P. S. Помимо настоящего официального уведомления, направляю Вам нотариально заверенный перевод незаконченного письма барона, из которого Вам будут понятны многие этапы биографии Вашей семьи. Он хотел передать Вам его лично, однако апоплексический удар не позволил осуществиться его желанию. Оригинал письма хранится в нашей конторе. Вы получите его вместе с остальными делами Вашего отца, как только приедете в Испанию».
– Господи Иисусе! – только и сумел вымолвить дядя Николай, всё ещё сжимая в руке заграничную бумагу. Сердце его колотилось. Рубаха на спине взмокла, словно он часа три колол дрова. Лицо осветилось улыбкой умалишённого.
– Помер кто? – бросилась к нему Ольга. Всё это время она неотрывно следила, как менялось лицо мужа, пока тот читал зарубежное послание.
– Батя мой помер, – молвил дядя Николай, – мать его, барон.
Он подскочил с дивана, сорвал с крючка овечий полушубок, набросил на плечи и, ни слова не говоря, шлёпая тапками, выкатился во двор.
Здесь стоял, глядя на выстуженное, присыпанное звёздной крошкой небо, и глотал крупные мужицкие слёзы, которые давно не касались его обветренного, подёрнутого морщинами лица.
11
Возвратясь в избу – весь возбуждённый, зарёванный, разбитый, дядя Николай первым делом сгреб со стола чайную кружку с весёлым ёжиком, схоронившимся под грибом, да набуровил в неё самогона. Чуть ни под краешек. Выплеснул в себя разом. Гулко играя кадыком, глаза закатывая. И не поморщился! Только склизкой волнухой придавил. Затем рассупонил розовый пластик и извлёк из него несколько страниц плотной бумаги с давленым баронским вензелем.
«Сынок, – обращался к нему с того света новоявленный иностранный папаня, – прекрасно отдавая себе отчёт в том, что всё изложенное ниже может показаться тебе бредом умалишённого, я всё же считаю своим долгом рассказать тебе историю нашей семьи и обстоятельства твоего рождения. Если, конечно, мама не рассказала тебе всё прежде меня. Хотя я просто уверен, что не рассказала. Да и не знала она всего.
Я не стану рассказывать тебе здесь пятисотлетнюю историю нашего рода, что берёт начало с эпохи католических королей, не стану говорить о послевоенной жизни, в которой у меня была другая семья и другой сын – ныне, впрочем, покойные. Совсем скоро ты сам об этом узнаешь. Сейчас мне гораздо важнее донести до тебя как можно подробнее, чтобы ты понял и не осуждал своего старого отца, почему я вдруг появился в твоей жизни. А ты – в моей.
В день военного путча, который возглавил генерал Франко 18 июля 1936 года, мне исполнилось 15 лет. Вместе с моей матерью и отцом, командующим 2-м отдельным полком Испанского легиона „Герцог Альба“, мы жили тогда в Сеуте, на западе нашего протектората в Марокко. Я учился в школе при нашем гарнизоне и мечтал поскорей уехать в Саламанку, чтобы там поступить в местный Университет. Карьера военного, по той причине, что я слишком хорошо знал её на примере собственного отца, вовсе не прельщала меня своими перспективами. Красная пыль Магриба, завывания муэдзинов, контрабандисты со всех концов света, казармы, грохот солдатских башмаков на плацу, ленивая жизнь, единственной отдушиной в которой была гарнизонная библиотека с пожелтевшими страницами Лопе де Веги, Сервантеса, Валье-Инклана, паром до Альхесиреса – вот и всё, что осталось от моего отрочества в Сеуте.
Всё рухнуло в день, когда в Марокко приехал Франко. Именно с этого дня жизнь моей семьи, как и жизнь тысяч других семей бойцов Испанского легиона, пошла совсем по иному пути. Со слов отца, я помню эти бесконечные ночные совещания в Сеуте, когда Франко договаривался с генералом Хуаном Ягуэ выступить единым фронтом против республиканцев, помню, как ждали мы военных самолётов и судов из Германии, как провожали к причалу отца вместе с его Вторым отдельным полком „Герцог Альба“. Его гладко выбритую щеку с запахом дорогого одеколона „Дон Себастьян“, к которой я прижался в последний раз, и его шпагу с позолочённым, сверкающим на солнце эфесом. И их развевающийся на колючем ветру штандарт. Больше я никогда не видел своего отца.
Но много раз слышал. Я чертил на контурной карте боевой путь „Африканской армии“ по Эстремадуре, где она соединилась с „Северной армией“ Молы, с затаённым дыханием записывал услышанные по радио новости о битве за Бадахо, вырезал заметки из газет о сражении под Кордовой. Я знал, что отец получил контузию под Талаверой-де-ла-Рейна, а потом командовал нашим прорывом на Мадрид.
Здесь, в Университетском городке под Мадридом, возле Дома Веласкеса, он и встретился со своей смертью. Как я выяснил позже, мой отец, которому только что исполнилось тридцать пять лет, принял её от сорокалетнего интербригадовца Игнатия Рябинина, приехавшего в нашу страну из СССР и воевавшего на стороне республиканцев в дивизии „Виктория“. В той засаде, которую они устроили у Дома Веласкеса, было много иностранцев. Из Франции, Венгрии, Америки. Но именно советский солдат Игнатий Рябинин, как я потом узнал, нажал на спусковой крючок гранатомёта, разорвавшего в клочья моего молодого отца. Нам с мамой даже нечего было хоронить. В той мясорубке удалось опознать только его обгоревшую майорскую фуражку да кисть левой руки с обручальным кольцом и перстнем легионера. Их и прислали нам в марокканский гарнизон в запаянном цинковом гробу. Так мы их и похоронили на местном кладбище при соблюдении всех положенных при похоронах высших офицеров легиона почестей. Гроб с папиной рукой накрыли национальным флагом, солдаты произвели прощальный салют, и оркестр сыграл гимн Испании.
В тридцать девятом году, оставив маму в Марокко, я, как сын погибшего майора Испанского легиона, без экзаменов поступил на юридический факультет университета Саламанки. Сбылась моя детская мечта. Однако мысль о неизвестном мне в ту пору советском офицере не давала мне покоя. Я не мог понять, почему так случилось, что именно этот человек, рождённый в далёкой, чужой мне стране, вдруг оказался именно в этот день и именно в этот час возле Дома Веласкеса и почему именно он уничтожил моего папу. И почему его дети не страдают от этого, а страдаю именно я. Что я сделал этому человеку и его семье? И за что он так нас покарал? Жизнь этого человека и моя жизнь казались теперь связанными отцовской кровью. Я решил найти этого офицера. Или хотя бы его семью, с тем, чтобы убить их всех до одного собственными руками. „Viva la muerte, y muera la inteligencia![1]“ – таков был лозунг испанского легиона, что провозгласил его основатель генерал Хосе Мильяно Астрай. Этот лозунг я наколол на своей груди. Рядом с сердцем.
Почти полгода ушло у меня на то, чтобы узнать через отцовских друзей в окружении Франко о всех интербригадовцах из дивизии „Виктория“, которые оказались в нашем плену. И ещё несколько месяцев, чтобы при помощи местных адвокатов получить разрешение на встречу с ними. Раз в неделю, словно по расписанию, я садился на поезд, который ехал из Саламанки в Мадрид, или Кордову, или Барселону, только лишь затем, чтобы идти в окружную тюрьму и расспрашивать пленных республиканцев о русском офицере, повинном в смерти моего отца. Вскоре я уже достаточно много знал об этом человеке.
Игнатий Рябинин приехал в Испанию летом тридцать шестого года и в качестве военного советника вступил в двенадцатую интербригаду под командованием венгра Матэ Залка. Участвовал в обороне Университетского городка, а во время битвы при Гвадалахаре был тяжело ранен и отправлен в СССР. По словам его однополчан, до того, как оказаться в Испании, Игнатий служил в советской военной разведке в должности капитана. Жил вместе с семьёй в городе Колпино под Ленинградом. У него была жена и сын четырёх лет. На карте СССР я нашёл этот город и понял, что доеду до него от Ленинграда на поезде меньше чем за четверть часа. Оставалось собрать денег и отправиться в СССР на поиски моего личного врага.
Однако немецкие войска опередили меня и вторглись на территорию Советского Союза. Летом сорок первого в Испании объявили набор в „Голубую дивизию“. Надо ли говорить, что на призывной пункт в Ирун на границе с Францией я прибыл одним из первых? А 13 июля наш эшелон под звуки военных оркестров и благословение военного министра Валеры отправился в сторону немецкого лагеря Графенвёр. Здесь все мы прошли медицинский осмотр и получили новое обмундирование, которое отличалось от обычной немецкой пехотной формы только особым нарукавным знаком выше локтя. На знаке нашей дивизии был изображён щит зловещего вида с чёрной каймой. Середину щита рассекала горизонтальная жёлтая полоса на красном фоне, а на ней красовался четырёхконечный чёрный крест и пять перекрещивающихся стрел, брошенных веером наконечниками вверх. Замысловатое сооружение венчала надпись: „España“. Отныне наше соединение стало называться 250-й пехотной дивизией вермахта.
Россия показалась мне бескрайней и безлюдной страной, в которой мне придётся исчезнуть без следа и памяти навсегда. Наш эшелон двигался всё дальше и дальше на север этой страны, оставляя позади себя остовы сгоревших домов, запах паровозной гари, мрачные безжизненные города, людей и животных, глядящих на нас опустошёнными глазами. Мы кричали им, что скоро они станут свободными, что тирания большевиков и евреев падёт, но они только глупо улыбались нам в ответ, словно лишились разума. И махали руками во след.
4 октября сорок первого года мы высадились под Новгородом и заняли участок фронта на линии Новгород-Теремец. А 16 уже перешли в наступление. Это был мой самый первый бой. В тот день пошёл снег. Он медленно падал на пашню возле деревни Дубровка, которую нам предстояло занять и оттеснить русских вглубь на полтора-два километра, овладев небольшой высоткой возле реки. У меня замёрзли руки. Но когда позади наших позиций ухнули первые миномётные разрывы, я сразу забыл о своих руках и сполз на дно окопа. В мои планы не входило сдохнуть в первом же бою. Я должен был найти и убить Игнатия. Потом слева, и справа, и позади нас заработали немецкие лёгкие орудия, а вслед за этим пулемётные очереди испанцев. Не спеша я поднялся во весь рост и посмотрел в сторону пашни, за которой держали оборону русские. Но там уже никого не было. „