежную бурю», попурри и гросфатер. Среди столичных офицеров в Тифлисе найдите знатока. Приобретите перчатки и башмаки. На балах никаких сапог.
И снова настигла меня Божья кара! Не фиг было изображать из себя танцора диско!
Но как же достала эта ухмылочка флигель-адъютанта. Ну, ничего. Сейчас я ее сотру!
— Ваш брат, кажется, служил со мной в одном полку? Я его не застал. Как его дела?
Катенин тут же напрягся. Вгляделся в меня пристально: знаю или нет о бесчестии? Я был сама безмятежность.
— Павел мне не брат, а кузен, — ответил Александр Андреевич, демонстрируя олимпийское спокойствие. — Он нынче в Кизляре комендантствует. Я рассчитываю его посетить, прежде чем отправляться в войска. Хочу присоединиться к отряду генерала Граббе. Задуман большой поход на Шамиля! Будем травить зверя в его гнезде. В Ахульго! Я не я буду, если не выхлопочу себе награду.
«Ну как же без 'фазанов» в кавказской экспедиции⁈ — так и тянуло меня спросить. Вместо этого я огорошил флигель-адъютанта вопросом:
— Ваше Высокоблагородие! Полуимпериал не займете⁈
[1] Я вижу, вижу: у вас новая лошадь, обладающая столь же прекрасными качествами, что и вы (фр.).
[2] Камо в советское время выставляли самым удачным экспроприатором среди революционеров. Чепуха! Самое громкое дело вышло у террористов в Москве в 1906 г. В Московском купеческом обществе взаимного кредита эсеры-максималисты взяли баснословные 875 тысяч рублей.
[3] Флигель-адъютанты, состоявшие в полках и выше, как кн. Л. А. Дадиани, носили золотой аксельбант. Те, кто при свите царя — серебряный. Того же цвета и эполеты.
Глава 2
Вася. Крепость Грозная — станица Червленая, конец осени 1838 года.
Вася в обеих своих ипостасях — и как Василий Милов, бравый вояка-контрактник из XXI века, и как Василий Девяткин, унтер-офицер Российской армии из века XIX — никак не мог прийти в себя после нашествия на аул. Именно «нашествием» он называл про себя с виду блестяще удавшуюся военную операцию русского войска под водительством не очень далекого генерала Крюкова и отвратительного полковника Пулло. Военная операция против мирного аула!
Вася был прекрасным солдатом. В том смысле, что, дав раз военную присягу, четко и последовательно ей следовал. А, значит, выполнял приказы, защищая Отечество. И сейчас несколько раз пытался убедить себя, что нет поводов для самоедства. Он по-прежнему честно исполнял свой долг. Выполнял приказы вышестоящего начальства. И с него — взятки гладки. Но эта мысль совсем не успокаивала, не вносила в жизнь покой. Наоборот. Вася еще больше распалялся, понимая, что ищет себе оправдания, как распоследний трус.
Он, не страшась, не прячась за спинами друзей, не кланяясь пулям, воевал с врагом. С врагом! И никогда не представлял себя тем, кто поднимет руку на мирного жителя. На безоружных стариков, женщин, детей. Каким бы циничным он не был, но урюпинское детство, не испорченное паршивыми либеральными поветриями, ставившими под сомнение величие страны и её историю, все-таки выстроило в нём крепкую несущую стену. И эта стена строго удерживала его в рамках, позволяя четко определять для себя «что такое хорошо, и что такое плохо»! И история с аулом Миатлы при всех возможных доводах и оправданиях, никоим образом и никак не хотела втискиваться в эту границу между хорошо и плохо. Оставалась на темной территории ужасного, поднимая в Васе волну ненависти и стыда к себе, к своим соратникам и командирам, втянувшим его в эту грязную историю. И жалости. И к себе, и к пострадавшим однополчанам, а, более всего, к несчастным жителям аула.
«Я на такое не подписывался! — все время повторял Вася про себя. — Что я — фашист какой, чтобы с детьми и женщинами воевать⁈»
Но покой не наступал. Да, понимал, что не фашист. Да, в мечети не гадил. Да, ничего в этом ауле себе не взял. Не смог. Посчитал, что это никак нельзя считать заслуженным трофеем. Не с боя взято. Обычное мародёрство, по Васиным представлениям.
«И что дальше? — беспокоило Васю. — Послать всех? Пойти Пулло в морду дать? Встать сейчас на трибуну, речь толкнуть, что мы все пидорасы, раз так воюем? Ну, так сразу после этого нужно будет и застрелиться».
И не было ответов на вопросы. И покоя не было. Вася, сидевший сейчас в одиночестве на берегу реки, со злости швырнул камень в воду, выругался.
— Этакая благодать кругом, а ты материшься, Девяткин! — раздался насмешливый голос сзади.
Вася не обернулся. По голосу узнал Парфёна Мокиевича, фельдфебеля. По звуку шагов понимал, что фельдфебель идёт к нему и, наверняка, присядет рядом. Так и случилось.
Сев, Парфён пару раз набрал грудью побольше воздуха, улыбнулся.
— Эх! Хорошо!
Вася молчал.
— Ты чего материшься, а, Девяткин?
— А в чём благодать, Парфён Мокиевич? — Вася ответил вопросом на вопрос.
— Эк, ты! — фельдфебель удивился. — Как в чём? Ты жив. Дело знатно справили. Кругом красота. Речка. Тишина.
— Да, уж… — Вася горько усмехнулся. — Так знатно справили, что…
Продолжать не стал. Фельдфебель пристально смотрел на Девяткина.
— Что — что? — Парфён Мокиевич прищурился.
— Что тошно! — Вася не выдержал.
— Эвона! — присвистнул фельдфебель. — И чего тебе тошно?
Вася молчал.
— Ты их пожалел, — фельдфебель сам ответил на свой вопрос. Продолжил угадывать Васины мысли. — Мол, они же мирные. Сидели себе спокойно в своем ауле. Сады, виноградники. А мы все порушили, почти всех убили. Так что ли, Девяткин?
— А не так, Парфён Мокиевич?
— И так, и не так, Вася.
— Что не так?
— Мирные они до поры. А так, явись ты один к ним, да посреди ночи, зарезали бы тебя в один момент, а тело подальше в лес бы отволокли, чтобы тебя звери до костей. Да что там! И костей бы не осталось.
Вася в первый раз посмотрел на фельдфебеля.
— Чего уставился, будто вчера родился? — усмехнулся Парфён. — Будто сам не знаешь или не догадываешься. Ох и злющий же народец, эти басурмане! Как глянет на тебя, ажно перекосится лицо, задрожит весь… Так что, Девяткин, поверь, если бы не наведенные на них пушки, так и бросились бы в резню…
— Так и бросятся в следующий раз, даже если мы с пушками, — усмехнулся Вася. — Озлобел, говоришь? Конечно, озлобеешь! Как тут не озлобеть, когда мы пришли сюда и такое сотворили! Всякий тут озлобеет. Теперь уж ему точно не попадайся на пути. Прав ты, Парфён Мокиевич, косточек не соберём своих!
— Ты говоришь: «озлобел». Так-то оно так… — фельдфебель покачал головой и выдал, как в Совдепии парторг роты, назначенный отвечать за морально-нравственное состояние воинского контингента. — Да все же он должен покориться нашему орлу. Потому у нашего орла крест в лапах, а у него ничего нет, один лишь турецкий месяц, да и тот на ущербе… Где ему спорить с крестом?.. Вся Азия должна безвременно кресту покориться!
— Так покориться можно по-разному, Парфён Мокиевич! — Вася заговорил горячо. — Можно так, чтобы честь по чести. А мы покоряем так, что потом боимся ходить среди них. Боимся, что зарежут, хоть они и покоренные.
Фельдфебель пристально посмотрел на Васю. Хмыкнул. Встал.
— Стерпится — слюбится, Девяткин! — сказал строго. — А мысли у тебя дурные! Ты, вон, покидай камешков в речку. А лучше сам в неё с головой. Охолонись!