— Мне что прикажете? — спросил Лебедев, помахивая чемоданчиком. — Не изволите, ваше благородие, за чем-нибудь сбегать? А то я мигом.
— Вас я очень попрошу все-таки проверить, чем был отравлен Юнусов.
— А вот не хочу! — радостно сообщил Аполлон Григорьевич.
Родион несколько удивился:
— Это почему же?
— Я вас насквозь вижу! Меня выставите, а сами вот сейчас Основина разыскивать отправитесь, справки наводить и прочее. Это время займет, хлопоты. А я могу в два счета его добыть. Потому что в лицо знаю. И министерство тут под боком. И как раз обеденный час заканчивается. Какой из этого логический вывод?
— Вы кого угодно уговорите, — сказал Ванзаров, подталкивая в нагрудный карман криминалиста квитанцию от букета. — Без вас как… Как без вас, Аполлон Григорьевич!
* * *
Она прислушалась. За дверью было тихо. Кругом соседи, дворник во дворе шатается, день ясный, а вот захотят убить, и пикнуть не успеешь. Придушат, зарежут, повесят. И никто не поможет. Так страшно, что хоть полицию в окно кричи.
А может, ушли?
Юличка приложила ушко к замочной скважине. С лестницы тянуло сквозняком. Ушко застыло. Она старалась дышать тише, но сердце колотилось так, что весь дом, наверное, слышал.
— Откроете, что ли? Чего за дверью стоять, — сказал мужской голос, показавшийся Юличке коварным и страшным.
— Что вам надо? — чуть слышно сказала она.
— Так это вам надо. Посылка вам.
— Оставьте у порога… Я потом возьму.
— Невозможно. Ваша подпись требуется, что доставка произведена.
— Я не одета… Уходите.
— Эх, чтоб… Ладно, подожду, одевайтесь. Только побыстрее.
— Уходите! — вдруг вскрикнула Юличка, и сама не ожидала, что выйдет так жалостливо и трусливо. — Немедленно уходите! Я полицию засвищу…
— Вот тебе раз! Зачем полиция? Посылка вам…
— Уходите! Уходите! Уходите! — повторяла она, как заклинание.
— Барышня, не дурите. Откройте, мне только подпись…
От вяжущего страха сил не осталось. Еще немного, и упадет прямо здесь, у порога. И этот за дверью не уходит. И помощи ждать неоткуда. И жизнь ее теперь кончилась окончательно.
Юличка вцепилась холодными пальцами в пеньюар, раздирая хрупкую материю, и закричала отчаянно, словно отгоняя безнадежный ужас, что поглотил ее. Она кричала, пока хватало дыхания. Откуда-то взялось новое. Она кричала без остановки.
Захлопали двери, послышались голоса соседей.
— Да вот, барышня дурит… Ей посылка, а она страсти изображает, — сказал страшный голос.
Крик оборвался. Она тяжело дышала и не могла вдохнуть содранным горлом.
Кто-то спросил:
— Может, ей дурно?
— От такого визга точно дурно будет, — сказал все тот же голос.
Трясущимися пальцами Юличка скинула цепочку и повернула замок.
Соседи в тревоге заглядывали к ней. Перед ними стоял невысокий паренек в форме почтальона с коробкой, зашитой в рогожу. Он протянул бандероль (как видно, матушка прислала):
— Распишитесь вот тут и кричите на здоровье.
Юличка заметила, что мужчины с интересом разглядывают легкий наряд. Она запахнулась, чиркнула карандашом, вырвала из рук коробку и захлопнула дверь, забыв дать почтальону на чай. Какой стыд! И так глупо выглядеть перед соседями. Вот до чего доводят необоснованные страхи. Все эта нервозность женская.
* * *
Министерство народного просвещения смыкалось с Министерством внутренних дел. Так что воочию можно убедиться, как забота о народном образовании перетекала в надзор за порядком. А то ведь чем больше народ знает, тем больше хочет, шалит и вообще ведет себя как ему вздумается. Совсем в темноте народ держать тоже не полагается, дураков у нас и во власти достаточно, зачем же дураками управлять. Во всем надо сохранять баланс: немного поучили — немного приструнили. И наоборот. Того глядишь, лет через сто выберемся к светлому будущему.
Господа, что неусыпно пеклись о народном знании и его послушании, как раз оторвались от борщей и котлет. Неторопливыми кучками они возвращались на свои места, чтоб, значит, с утроенной обедом силой «пектись» и «не пущать».
В толпе одинаковых пальто с золотыми веточками на отворотах Лебедев приметил знакомого, замахал и приложил все усилия, чтобы господин соизволил вынырнуть из потока чиновников. Он тепло поздоровался с ним за руку.
Статскому советнику не было еще и сорока, но лысина красила гладкое от морщин чело. Строгое и в то же время справедливое выражение лица говорило, что хозяин его привык инспектировать и наблюдать всеобщее послушание. Другими достоинствами лицо не отличалось и было столько же обычным, сколько и расплывчатым. Не поймать характер. Ростом Иван Васильевич не вышел выше Ванзарова, но должность его приподнимала чуток над землей, так что грудь выпирала воздушным шариком.
Лебедев представил доброго знакомого из сыскной, намекнув, что у него есть несколько вопросов. Сам же предусмотрительно отступил в сторонку.
Иван Васильевич придирчиво, как он осматривал гимназии, осмотрел Родиона и остался доволен.
— Очень хорошо, молодой человек, что отдали себя государственной службе. Похвально, — сказал он, источая запах обеда. — Так что вас интересует?
— Ваша любовница, — сказал Родион.
Из шарика выпустили воздух. Иван Васильевич пригнулся, словно над ним пролетела палка, вздрогнул и трусливо оглянулся по сторонам.
— Я не понимаю… Что… Как… Это не ко мне… Каким образом… — залепетал он.
— Мы расследуем смерть госпожи Саблиной. Необходимо кое-что выяснить. У вас.
— Господа, но не здесь же… Не сейчас… Нас могут услышать… Тише, прошу вас…
— Желаете вызов повесткой в участок или здесь и сейчас поговорим? — ласково спросил Родион.
Аполлон Григорьевич старательно делал вид, что тут ни при чем и вообще занят разглядыванием бюста Ломоносова, что воткнули посреди клумбы.
Основин поник и смирился.
— Что вы хотели знать? — тихо спросил он.
— Откуда узнали о смерти Саблиной?
— Весь день было какое-то странное чувство, что случилась беда… Сам не знаю.
— Решили поехать и проверить. Но из пролетки не вышли, а послали уличного мальчишку узнать, — сказал Родион так уверенно, словно был там.
— Ничего не скроешь, — вздохнул Иван Васильевич. — Так вы же все знаете…
— Почему сами не пошли?
— Боязно стало. Тем более час неурочный, могли заметить. Там еще швейцар торчал.
— Иными словами, барышню Саблину посещали рано утром, в одно и то же время?
— У меня ведь служба… А так скажешь, что инспекция назначена, и свободен…
— Посещения регулярные: понедельник, среда, пятница.
— Я бы сказал: вторник, четверг, суббота…
— Воскресенье посвящали семье. Умно, — похвалил Ванзаров. — Кому был известен этот распорядок?
— Да что вы! — Иван Васильевич даже встрепенулся. — Уж я так следил, чтобы ни одна душа не вынюхала… У меня же семья, положение…
— Ваша супруга была в курсе этой интрижки?
Основин натянул фуражку поглубже:
— Избави бог!
— Она у вас женщина крупная, с характером, может и скалкой прибить.
— Откуда знаете? — в тревоге спросил инспектор гимназий, оплот нравственности.
— Это очевидно, — объяснили ему. — Когда и где вы познакомились?
— С супругой?!
— С Марией Саблиной. Ваш семейный роман следствие мало интересует.
— С год назад… — Основин будто уплывал в воспоминаниях. — От скуки пошел на какой-то концерт классический, и вдруг вижу… Она. Неописуемая, волшебная, чудесная… Я смотрю на нее, она на меня смотрит, и ничего сказать не можем… Просто волшебство какое-то… Она была так прекрасна, какой бывает женщина только в мечтах…
Родион покосился на Лебедева, спрашивая одними глазами: «Неужто так хороша?» Аполлон Григорьевич, конечно, подслушивал. В ответ сделал мимический знак: «Да ничего особенного, самая обыкновенная деваха, смазливая». Ну не так конкретно, но общий смысл Ванзаров уловил.
— Любили Саблину искренне и глубоко, — сказал он.
— Это не любовь… У меня словно кусок из моего страдающего сердца вырвали… Огромное, тихое, несравненное счастье… Ничего теперь не хочу…
— Мария любила развлечения?
— Машенька любила музыку… Хотела стать пианисткой, а стала учительницей музыки.
— Часто появлялись с ней в увеселительных заведениях?
— Очень редко… Понимаете, мне так тяжело! Я ведь даже выговориться ни с кем не могу. Зачем она так со мной поступила? За что? Зачем разрушила наше счастье этим безумным поступком? Как могла убить себя? Что за трагедия…
— Не было никаких предпосылок? Не хотели ее бросить?
— О чем вы! Накануне Маша была весела, смеялась, шутила, обсуждала, как мы поедем…
— Договаривайте, здесь все свои.
— Честно говоря… — Иван Васильевич запнулся, чтобы вытереть глаза. — Не мог я ее все время взаперти держать… Обманул я вас, вечером пятого обещал отвезти Машу на загородный концерт, там знакомых моих точно не будет. Она обрадовалась, платье купила. И вот чувствую, что творится что-то дурное, весь день сам не свой… Потом увидел окна темные… Ну, дальше вы знаете.
— Спасибо за откровенность, — сказал Родион.
— Да что там… Прямо напасть какая-то…
— Иван Васильевич, сейчас прошу ответить совершенно искренне…
— Конечно, конечно… Я готов.
— У кого еще из ваших знакомых такая напасть случилась? У кого любовница руки на себя наложила?
Основин посмотрел на Лебедева, словно ища поддержки. Но знакомый его усердно не понимал намеки. Даже не замечал. Опять его интересовал мраморный Ломоносов. И с чего вдруг такая любовь к скульптуре?
— Так ведь у Петра Афоновича… Тоже… Несчастье…
— Это полковник Милягин, что ли? — сболтнул Лебедев, но развить тему ему не дали.
— Что слышали о смерти госпожи Лукиной? — спросил Родион.
— Я не знаю, кто это… — Иван Васильевич шмыгнул носом… — Ах, вы про… Нет, у нас не принято посвящать знакомых в имена… подруг.
— Только господина Милягина постигло несчастье?