Так бывает всегда: от весеннего дождя земля исполняется вдруг забытой за зиму чистотой, дышит озоном, радостью, божественной силой – вновь и вновь утверждая вечную победу жизни над смертью.
Весь день и всю ночь Бьянка пролежала возле мёртвого сына. Утром запах тронутой тлением плоти привлёк стаи каллифорид, слетевшихся к скотобойне в заботах о продолжении рода. Они откладывали яйца в открытых глазах щенка, заползали в приоткрытую пасть и анальное отверстие, жужжали, ссорясь в борьбе за лучшее место, и снова взлетали, снова кружились над мёртвым тельцем.
Мать не умела, да и не чувствовала в себе сил прогнать назойливых насекомых. Лучи припекали, и запах тления, исходивший от её сына, делался слышнее. Вслед за мухами к мёртвой плоти спешили проворные муравьи и жуки-трупоеды с красивыми жёлтыми перемычками на жёстких крыльях. Прилетела и тяжело опустилась на рябину дальнозоркая ворона. А в близкой синеве, высматривая добычу, нарезал круги голодный ястреб.
Не раз, ещё со вчерашнего вечера, пробовали подступиться к лайке дядя Николай с Ольгой. Упрашивали, уговаривали, харчем со стола соблазняли и даже грозились кочергой. Бьянка только рычала в ответ. Предупреждала, что вцепится в любого, кто подойдёт к её щенку. Под утро, когда Бьянка на мгновение забылась в тревожном сне, к ней присосалась Булка. Мать и её гнала прочь, но теперь, почувствовав, что та оголодала без её молока, позволила подобраться к соскам. Булка долго, больно жамкала по-сухому, да выдавила всего-то несколько струек голубоватой пресной жижи. Стало быть, и молоку пришёл конец.
Так и лежали они малым семейством – живые и мёртвый возле усеянной мухами скотобойни: и новый день, и следующую ночь и ещё одно утро, потом, наконец, поднялись, подались к хозяйскому дому. Бьянка долго лакала чистую воду из миски, что поставила ей хозяйка, дождалась, пока напьётся щенок, и без обычного на то разрешения прошла в прохладные сени – показала хозяевам, что теперь они вольны распорядиться мёртвым.
Обеспокоенный нашествием падальщиков, дядя Николай наскоро выкопал сапёрной лопаткой ямку позади покосившегося в бурьянах штакетника. Он закопал там уже немало погибшей мелкой живности. Теперь снёс туда и Пегого. Засыпал землёй, усердно притоптал сапогами, тихонько насвистывая «Историю любви».
Дамка в тот вечер домой не вернулась. И на следующий день миска её возле бани осталась пуста. И через два дня. Нашёл её через неделю Костя Космонавт, промышлявший соком в ближней берёзовой роще, за пустошью. Старая сука лежала в яме с развороченным брюхом и торчащими из него обрывками фиолетовых кишок. Печени и сердца не было, вместо глаз зияли две чёрные дыры с запёкшейся кровью. Должно быть, волк задрал старую, решили люди.
16
Провожали Рябинина на чужбину всем «обчеством».
Поскрипывая механической ногой в яловом офицерском сапоге, первым спозаранку заявился, как и положено по местному негласному этикету, глава сельской администрации Август Карлович Веттин – мужичок во всех смыслах боевой, прошедший две пандшерские операции в Афганистане, лишившийся левой ноги и мордой пообгоревший, зато медалями солдатскими награждённый, среди которых особо ценил серебристую, «За отвагу». При явной внешней инвалидности Август Карлович никакой ущербности в себе не ощущал. После войны женился на чернобровой узбечке Альбине, нарожал с нею пятерых ребятишек, в перерывах без устали взбадривая неспешную, унылую жизнь односельчан. То выстроит возле сельсовета летний кинотеатр, чтобы глядеть душными черемуховыми вечерами кино про любовь, то навезёт с окрестных полей пудовых валунов – устроить из них к майским праздникам мемориал погибшим односельчанам; или затеет среди народа пропаганду здорового образа жизни по методу «русского йога» Порфирия Иванова, предполагавшего, между прочим, хождение нагишом по сугробам и ежедневное обливание ледяной водой. За эту неуёмность и шебуту односельчане пропёрли его сперва в народные избранники, а затем доверили быть сельским головой. Август Карлович воспринимал такое избрание издевательством, поскольку на полном серьёзе считал себя наследником рода Каролингов, короля Саксонии, маркграфа Мейсена, курфюрста Священной Римской империи и герцога Варшавского, императора Индии и царя Болгарии. А поскольку ни Болгарии, ни тем более Индии ему никто не предлагал, выпало ему довольствоваться деревней Астахино, Шенкурского уезда Архангельской области, а по-русски говоря: жопой мира.
Под мышкой сельский голова держал папку вишнёвого дерматина с почётной грамотой, им же самим и подписанной, где отмечалось, что её обладатель – Николай Игнатьевич Рябинин – отличный хозяйственник, передовик сельского производства, русский патриот и член местной ячейки партии либерал-демократов. К грамоте прилагалось официальное письмо на бланке, где любой испанской деревне, в которой объявится сеньор Рябинин, предлагалось стать побратимом Астахино со всеми вытекающими последствиями, как то: проведением фестивалей, обменом делегациями, продажей леса за их маслины и созданием совместного предприятия по переработке таёжной клюквы. Веттин не сомневался, что предприимчивые испанцы ухватятся за его предложения. И потекут в Астахино миллионы! В той же папке лежали сто долларов США, которые Веттин обменял в кандагарском дукане ещё в военную пору, хранил годами, а теперь нёс их с просьбой приобрести на них для него la pata negra[6] и queso manchego[7] – легендарную пищу испанских идальго, о которой он бредил с юношеских лет, начитавшись приключений Дон Кихота Ламанчского.
Следом за сельским головой спешил на узнаваемый запах перегоняемой браги местный капиталист, владелец лесопилки Харитошка, которому и самому бы хотелось прикоснуться сердцем и лапами загребущими к испанскому капиталу, да тот всё не шёл отчего-то, уплывал в чужие руки. Обидно было Харитошке. Зависть сушила его уже два месяца, а в последнюю неделю и вовсе навалилась на него пьяной бабой. Не продохнуть! Воспалённое сознание буржуина строило коварные планы: от кражи у Николая заграничного паспорта до совращения чужой жены Ольги, а может, даже и бандитского разбоя по возвращении наследника в родные края. Между тем христианская его душа кручинилась от этих дурных помыслов, а сердце стремилось к памятному с малолетства тёмному бревнами дому, возле которого они вместе с Колькой отливали в глине свинцовые грузила, чинили сломанный «школьник», бились в кровь с пацанами из соседней Верхопаденьги и встречали рассветы. Да и чистый солодовый дух фирменного рябининского самогона щекотал чувственные рецепторы Харитошки, возвещая весёлый, неуёмный праздник, на который даже и кающийся в грехах русский человек откликается с удовольствием и отдаётся без остатка. Словно в последний раз.
Вот и директор школы Лев Николаевич Толстой показался на повороте в мареве сизого дыма и жёлтой пыли, поднятой каким-то пацанёнком на трескучем, вонявом мопеде. Светлая полотняная куртка директора, чуть не до колен, перепоясанная узким пояском из «крокодиловой» кожи; разношенная кирза, в которую заправлены тёмно-синие ментовские портки, да парусиновая фуражка с широким околышем, из-под которого глядело грубо вылепленное лицо с кустистыми седыми бровями, взлохмаченной пегой бородой и мясистым носом, похожим на индюшачий пындык, что и делало его неотличимым от классика русской литературы. Поговаривали, что на это поразительное сходство Льву Николаевичу не раз пеняли в районном центре народного образования, предлагали поменять фамилию или хотя бы имя с отчеством, на худой конец, побриться что ли, дабы не компрометировать доброе имя автора «Крейцеровой сонаты». А то ведь как получалось? На каждом совещании по поводу ли худой успеваемости среди деревенской детворы или несостоявшегося конкурса патриотических сочинений, а то и малой зарплаты учителям всякий раз мусолилось да поминалось недобрым словом родное русскому человеку имя. На эти упрёки Лев Николаевич отвечал всякий раз с убеждённостью народовольца: «Сменю я, положим, фамилию или даже побреюсь вам всем на потеху. Но с мыслями-то что делать?»
Вслед за мыслителем земли русской подрулила к рябининскому подворью «буханка» запылённая, ни по одному разу крашеная-перекрашеная, но всё одно уже ржавыми пятнами, словно рыжими струпьями, пошедшая. Из транспорта сего, начальственно попыхивая сигаретой, вылез сухой, ядовитый Мотя Едомский в полинявшей офицерской рубахе, с жёсткой щёткой седеющих усов на морде и хитрым взглядом, ожидающим от встречи с каждым человеком лишь коварного подвоха. Супружница его Ангелина теперь выступала позади него этакой доброй гусыней, претерпевшей от муженька и годы беспробудной пьянки, и побои не только чугунным кулаком в зубы, но и дрыном сосновым, и даже обухом топора, и измены его, вовсе не тайные, а явные, в их же собственном доме, на её же постели! Претерпевшая всё это, единственной жизнью своей за всё заплатившая, шкурой, сединой, хребтом, душою своею, и от преисподни этой не обезумевшая, но, наоборот, будто бы очистившаяся, исполненная тихого внутреннего света, радости и любви.
А следом уже и Любаша спешит в неотступном сопровождении кобелька Чурки. Личико её чистое и лучистое от скорого хода да от солнышка порозовело, источало утреннюю свежесть и благость. Даже подмышки её в светлых курчавых волосках, струйка пота, стекающая по шее из-под туго повязанной бумазейной косынки с петухами, пахли сладко, пьяно. Муженёк её, ветеран кавказской войны, уже две недели как лечился от последствий контузии и пьянства в санатории МВД. Мать же его Зина, лишь только Любаша сообщила, что идёт проводить на чужбину троюродного дядю Николая, прямо при внуке Павлуше обозвала невестку блядью, кричала до визга поросячьего, до брызг изо рта, грозилась скорой мужней расправой, которая «суку поганую» непременно настигнет. «Не беспокойтесь за меня, мама, – отвечала ей покорно и ровно Любаня, – в доме у дяди Николая ничего со мной дурного не случится. Вот попрощаюсь и вернусь скоро».
Последним заявилась местная достопримечательность Костя Космонавт, Христа ради юродивый. Пришел он в Астахино пару лет тому назад из далёкой Ярославской области. Шёл оттуда, говорят, босиком, с брезентовым рюкзачишкой за плечами да с липовой палкой в руках, к которой были у него привязаны пустые консервные банки и алюминиевый чайничек с погнутым носиком. С этим посохом да с грохотом железным передвигался Костя по русской земле, возвещая встречным правду о стране, её правителях да о грядущем Страшном судилище. Был лохмат, нечёсан, грязен, но, ко всеобщему изумлению, зловония никакого при этом ни источал, а даже наоборот: пахло от Кости свежим зефиром. Гляде