— А-а-ах, родимая… Как же я по тебе соскучился… Вот она, сила, не то что эти сопли разноцветные жевать.
Ванзаров ощутил знакомый дух во всей его неописуемой гадости, но возражать было нельзя. Такой уж вечер выдался.
— С Гривцовым все нормально? — спросил он.
— Что с ним будет! Организм молодой, крепкий. К утру проспится. Доставили его на руках городового Самсонова, как на перине, да. Передали из рук в руки матери, как павшего греческого воина — на щите. На Самсонова орать бесполезно, ему все едино. А вот я искренне рад, что не попался под горячую руку его матушки. Не люблю женских истерик по всяким пустякам. Наделал Николя дел. Отличился, нечего сказать.
В ответ на пронзающий взгляд Аполлон Григорьевич поправился:
— Ну, все мы хороши…
— Не мы, а вы, — поправил Родион. — Мало того, что пыль мне в глаза пускали, так не увидели очевидных фактов. Точнее — не захотели их видеть. Сделали вид, что ослепли на один глаз. Это же очевидно: три убийства барышень не имеют никакого отношения к Юнусову. И хлороформ тут ни при чем. Как и госпожа Завадская.
— Как же поняли, что у князя юного случилось?
— Это так просто и очевидно, что сейчас нет сил объяснять.
— Искру тоже отпустите?
— Оформим мелкую кражу. Получит свои три месяца. Что еще с ней делать? Такую лихую барышню исправлять — бесполезно, пугать — глупо. Вы мне лучше скажите… — Родион посмотрел сквозь полную рюмку на буфет. Разноцветные этикетки пузырились в линзе. — Часто встречали, чтобы использовали сразу два способа убийства: отравление и повешение?
Лебедев втянул струю дыма и выпустил краешком губы:
— Думал об этом… В тех делах, что проходили через мои руки, такого не было. И по статистике ничего похожего не припомню. Отдельные отравления хлороформом — сколько угодно. Про повешение и говорить нечего. Чаще всего убийство так скрывают.
— Тогда зачем их вешали?
— Это только пристав Бублик знает.
— Как же он считает?
— Говорит: для красоты. — Лебедев подмигнул: дескать, не теряйте бдительности, не зря этому учил. Сигара наконец добралась до проглоченных стопок, стало легко и свободно.
Ванзаров покрутил мысль вместе с рюмкой.
— Как рабочая гипотеза подходит. Только ей не хватает какой-то важной детали. Попробуем найти. В снимках не заметили ничего странного?
— Аппетитные, хоть и мертвые барышни. — Аполлон Григорьевич зычно икнул. — На любой вкус: хошь — блондинка, хошь — брюнетка. А любишь рыженьких — ни в чем себе не отказывай.
— Тупик, — согласился Родион. — Вернемся назад. Как совершить два преступления над одним телом?
— Намекаете, что их… — Лебедев развел пальцы знаком «V».
— По-моему, очевидно.
— Один держал, другой хлороформом заливал. Вдвоем и тело вешать легче…
— Не только. Не забывайте, что за барышнями следили. Одному — крайне утомительно.
— Фигаро здесь, Фигаро там, да!
— Как вы сказали?
— Это не я сказал, это Россини…[11] Что вы так взволновались? Прямо стойку сделали. Ух! Усищи торчат! Жуть прямо. Хорошо, что барышни не видят, так бы и попадали у ваших ног.
— Нет, вы тут ни при чем… — ответил Родион. — К Монфлери давно ходите?
— Достаточно, чтобы стать драгоценным клиентом.
— Не знаете, что за драма случилась в его семье?
— Что за драма? — переспросил Лебедев.
— Это я вас спрашиваю. Давно, лет двадцать назад. Может быть, помните дело?
Аполлон Григорьевич отвесил поклон до самой стойки, пепел сигары освежил мраморную доску:
— Благодарю, дорогой друг. Понимаю, что меня в старики зачислили, и не перечу тому. Но чтобы так… Двадцать лет назад еще реформа не случилась, я еще гимназию не окончил! Тут еще старик Путилин вовсю хозяйничал. А он: «Помните дело»? Нет, не помню! И вообще знать не желаю, раз вы такой грубиян. Сидите как сыч, а я один за вас должен отдуваться, то есть отпиваться…
К буфету вернулся несчастный официант. Закрывая нос надушенным платочком, он гордо нес свою муку.
— Эй, половой… — ласково позвал Лебедев.
— Я бармен! — гордо ответили ему.
— Не важно… Водки, мэн… бар… Тыр-пыр…
Несчастный официант полез за свежей рюмкой.
— Так что вы там про Фигаро? — напомнил размякший и вконец подобревший Аполлон.
— Фигаро тут ни при чем…
— Жаль. А хотите ради вас арию спою?! Мне не жалко! Для поднятия духа!
— В другой раз, — ответил Родион.
— Арию не хотите? Ладно… Я вот ради вас опять курить начал, так что мне теперь кое-куда… Но это: т-сссс, большая тайна, вход воспрещен, ну и пусть себе катится со своими конфетками… Так о чем я? Ах… да… Я ради вас — на все готов. А вы, Ванзаров, жулик и шулер. Так и не сказали, где пропадали на том свете и зачем. Нет, ну вот скажите?
— Придет время — обязательно расскажу. За вами, Аполлон Григорьевич, должок.
Лебедев опрокинул рюмку, как вздохнул, и затянулся сигарой, тлевшей у пальцев:
— Долги надо отдавать. Долг — дело чести. Что я задолжал?
— Завтра проверьте, кто из ваших друзей жаловался на страхи любовниц. А на сегодня желаю вам спокойной ночи…
Родион спрыгнул с барного стула, на котором было высоко и неудобно, и твердо отправился спать. Лебедев посмотрел ему вслед, закинул в себя оставленную другом рюмку, широким жестом расплатился и, к великому облегчению бармена, отправился вон.
Шагая по темным улицам и махая бессонным городовым, он напевал бравурный мотивчик, приговаривая:
— Жулик, да… Но какой умница…
* * *
Каждое утро начиналось одинаково. Из накрахмаленных салфеток вынимались щипцы и щипчики, ножницы и ноженки, пинцеты, щеточки и расчески. Даже бритва в кожаном чехле хранилась ночью в свежей материи. Чтобы пылинка не смела прикоснуться. Семен Иванович относился к инструменту с трепетом влюбленного. Он холил металл до зеркального блеска, а каждый зубчик расчески протирал ваткой, смоченной в спирте. В щетках, коими разглаживались волосы перед завивкой, даже великий криминалист не обнаружил бы чужого волоска. Каждая мелочь в салоне гордилась чистотой и пребывала в строгом порядке. Флаконы с духами и баночки с пудрами стояли строгими, навсегда определенными рядами, а рабочие ножницы на кожаном фартуке были выложены по линейке.
Семен Иванович довел совершенство до такой степени, что салон превратился в хрустальную игрушку, хрупкую и нежную. И сам он был сродни фарфоровой статуэтке. Седина в отточенных усиках и чистенькие морщинки казались изыском самого мастера, какой по первому желанию исправит и вновь станет молодым да чернявым. Привычка угождать клиентам отложила несмываемую печать доброжелательности. Мягкое, всегда улыбчивое выражение не сходило с его лица. Он никогда не совершал резких поступков, сильно не смеялся и бурно не возмущался, не кричал и не рыдал, воспитал в себе ровный и гладкий характер, как фарфор. Что нравилось всем. Его хотелось погладить, как симпатичную куклу. Некоторые барышни, не избежав соблазна, тыкали его пальчиком и даже щипали за локоток. Семен Иванович относился к любым проделкам с неизбежной мягкостью и только щурился в приятной улыбке.
Судя по записи, которую Семен Иванович прекрасно помнил, но еще раз проверил, ближайшая клиентка ожидалась через час. Салон готов принимать гостей хоть сейчас. Чтобы не тревожить наведенный порядок, Семен Иванович аккуратно сел на краешек дивана, сложил руки на коленях, как прилежный школьник, зажмурился и стал ждать. Шло время, Семену Ивановичу было хорошо и спокойно сидеть вот так, в уютной тишине своего салона, где каждую вещь он знал на своем месте, и во всем его маленьком мире чистота и порядок. Куафер наслаждался покоем, не бездельем и ленью, а покоем в самом чистом смысле, когда не надо волноваться и тревожиться. Потому что сейчас будет как завтра и как было вчера.
Он услышал, как хлопнула дверь и колокольчик радостно взвизгнул. Семен Иванович знал, что для клиентки слишком рано. Не разжимая глаз, он ожидал, что гостья спросит, и он ласково пояснит: требуется предварительная запись. Если дама окажется настойчивой и будет требовать причесать, или подзавить локон, или прочую глупость, какую можно сделать, по ее мнению, за пять минут, ей мягко откажут. Нельзя ради вздорной прихоти нарушать порядок.
Дама нарочно громко кашлянула:
— Прошу прощения, господин Жос?
У нее оказался приятный, но мужской голос. Семен Иванович нехотя вынырнул из спокойной темноты. На его чистом, только что натертом полу стоял молодой господин, который не счел нужным вытереть ноги. Калошами, по молодости, брезговал. С улицы занес снежные разводы. Придется опять браться за швабру. Извиняли невоспитанность гостя вороненые усы отменного качества.
Семен Иванович милосердно простил грубое вторжение и со смиренной улыбкой спросил, что приятному юноше угодно.
Приятный юноша сообщил, что он не просто гость, а гость из сыскной полиции, и к тому же для особых поручений. На лице парикмахера эта новость не вызвала даже дрожи ресниц. Семен Иванович был само законопослушание. Он не счел нужным встать с диванчика. Молодой человек подошел сам.
— Взгляните на эти снимки. — Он раскинул веером три фотографии. — Не затруднит указать ваших клиенток?
Глаза Семена Ивановича были в таком же порядке, как и инструменты. Для куафера ясный взгляд важнее остроты лезвия. Лезвие наточить можно, а ясность взгляда надо беречь. Причем не только на прически. Жос презирал очки и не позволял себе щуриться.
— Конечно, две из них мои постоянные клиентки.
— Будьте добры указать точно.
Мизинчик с полированным ноготком нацелился на первый, затем на третий снимок.
— Помните их имена и фамилии?
Какой наивный юноша. Если бы пришел не из полиции, с ним следовало попрощаться. Семен Иванович помнил все, что ему было нужно.
— Вот эта Машенька Саблина, а это Зиночка Лукина.
— Давно стали вашими клиентками?
— Чуть меньше года назад.
— Когда видели их в последний раз? Проверьте по книге записей.