Они бежали, – закричал рядом рядовой Молина. – Ты видел это? Они бежали, как трусливые крысы“.
Через час мы вошли в Дубровку. И вот тогда я увидел впервые трупы наших врагов. Они валялись на мёрзлой земле с оторванными руками, ногами, разбитыми головами, несуразно вывернутые, присыпанные грязью, в лужах крови, сочащейся из их растерзанных тел. Это были ребята вроде меня. Ничем не лучше и не хуже. Быть может, они тоже учились в университете, возможно, изучали то же самое римское право, что и я, возможно, что, как и у меня, у них ещё не было девушки и они ещё не любили никого всерьёз. Так же, как и я. Здесь меня начало мутить. Я зашёл в первый же дом с раскорёженной крышей и долго блевал в брошенную детскую колыбель. Сверху шёл снег.
До ноября наш 262-й полк наступал на позиции русских, а затем начал отступать. Мы сдали Вишеру, затем Тихвин и откатились за Волхов. Испанцев сковал холод и страх, обратившийся вскоре в полное разочарование. И сколько бы раз ни приезжал на наши занесённые снегом позиции генерал Муньос Грандес, сколько бы ни прижимал наши озябшие души к своей героической груди, на которой позвякивал целый иконостас как испанских, так и немецких наград, ему так и не удалось растопить ледяной страх наших парней.
Они начали сдаваться.
Но большинство уже просто не могло сопротивляться. Именно тогда я впервые понял, насколько слаба Испания и её мужчины. Это там, за снежными шапками Пиреней, мы гордимся своей тысячелетней историей, завоеваниями нашей короны в Новом Свете, дурацкими боями быков и пьяными драками в тавернах юга. Мы считаем, что за наши тысячелетние подвиги Господь присвоил нам пожизненный титул мачо-архангелов. Но вот коснись только до серьёзной заварушки, вроде этой войны, даже нашим союзникам немцам, а не то чтобы нашим врагам, сразу же становится понятно, что испанские воины – говно.
В тяжёлых позиционных боях мы простояли на Волхове до августа сорок второго, потеряв около четырнадцати тысяч наших парней.
Многие ребята, с которыми я призывался в Ируне, уже почти год лежали в русской земле. Мы не ставили им памятников. И достаточно быстро начали забывать их имена. Новобранцы или те, кто приходил к нам в полк на усиление, часто удивлялись, как это я до сих пор не отморозил себе ноги и почему не использовал даже лёгкую контузию или хотя бы кровавый понос для того, чтобы свалить домой. Хотя бы на время. Всем этим ребятам я отвечал, выковыривая из-под ногтей кончиком ножа остатки вражеской крови: „Мне надо дойти до Колпино, – отвечал я им, – мне до самых cojones[2] надо попасть в этот город“.
По моим подсчётам, до Колпино было не так уж и далеко. На поезде я мог бы добраться туда за пару часов. Бои шли рядом и, когда я узнал, что несколько сотен наших ребят из 269-го полка были захвачены в плен под Красным Бором, а затем отправлены в лагерь, расположенный в этом самом Колпино, я впервые в своей жизни позавидовал, что не попал в плен вместе с ними. И сразу же погнал эту мысль прочь, потому что мой покойный отец никогда бы не простил мне добровольного плена.
Однако папа там, в раю, должно быть, оценил мой боевой дух и неистребимое желание отомстить за его погибель. И попросил Господа о небольшой услуге. Двадцатого августа сорок второго года всю нашу дивизию небольшими группами начали перебрасывать на запад. А двадцать шестого погрузили в эшелоны и отправили в сторону Ленинграда. В начале сентября испанцы сменили 121-ю пехотную дивизию вермахта на участке от Баболово до железнодорожной ветки Колпино-Тосно. Так мы включились в блокаду. А я, можно сказать, уже дышал в спину своему заклятому врагу Игнатию Рябинину.
Ходили разговоры, что мы возьмём Колпино со дня на день. В свой полевой бинокль я видел окраины этого города и даже гигантские серые айсберги цехов Ижорского завода. Я мысленно представлял себе, как с автоматом наперевес словно тень пробираюсь между этими зданиями, скольжу по улицам вместе с придорожной пылью, зорко всматриваюсь в окна домов, покуда не нахожу в одном из них то самое, единственно нужное мне лицо, из-за которого я, собственно, и торчу уже целый год на этом грёбаном Восточном фронте. Лицо Игнасио. Со временем я стал его звать так, на испанский манер. Он был мне вроде родственника, которого я никогда не видел. Вроде брата Авеля, которого я хочу прикончить.
Но Колпино защищался геройски. А мне только и оставалось, что печально и немощно взирать на него сквозь окуляры полевого бинокля. Так мы и смотрели друг на друга всю осень и начало зимы – я и город.
Утром 12 января сорок третьего года красные обрушили на наши позиции тысячи тонн стали, ураганы огня. Это был последний день моей войны. Во время ночного артобстрела двухсотграммовый осколок снаряда с отточенным, будто наваха, краем разрубил мой живот по диагонали слева направо. В таких случаях не чувствуют боли. Это правда. Изумлённо я смотрел на собственные кишки, которые подобно голубым змеям медленно вываливались из моего чрева, и спешно пытался засунуть их обратно, словно стыдясь за то, что такое со мной прилюдно случилось. А через несколько секунд словно кто выключил свет и звук в моей голове.
Очнулся я на операционном столе. При свете керосиновой лампы. Немецкий хирург зашивал мой живот толстой ниткой. „Она слишком толстая, – подумал я, – почти сапожная дратва“. И вновь расстался с сознанием. А когда вновь открыл глаза, услышал незнакомую речь. Рядом со мной стоял пожилой мужчина в форме русского капитана, с прокуренными усами и, приподняв автоматом серую простыню, смотрел на мои яйца. В уголке его рта тлела вонючая самокрутка. Он смотрел на мои яйца и улыбался. „Ты что, мужиков не видел?“ – спросил я его по-испански. „Видел, – ответил мужчина тоже по-испански, – но вот таких мудаковатых – в первый раз“.
Мужчину звали Сергей Михайлов. Во время гражданской войны он воевал на стороне республиканцев в Басконии, а теперь был переводчиком в НКВД, вернее в управлении по делам военнопленных и интернированных. А я был очередным клиентом этого управления. Я оказался в плену. В лагерном лазарете. В Колпино.
Через несколько дней стало ясно, что Сергею нужна подробная информация о нашем 262-м. Настроениях солдат и офицеров. Последних распоряжениях командования. Перемещениях и краткосрочных тактических задачах.
И вот тогда я решил торговаться с Михайловым. Я сказал ему:
– Слушай, Серхио, нам, кажется, уже ясно, что после Сталинграда война пошла совсем по-другому. Войне скоро конец. Давай так. Ты поможешь мне, а я помогу тебе. В России я ищу человека по имени Игнасио Рябинин. Может быть, ты знаешь его?
– Конечно, знаю, – ответил Михайлов, – мы вместе уезжали в Испанию, плыли на одном корабле.
Сердце моё в это мгновение чуть не выскочило из груди, подобно кишкам из живота несколько недель тому назад. Я почувствовал запах Игнасио. Горький пот его подмышек почувствовал я тогда.
– Где он? – спросил я, сглатывая комок в горле.
– Рябинин погиб в сорок первом, – вздохнул, прикуривая злую папиросу, Михайлов, – в боях за Волхов. Там его и похоронили. Впрочем, тебе подробнее сможет рассказать обо всём его вдова Мария. Да ты знаешь её. Она работает врачом в лагерном лазарете. Так что теперь взамен ты готов рассказать мне о своих?
В тот день я ничего не смог рассказать Михайлову. В тот день я попросил его уйти. И лил слёзы ночь напролёт, как последний сопливый мальчишка. Всё, к чему я шёл все эти годы, о чём тайно мечтал, чем с наслаждением упивался, всё, ради чего я жил, лил кровь и терял куски собственной плоти, всё это потеряло смысл, растаяло и исчезло. Моего врага уже нет на этой земле. И никогда не будет. Кто-то другой, какой-нибудь долбаный ботаник из пехоты грохнул моего Игнасио из своего шмассера, даже не обратив на это никакого внимания, не ведая, что он убил моего личного врага. Убил, словно поссал. „И что теперь?“ – спрашивал я себя. Игнасио уже два года в земле. Сам ты в русском плену. Возмездие свершилось. Каждый получил своё. Хотя нет. Ведь жива ещё его вдова Мария. И эта женщина где-то рядом. Я действительно помнил её – хрупкую, смуглую брюнетку, чью оливковую кожу ещё сильнее оттенял белый халат. Она несколько раз подходила к моей кровати, я чувствовал её прохладную руку на своих ранах. И она улыбалась мне. Как не улыбалась, кажется, никому. Тогда я не обратил на это внимания. Но сейчас… Если бы она знала, что прикасается к кровному врагу своего мужа!
Во что бы то ни стало я решил вернуться в лагерный госпиталь. Сделать это было не сложно. Гарнизонное детство научило меня множеству солдатских ухищрений в сфере медицинских симуляций, самым простым из которых была искусственная диарея, вызываемая несколькими граммами хозяйственного мыла натощак.
„Ну, что, капитан, – спросила меня Мария во время первого же осмотра, – надеюсь, на этот раз ваша рана не смертельна?“ Эта женщина неплохо говорила по-испански. А её андалусская внешность и грациозность вообще сбивали меня с толку. „Вы не испанка?“ – спросил я её. „Нет, – ответила Мария, – я с Украины“. На второй день она подсела ко мне на кровать, взяла за запястье, чтобы замерить пульс, и вполголоса сказала: „А ведь вы симулянт, капитан. Все анализы в норме. У вас нет никакой дизентерии“. И посмотрела мне прямо в глаза. Я тоже не отводил взгляда и мысленно умолял судьбу об одном: оставить меня в лазарете. „Тем не менее я перевожу вас в инфекционный блок, – сказала она минуту спустя, – такое опасное заболевание не должно перекинуться на остальных военнопленных“.
Теперь я лежал в инфекционном блоке. Вооружённые охранники кемарили в конце и начале коридора. На окнах – хилые, второпях приваренные решётки, которые при желании можно было раскачать одной рукой. Но главное – здесь я был совсем один. План созрел молниеносно. Когда Мария придёт ко мне на очередной осмотр, я задушу её. Затем надену её халат и пройду мимо охранников в ординаторскую. Здесь возьму чужие документы и выйду из медицинской части на волю. Нужно только дождаться, когда Мария будет дежурить в ночную смену.