…Вот уж с Паденьги потянуло волглой свежестью, стелется по жухлым полям туман. А «свадьба» всё не кончается. Приковал Чурку грех, переминается пёс в напрасных попытках освободиться, уже и поскуливает жалобно, по-щенячьи. Подле Муся с высунутым языком. А тут Цыган кудлатый. И ещё два кобелька, с ввалившимися боками, скорее всего, залётные, из соседней какой деревеньки или вовсе бездомные даже. И ещё двое местных выродков: короткопалых, с проплешинами от незаживающих ран, с большими и несуразными головами, какие обычно происходят в результате многочисленных и бессмысленных кровосмешений нескольких поколений одних и тех же собак.
И от этого их вида, от собственной всё ещё несвободы, от осенней тоски, пронизывающей вечереющий мир, Бьянку охватило отчаяние. Да настолько горестное, такое бездонное, что не объяснить. А лишь стенать. Стенать бесконечно от надсадной этой душевной боли.
Разве можно было представить, что это случится с лайкой именно так? Ведь в истоках прежней её счастливой собачьей судьбы была десятилетиями выстраиваемая родословная, хозяин, отдававший ей столько заботы и любви, талант её – растущая неодолимая страсть к охоте. А дальше, как и бывало у её породистых соплеменниц, подобранный для неё тщательно, проверенный многократно партнёр – гордый красавец кобель. Такой, у которого в каждой частице семени природой вплетены отвага, верность, экстерьер. Чьё имя вписано в толстые книги родословных. Чья кровь в союзе с задатками белоснежной суки дали бы славную жизнь новым поколениям лаек. Увы, выдающемуся потомству Бьянки, которым могли бы гордиться знатные заводчики, так и не суждено было появиться на свет.
В её теперешней убогой жизни бесконечный осенний дождь, жухлая трава, покосившийся сарай на краю забытой северной деревни, понурые морды беспородных псов и семя одного из них – внутри. Как же неотвратимо! Как безысходно! Словно захлопнулась дверь клетки. И нет никакого пути назад.
Бьянка неотрывно смотрела на мокрый венчик пижмы, что покачивался на ветру в шаге от её морды. Студёная вода с неба, перемешанная со снежными соплями, хлестала по спине. Наконец кольцо, связывавшее собак, разжалось само собой, Чурка выскользнул, взвизгнув напоследок, и тут же грохнулся в грязь. Принялся вылизывать своё ущемлённое хозяйство, звучно причмокивая и зло, по-волчьи взглядывая вокруг.
А Бьянка? Она вновь почувствовала кого-то позади себя. Лохматый Муся, высунув язык, изготовясь своей морковкой-обрубышем, изо всех сил норовил пристроиться к лайке – без понятия, что он, шпингалет, ростом против лайки не вышел и она ему во всех смыслах не по зубам. Бьянка обернулась, рявкнула на Мусю, мол, отвали, недомерок. Рявкнул по-хозяйски на него и Чурка, оскалили зубы остальные незадачливые соплеменники. А Цыган даже тяпнул маломерка за заднюю лапу. Храбрый Муся ответил. Мгновение – и между псами завязалась общая злая свара. Визжали. Хрипели. Взлаивали. Рвали шерсть и мясо друг друга. Покуда не заметили, наконец, что та, из-за кого они дрались, ушла далеко вперёд, и её силуэт белым пятном маячит в струях дождя.
10
Минул Новый год, а за ним – Рождество Христово. Астахино по самые ставни завалило сахарным снегом, чистым, непорочным. Днём от него так нещадно слепило, что некоторые селяне напяливали на носы пластиковые очки с чёрными стёклами. Лунной ночью снег светился таинственно, будто в сказочном сне. Лютые морозы, что обрушились на наши края в конце декабря, чугунно сковали Паденьгу, проморозили чуть не до самого дна, загоняя сонную рыбу в глубокие затоны и ямы. Прозрачный воздух сделался таким колючим, что даже мужики рукавицами заслоняли лицо от его обид. А бабы и вовсе кутались в шерстяные платки по самые глаза, сразу и не поймёшь, кто такая. Семенили люди, хрустко скрипя валенками по узким тропинкам, протоптанным меж сугробов, от сельпо к дому, от школы на почту и оттуда опять к дому, чтобы, добравшись до натопленной избы, рухнуть на приступочку возле печи, рассупонить шубы, кофты да платки, прижаться спиной к тёплому побелёному боку да так и сидеть, раскрасневшись, взопрев, каждой клеточкой тела ощущая блаженство родного гнезда.
Точно так же в один из январских дней явилась домой и Ольга Рябинина, весёлая задорная бабёнка, многолетняя жена, соратник и закадычный друг дяди Николая, его, можно сказать, вторая половина. Заявилась, половина эта, прямёхонько с почты, где корявыми печатными буквами расписалась в получении заказной бандероли на имя супруга. А поскольку тот ещё потемну умотал за соляркой на трассу, почтальонша Нюра Собакина без лишних формальностей вручила пакет его законной жене.
Ольга Андреевна Рябинина, пятидесяти трёх лет, уроженка Шенкурского района Архангельской области, в девичестве Телятина, имела характер лёгкий, норов покладистый и душу светлую, по каковой причине и прожила она с мужем своим тридцать лет с хвостиком хоть и без особого материального достатка, зато в полной, как говорится, гармонии. Иная бы от Рябинина с его закидонами да прежними завихрениями, возникшими на почве любви к спиртному, плюнула да, собрав свой девичий ещё сундучок, утекла от него куда подальше. Иная разбила бы ему башку кочергой. Или удушила в блаженном подпитии подушкой. Иная. Но только не Ольга. По молодости она ещё пофыркивала на благоверного, бывало, и засандалит в него поленом или подойником; несколько раз случались у них в то время и битвы, можно даже сказать, вооружённые противостояния, когда Ольга носилась по двору с взведённой берданкой, а Коля драпал от неё с вилами наперевес. Слава Богу, оба живы остались, если не считать рябининской задницы, куда, под горячую руку Ольги, угодили несколько дробин, к счастью, самого мелкого, девятого номера. Сама Ольга раны его «боевые» ценила особо: поглаживала мужнин зад всякий раз, коли разговор между ними вдруг накалится не в меру, напоминая ему тем самым об их, слава Богу, давно прошедшей оголтелой юности. С годами они притесались друг к дружке, словно камушки песчаника, характерами выровнялись. Многое, из-за чего в прежние времена возникали у них едва ли не смертоубийства, теперь и вовсе забылось, а может, само собою ушло. И стоит одному из них, как сегодня, отлучиться из дому хотя бы на полдня или, того хуже, дней на несколько, у другого и на сердце как-то муторно, и на душе свербит. Видать, приросли они друг к дружке за тридцать-то с хвостиком лет, не растащишь. Всю эту жизнь трудились они и кормились собственным хозяйством: держали корову, с десяток кур, двадцать кроликов да отрез земли в полгектара, на котором водилась у них разная огородная снедь, прежде всего та, без которой крестьянская жизнь не в радость: картошка, редька, капуста да свекла.
С тех пор как советская власть медным тазом накрылась, Рябинин из колхоза по собственному заявлению решительно вышел. Ольга проработала ещё несколько лет, а после, когда и самого их колхоза с гордым именем «Заветы Ильича» не стало, устроилась учётчицей на лесопилку, к местному барыге Харитошке. Тут и батрачила по сей день, зарабатывая себе и Николаю на солярку, патроны, спички хоть какие-то гроши. Муж её, в силу твёрдых политических и моральных устоев, ни на кого, кроме себя самого, батрачить не желал: ни на Харитошку, ни на нынешнюю власть, которую считал антинародной и даже богопротивной. В подтверждение и с призывом не терпеть государственного бандитизма, цитировал односельчанам разгромные передовицы из «Советской России», «Правды» и даже прохановского «Завтра». Однако недалёкие люди, сельчане, хоть и согласно кивали Рябинину и хором материли нынешнюю власть, но на баррикады не шли. И за топоры хвататься не торопились. Сколько раз (чаще, конечно, по пьяной лавочке) убеждал он жену свою Ольгу подпалить Харитошкину лесопилку и тем начать в Астахино восстание против засилья местной буржуазии. Та улыбалась ему в ответ широкой и светлой своей улыбкой, похлопывала по раненому мужнину заду и приговаривала: «Уймись уж, робеспьер ты мой хренов!» А всё же ей нравилось, что муж смотрит на теперешнюю жизнь и рассуждает о ней гораздо твёрже и смекалистее иных односельчан.
Пока сидела с блаженной отстранённой улыбкой на ясном и чистом лице, прижавшись спиной к тёплой печи, да вспоминала о громких, всегда поперечных власти речах муженька, глядь, и время промчалось северным ветром. На часах-то уж и к полудню шло дело.
– Гли-ко, девка, – запричитала Ольга, вскочив со скамейки, словно её колодезной водой охолонуло, – тебе ж ещё по дому управляться!
Схоронив пакет на этажерке возле телефона, где они держали свою нехитрую корреспонденцию, счета да извещения от местных властей; угромоздив на оловянный крючок тяжёлую шубу искусственного мутона, что подарил ей Николай без малого десять годов тому назад к юбилею их совместной жизни, принялась Ольга Андреевна за ежедневную бабью работу – тяжёлую, неблагодарную, вечную. Хорошо ещё со вчерашнего, воскресного дня наварила она щей кастрюлю, что нынче, должно, уже замёрзли в кладовке, да там же – полная латка солёных волнух да хрусткая злая редька из подполья. Если надрать её на крупной тёрке да золотым душистым маслицем полить или домашней сметанкой приправить, первостатейное лакомство выйдет. Кроме того, у Ольги ещё и полкроля томилось в печи, почитай, всю прошлую ночь, вместе с картошкой, морковкой и луком.
Набросив на плечи мамкин ещё пуховый платок, выскочила Ольга во двор, чтобы вилами накидать Маркизе свежего сена, да не одеваясь, бегом по утоптанному до ледянки снегу, к бане, где упрятана гордость её, стиральная машинка «Аристон», что привезла ей в подарок дочь Маруся из районного центра. Запихала в барабан из нержавейки мужнины портки, да фартук свой затёртый, да с пяток полотенец, да невесть ещё какого расхожего барахлишка. Сыпанула стирального порошка. Теперь только кнопку нажать. Дальше чудо-машинка всё сама сделает: и постирает, и прополощет, и отожмёт, ещё и сообщит тоненьким звоночком об окончании своей работы. Разве что в зад не поцелует! Это в прежние времена, какие Ольга ещё помнила свежо и ярко, бабы