Граждане, как всегда, были правы.
Вскрыв на почте заграничный вытянутый конверт с двумя уточками-мандаринками на марке, Ольга развернула лист дорогой бумаги с водяными знаками. И прочла следующее:
«Дорогая моя Олюшка! – писал как-то уж совсем подозрительно складно и ласково Николай Игнатьевич. – Прежде всего передавай от меня привет нашему голове Августу Карловичу Веттину и супруге его (сыр и ногу я ему уже давно купил, отправлю на днях посылкой), директору школы Льву Николаевичу Толстому, Матвею Едомскому с Ангелиной, Харитону, сестре моей Зинке, племяннице Любке с мужем, Серафиме Аркадьевне, Нюрке Собакиной, егерю Витьке Кузину да остальным ребятам. Скоро ты сможешь с гордостью меня называть Николас де Бланко Видаль, поскольку после смерти отца могу унаследовать его титул барона. Я уже написал об этом заявление в Министерство юстиции Испании и теперь буду ждать, когда его подпишет король. Но на это уйдёт не меньше двух лет. Как ты понимаешь, я вступил уже в права наследования отцовского имущества, которое состоит из 63 гектар оливковых деревьев в Андалузии, одной фермы для выращивания боевых быков для корриды в деревне Буэнамадре, двух имений в Ла Манче и дома в Ронде, где имеется ещё большой апельсиновый сад, семи автомобилей, цены которых я пока не знаю, и даже личного самолёта в аэропорту Менисес. Конечно, отец оставил мне большое состояние, которое хранил в банках под проценты. Одним словом, я стал вдруг богатым человеком! В моих делах помогают мне управляющие и известная тебе Долорес, без которой я вообще как без рук, поскольку по-испански покуда не балакаю. Она – как ты! Только ещё добрее. Предлагал ей деньги за её работу, но она от них отказывается, говорит, что не в деньгах счастье, и помогает мне бескорыстно.
Хочу сказать тебе, что мне было бы приятно, если бы ты смогла приехать сюда, пусть даже и насовсем. Продавай к лешему избушку, да сарай, да животину с техникой и перебирайся сюда. Можешь даже никаких вещей не брать, кроме икон. Я тут всё тебе куплю и поселю по высшему разряду: хочешь в Ла Манче, хочешь в Ронде. Поживёшь хоть в своё удовольствие на старости лет. Неужели мы этого не заслужили с тобой? Можешь и Маруську прихватить. Мы найдём ей тут достойного кабальеро, а не вдовца с лесоповала. Отдельным переводом я послал тебе ещё десять тысяч долларов, чтобы ты уже ни в чём себе не отказывала. Таких деньжищ в Астахино сроду не видывали. Их хватит и на поездку, и на переезд, и на всё остальное. Заживём втроём с моей Долорес дружно и счастливо. Любящий тебя муж Николай Рябинин».
«Он, должно быть, от деньжищ-то этих совсем умом тронулся, – подумала про себя Ольга без злости, но с искренним сожалением. – Или горькую глушит».
Следующая мысль поразила её своей ясностью и прямотой, поскольку исходила из самой сердцевины северной женской души. «Надо его спасать, – подумала Ольга. – Жена я ему али нет? Негоже так от мужика-то отказываться. А уж бобылкой остаток дней прожить – тем более».
– Нюр, – обернулась она к Собакиной, – купи-ка ты мне путёвку!
– Куда, тёть Оль?
– Да в Испанию эту поганую, подери её лешак.
– И вы тоже? – изумилась Нюра.
– Мужика своего из басурманского плена вызволять поеду, – улыбнулась задорно Ольга.
Через четыре недели или поболее того путёвка заграничная была готова. Неведомый Ольге авиалайнер собирался унести её на Иберийский полуостров в начале декабря. А покуда ей предстояло разобраться с хозяйством.
Да ведь это только сказать легко – разобраться. Кому оно нужно – хозяйство-то это, кроме тебя самой? Поглядишь окрест: мерзость запустения пришла в северные наши края. Старики ещё смердят как-то на свои грошовые пенсии, да с картохой и редькой на огороде, доживают свой век. Народ средних годов, чьё детство пришлось на советские годы, а зрелость на капитализм, те только покуда и колобродят. Мутят какой-никакой бизнес. Беззаконно лесом промышляют, да зверем диким, да ягодой. Словно чудь белоглазая, дикая. А уж те, что помоложе, кто советской-то власти и не слыхивал, с деревней жизнь свою даже не связывают. Прутся в какие-то колледжи да институты, чтобы, овладев там какой-никакой корочкой, двинуть в города и районные центры поближе к разврату, разной подлости и греху. И возвращаются в родную деревню теперь уже в роли дачников-неудачников, и в городах не ставших городскими, и родину малую утеряв. Но только про это уж несколько лет талдычат, да что толку? Умирают старики. Детишки их повзрослевшие заколачивают досками окна, да выбрасывают не нужное им барахло, да, может, даже и всплакнут, вспоминая вдруг головокружительное своё тут детство, да скоро умчатся, оставляя отцовский дом на скорую погибель. Без хозяина любой дом, как известно, погибает очень быстро, словно поражённый какой-нибудь раковой опухолью человек. Протечёт ли и без того худая, стариковскими руками латанная крыша. Треснет ли от студёного ветра стекло. Глядишь, через пару лет уже и труба печная осыпалась, и стропила коегде обломились, и вьюга метёт-засыпает светёлки, какие ещё недавно полнились жизнью. А уж продать дом в деревне – и вовсе бессмысленная затея. Тем, что по соседству небо коптят, ещё одна фазенда и даром не сдалась, у дачников – свои дома – пристанища. Единственная надежда на столичных гостей, что заезжают не чаще двух раз в год, чтобы походить с ружьишком по лесу, настрелять уток, рябчиков да косачей, однако и они, хотя бы и приезжают на север на дорогих, сверкающих на солнце, тяжёлых джипах, хоть и привозят с собою иноземный харч да бутылки с заморскими этикетками, до денег охочие, этим проще жильё снимать.
Почитай, целую неделю кумекала Ольга Рябинина, что ей делать с большим наследством испанского своего идальго. Трактор сбагрила сразу, за полцены, на пилораму, где, на счастье, собственная техника надолго вышла из строя, как водится, по причине лености нерадивого тракториста. Сети, мотор «Ветерок» да китовый гарпун в довесок уступила за бесценок местным браконьерам. Уложила в сундук иконы, укутав байковым детским одеяльцем, туда же отправился альбом с фотографиями – осколками прежней, молодой и счастливой её жизни, сберегательная книжка с беспроцентным вкладом на шесть тысяч рублей, ветхие документы, подтверждающие её появление на свет, заключение брака да трудовую деятельность, по которой можно было проследить весь путь Ольги Андреевны Рябининой со дня окончания восьмого класса до развала СССР. Уместились в кованный специальными «морожеными» накладками сундук фарфоровый сервиз Ленинградского завода, подаренный ещё родителями на свадьбу, мамины коралловые бусики, гипсовый барельеф с профилем товарища Сталина, несколько писем в жёлтых конвертах, посланных ей в районный роддом щедрым когда-то на нежные слова мужем. А ещё – почти новое Евангелие в зелёном переплёте, затёртый молитвослов да дерматиновый помянник с длинной вереницей ушедших имён.
Хотя и считались Рябинины по местным понятиям людьми зажиточными, однако ж, когда пришло время, что называется, собирать камни, поняла Ольга, что похвастаться ей особо нечем. Из всех богатств разве что золотой крестик на шее ценою в три тысячи рублей, что подарил ей на пятидесятилетний юбилей Николай, и золотое колечко с бирюзой – на рождение дочери. Остальные деньги, полученные от продажи молока, шкурок, картошки и кроликов, вновь, как теперь говорят, инвестировались в дело: в новый инкубатор, в прививки для скота и птицы, в запчасти к тракторам и, само собой, в бочки с соляркой. Может, и были у Николая какие тайные от неё схроны да заначки, однако про них ей было неведомо.
Многое решила оставить как есть. Всю мебель. Коврик с фигурами трёх охотников на привале, сотканный, говорят, с какой-то известной картины. Телевизор цветной со спутниковой антенной, корейский радиотелефон, самогонный аппарат, посуду и кухонную, так необходимую ещё недавно дребедень: чугунки, кастрюли, вёдра, ухваты. Не тащить же ухват в Испанию! «Да мало ли что, – рассуждала Ольга, – вдруг что пойдёт не так, что, если брешет Николай про свои богатства или бабёнка новая успела ободрать его как липку. Будет куда отступать. И куда, на худой конец, вернуться». Да и для Маруськи дом – родное гнездо, пригреет, коль опостылит ей кальсоны вдовца стирать да девкам его подтирать сопли.
Когда с недвижимостью, техникой и сборами было, наконец, покончено, пришёл черёд думать, как поступить с живностью.
Пошла по соседям Ольга, вывесила на лазоревой дощечке возле сельпо рукописное объявление, мол, продаю утку Дусю, корову Маркизу, тридцать безымянных кроликов да куриную стаю. Покупатели на кроликов нашлись на удивление быстро. Фельдшер Мотя Едомский с Ангелиной, оказывается, давно к ним приглядывались. Могучие фландры, которых дядя Николай несколько лет назад заказал знакомому барыге привезти из Москвы, с международной выставки кролиководов, теперь обзавелись здоровым, крупным потомством, а те уже заматерели и сами строгают ушастых почём зря. А ведь с одного фландра не меньше семи, а то и десяти кило чистого мяса. Да шкура ещё, да пух. За такой кроль, если сдавать мясо заготовителям, можно получить пару тысяч рублей! Ольга отдала их местным эскулапам по тысяче за голову, оптом. Получилось аж тридцать тысяч рублей, которые люди в белых халатах вернее всего заработали на подпольных абортах. Деньжищи – не малые! Упрятала их всё в тот же сундук под замок и принялась устраивать судьбу Маркизы.
Добрая, доверчивая корова холмогорской породы, которая жила у Рябининых четырнадцать лет, была любимицей Ольги. Она помнила её игривой комолой тёлочкой в чёрных кляксах по белой шкуре, будто промокашка из ученической тетради. Нрава она была ласкового, но вместе с тем преисполнена некоего внутреннего достоинства, породистости, чувства меры. Именно поэтому и назвала её хозяйка Маркизой.
Если бы не Маркиза, не пережить им было бы лихолетье девяностых годов, когда власть то и дело сшибалась с народом, хмельные вожди рвали в клочья СССР, и дело чуть не дошло до братоубийства. Отзвуки московских боёв, хоть и транслировались центральным телевидением, доходили до Астахино в виде приказов и распоряжений с большим опозданием, так что об экономическом, как по «ящику» говорили, коллапсе местный народ узнал не сразу. Началось и тут с задержек пенсий и зарплат, которые худо-бедно ещё платили в колхозе. Но тут и колхоз стране оказался не нужен, и ни фондов, ни денег, ни солярки, ни даже страхового семенного запаса вокруг на сотни вёрст не сыскать.