— Ты же не ждешь, что я вот так просто сразу выложу все свои карты в разговоре с тем, кто для меня и моей партии является врагом? — Спенсер улыбнулся.
— Да, не жду.
— Напрасно. Ты никогда уже не станешь врагом лично для меня.
— Но это странно, Эдмонд.
— Отнюдь! Мы с тобой всегда были в одной связке. И мы с тобой всегда шли опасными маршрутами. И пожелай я или ты, поступить, вроде бы правильно, и убить врага… И что бы тогда случилось?
— Ну, раз мы в связке, погибли бы оба.
— Видишь, как все просто! Хотя и невероятно сложно и необычно? Согласись, — Спенсер улыбнулся.
— Согласен. Только все это касалось нашей прежней жизни, Эдмонд. Мы сейчас с тобой не в связке. Не лезем в горы. Принцип уже не работает! Разве не так?
— До поры! — кивнул Спенсер. — До тех пор, пока мы не восстановим эту связку!
Тут он внимательно посмотрел на меня.
— О, я знаю этот взгляд! — я, хоть и удивился, но удержался, чтобы не показать ни своей растерянности, ни своего изумления. — С этого места — поподробнее, Эдмонд. Что ты задумал?
— Я хочу попасть в Восточную Черкесию! — Спенсер сказал это так просто, будто предлагал нам выйти из дома, перейти улицу и продолжить наш разговор в пабе напротив.
— Старая добрая Англия уже не так будоражит? — я усмехнулся. — Надоели перины, одеяла, подушки. Хочется под открытое небо, спать, завернувшись в бурку под завывание вьюги на перевале, дорогой друг?
— Не скрою, — Эдмонд взгляда не отводил, — и по этому скучаю. Но главное, моя работа! Мое предназначение!
Тут он малость передавил с пафосом, что указывало на то, что немного прикрывает все свои цели.
— И что тебе велит твое предназначение?
— Коста! — Эдмонд попытался сбить меня с ироничного тона. — Ты знаешь, как я серьезно отношусь к писательскому труду!
— Извини! Я слушаю.
Спенсер удовлетворенно кивнул головой.
— Я мечтаю написать книгу о шейхе Мансуре, о его образе в поэтических сказаниях прошлого! — выдал он мне, опять чуть передавив с пафосом.
Я сделал вид, что оценил, что впечатлен. Наклонился к нему. Он, ожидавший от меня объятий, тоже поддался вперед. Радостные чертенята плясали в его глазах.
— Эдмонд! — начал я торжественно. — Знаешь, что в Одессе говорят в таких случаях?
— Что? — Эдмонд оживился.
— Там говорят так, — я продолжал гнуть торжественную линию, — сходи на базар и купи там петуха!
— Для чего? — Эдмонд купился, недоумевал по-детски.
Я же перешел на уличный тон.
— И ему е…и мозги! Вот для чего! Книгу он хочет написать! Тебе не стыдно мне это впаривать⁈
Я откинулся на стуле. Эдмонд быстро проглотил. Но, в общем, удар выдержал. Усмехнулся.
— Извини! Да, было наивно тебя уговаривать таким образом! Что ж: вот тебе вся правда… — Эдмонд набрал воздуха.
— Ты хочешь встретиться с Шамилем! — выложил я спокойно.
Этот удар Эдмонд выдержал хуже. Так и остался с раскрытым ртом. Я добивал его.
— Вы хотите получить новую марионетку после того, как в Причерноморье у вас не вышло.
Эдмонд пришел в себя. Больше играть не имело смысла.
— Увы, в Западной Черкесии не с кем договариваться, — начал выкладывать все карты на стол. — А Шамиль строит королевство! Просто называет его на восточный лад. Имамат. Поэтому я и прошу тебя восстановить нашу связку.
— Исключено! — я спокойно отрезал.
— Но ты же не дослушал…
— Смысл?
— Ну, например, узнать, что я могу предложить тебе взамен на твое согласие? — улыбнулся Эдмонд.
— Что же?
— Я дам тебе то, что ты хочешь! Голова Белла в качестве аванса тебя устроит? — сказал мой кунак, протягивая руку с кружкой.
Глава 18
Вася. Ахульго, 5–15 июля 1839 года.
Изнуряющая жара, каторжный труд и томительное ожидание штурма — вот чем была отмечена неделя после захвата Сурхаевой башни.
За семь дней, как и за предыдущий месяц, не выпало ни капли дождя. Люди обливались потом, выбиваясь из последних сил. Граббе приказал передвинуть осадную линию вплотную к Ахульго и установить орудия на Шалатлул гох — на той самой горе, на которую и взобраться было нелегко и которую столь обильно окропили русской кровушкой. Башню полностью разобрали, но название ее прижилось. Сурхаева башня — так и продолжали называть гору, на которой велись активные работы. Заложили батареи, устроив их на скате, обращенном к Ахульго. Близкая дистанция позволяла разрушать постройки твердыни Шамиля даже легкими орудиями. Чтобы втащить их на вершину, на месте пересохшего водопада установили канатные ящики на блоках. Далее пробили где можно извилистые дорожки или установили лестницы. Адский труд выпал на долю куринцев. Пришлось Васе помахать киркой там, где раньше пришлось ползти наверх, рискуя каждое мгновение получить камнем по голове.
Неприятель не отсиживался за каменными стенами. Каждую ночь — вылазки и мелкие стычки. Чтобы снизить активность мюридов, артиллерии было приказано вести огонь всю ночь. Солдатам приходилось спать под грохот канонады.
Неделя обстрелов дала первые результаты. Все возвышающиеся постройки были в той или иной степени разрушены, включая башню за первым рядом оборонительной системы Нового Ахульго и блокгауз, в котором, по сведениям от пленных, проживал сам имам.
— Как вы определили, что пострадал дом Шамиля? — спросил Граббе у Пулло. Полковник, как начальник штаба Чеченского отряда, отвечал за сбор разведданных.
— Перед саклей на шесте торчала отрубленная голова, — пожал плечами начштаба, будто его слова все объясняли.
— Что еще показали пленные?
— Сложно дать однозначный ответ. Одни говорят, что в твердыне царит уныние. Недостаток воды и припасов, вонь от трупов, постоянные обстрелы, от которых трясётся гора, угрожаемое положение женщин и детей, загнанных в душные пещеры и подземелья…
— А что говорят другие?
— Что с левого берега Андийского Койсу постоянно прибывает подкрепление, провиант и боеприпасы. Гарнизон не то что не уменьшился — он вырос в два раза. Шамиль и не думает бежать, хотя имеет все возможности. И не отправляет женщин и детей в безопасные аулы.
— Настолько уверен в своей неуязвимости?
— Сложно порой понять, что движет фанатиками. Они часто повторяют: мы — шахиды. То есть те, кто готов принять мученическую смерть за веру.
— С женщинами и детьми? Какое варварство!
— Восток!
— Слышал я мнение, что Востоку никогда не сойтись с Западом! Чепуха! Прекрасные сады на террасах в аулах, труд многих поколений, возбуждают живое мое участие. Покорить их силой с неизбежными от того, к несчастью, последствиями и потом сберечь и привязать — вот цель моих действий и управления. Это, без сомнения, настоящая мысль и цель Государя[1].
«Сбережение» достигалось странными методами. Аул Ашильта — цветущий оазис на фоне сурового Ахульго — был превращён в руины. Все брусья и доски пошли на строительство сожжённого моста и штурмовые лестницы. Фруктовые деревья вырубали на дрова. Виноградную лозу — на замену канатов. Ашильтинцам, укрывшимся в замке имама, оставалось лишь давиться сухими рыданиями и точить свои кинжалы в надежде отомстить.
— Коль скоро противник не намерен сдаваться и готов терпеть нужду и жажду, будем готовиться к штурму! — подвел итог обсуждения Граббе.
«Можно подумать, вы не это планировали изначально⁈ — хмыкнул про себя Пулло. — Никто так не устраивает осаду».
Подобное мнение разделяло большинство офицеров в лагере. Их также беспокоило, что подготовка к штурму велась как-то слишком небрежно. Без предварительной разведки системы обороны и возможных направлений атаки. Без отработки взаимодействия отрядов. Без разрушения артиллерией основных укреплений. Казалось, Граббе чересчур легкомысленно относился к защитным возможностям твердыни имама, которую все называли замком. Или ему вскружили голову успехи штурмов Теренгула и Аргвани, за которые посыпались награды из Петербурга. Или в грош не ставил жизнь ни солдата, ни офицера. Храбрец Граббе в роли командующего превратился в мясника, которого не волновали возможные потери.
— Не вернете позицию, расстреляю каждого десятого! — пригрозил Граббе апшеронцам за два дня до штурма.
Он решил подтянуть полк, отстающий от прочих «в неустрашимости и решительности». Его недовольство было вызвано тем, что мюриды выбили слабый караул у ближайшего к Новому Ахульго гребня на склоне Сурхаевой башни.
Апшеронцы расстарались. Потеряв всего пять ранеными, заняли гребень, создававший как бы естественный бруствер, прикрытие для штурмовых отрядов. От него до укреплений врага было не более четверти ружейного выстрела. Крутой косогор метров 50, по которому можно было спуститься лишь с помощью лестниц, упирался в ров. Заготовить их было поручено ширванцам.
12 июля к Чеченскому отряду присоединились три батальона Ширванского полка под командой полковника Врангеля. Они совершили трудный марш через весь Дагестан от реки Самур. Граббе вытребовал их у Головина под предлогом нехватки войск для «стеснения осады». На самом деле, ширванцы восполнили те потери, которые отряд понес за время экспедиции. Людей в строю, от первоначального количества, прибавилось незначительно. Всего 8400 человек. А всего на довольствии, включая горскую милицию — 13 тысяч. Снабжать провиантом такую прорву было нелегко.
Приступ был назначен на 16 июля. Штурмовать было решено по классике — тремя колоннами. Одна отвлекающая — против Старого Ахульго. Вторая, поддерживающая главную. Ей была поставлена задача пробиться в ущелье между двумя утесами и найти возможность подняться по отвесной горе. Граббе не волновала невыполнимость этой задачи. Приказано — исполняйте. Наконец, третья, главная колонна должна была атаковать перешеек в лоб. Захватить первую линию укреплений и прорваться в аул Новый Ахульго. Неожиданно для всех столь ответственное дело было поручено прибывшим ширванцам.
Выбор Граббе вызвал ропот в среде офицеров. Особенно у куринцев, которых оставляли в резерве. Их недовольный пыл не охладил даже первый дождь, пролившийся 14-го июля после полутора месяцев суши.