женщина, его ровесница, хороший его друг… Он ее "не любил", как он говорил, но ни за что бы не бросил, не потому что не мог, а потому что не хотел, уж во всяком случае, не ради Марины. Да, Марина и не знала, чтобы он сделал, если бы был свободен? Они бы поженились? Конечно нет. Да, Марина и сама не хотела иметь мужа. Любовь и муж – это были разные вещи. Они не сочетались.
Под влиянием своего режиссера Марина два раза поступала в театральную женевскую академию, но… не поступила. Она и в Москве поступала на курс Фоменко, но опять не поступила. Жить в Строгино было невозможно. Марина вернулась в Швейцарию. Все зашло в тупик. Даже диплом ей не светил в этих швейцарских университетах. Она прекрасно говорила на французском и английском, знала английскую литературу, но в Москве ее диплом был бы никому не нужен, тем более, что стать учительницей казалось ей кошмаром. Однако, следовало возвращаться домой и устраивать свою жизнь. Но… возвращаться-то было как раз нельзя! Ни в коем случае! Родители твердили, что ей нужен швейцарский вид на жительство и последующее гражданство. Она и сама так думала. Зачем ей надо было становиться гражданкой Швейцарии? Папа говорил, что "на всякий случай. Ты там столько лет прожила. Получи, а там посмотрим…" Это, "там посмотрим" было любимым папиным выражением. «Езжай в Канаду, а там посмотрим… Езжай в Швейцарию, а там посмотрим… . Получи диплом, а там посмотрим… получи вид на жительство, а там посмотрим…» – вот что говорил папа. Марина работала с отвращением, жила впроголодь, бросила университет, мучилась с продлением учебной визы… и все смотрела… Хотя, справедливости ради, через уныние, крушение любви, разочарование в своих талантах, Марина тоже думала, что за вид на жительство она борется не зря. Этот дурацкий вид на жительство стал для их семьи каким-то фетишем.
И Марина придумала, как решить проблему. Ей следовало выйти замуж. Один из ее хороших друзей, серб, но давно гражданин Швейцарии, согласился на ней жениться ради вида на жительство. Марина оценила помощь друга, он любил ее и был готов на любую поддержку. Он даже ребенка от нее хотел. Марина решила на это пойти, надо было что-то делать.
Марина сказала родителям всю правду: брак будет фиктивным, парень – гей, и они поженятся, чтобы она смогла получить… "у попа была собака…", опять этот набивший оскомину вопрос документа, и проблема насчет "а там посмотрим…".
Марина приехала встретиться с родителями в Милан. Они живо обсуждали предстоящую Маринину свадьбу, сколько будет народу, где они будут справлять. Марина с мамой ходила по магазинам, они искали ей платье для свадьбы. Марина, правда, сразу ее предупредила, что белое она не наденет. Мама заходила в бутики, брала с вешалок разные модели и стояла с Мариной в кабинках, пока она все примеряла. В маминых глазах было столько неподдельного энтузиазма, типичного женского пыла в магазинах. Мать на плохом английском даже зачем-то говорила продавщицам, что, "вот, дочка замуж выходит". Продавщицы снисходительно улыбались. Но чем больше мать хвасталась продавщицам, обсуждая фасоны и стили, тем больше Марине хотелось разрыдаться и убежать. Мать невероятно ее раздражала своей болтовней, назидательными советами, игрой в "матушку, которая наконец выдает замуж засидевшуюся в девках доченьку…". Все это было отвратительно своей фальшью. Ведь мать знала, что свадьба "понарошку", что, так называемый, муж – гей, что Марина все равно одна, и судьба ее вовсе не меняется к лучшему. Какая была разница, в каком она будет платье? Марине хотелось матери нахамить, назвать вещи своими именами, спросить наконец, что ей делать? Но, она сдерживалась, жалея родителей, которые в последнее время ничего о ней даже не знали.
Свадьба состоялась, Марина была в платье в синих тонах. Было даже весело и ребята, их друзья остались довольны. Муж говорил с ней об искусственном оплодотворении, и как они вместе будут воспитывать ребенка. Все эти мерзкие термины "осеменение", "оплодотворение"… какие-то пробирки, "таинство зачатия" на гинекологическом кресле… гадость! Марина прекрасно к своему другу относилась, но разве это была любовь? Она была сама себе противна, и терпеть у нее больше не было сил. Приехав в Москву повидаться с родителями, Марина уже в Швейцарию не вернулась, написав слова благодарности своему другу-мужу, и оставив все свои попытки получить вид на жительство, который враз стал для нее абсурдом. Долгая швейцарская эпопея окончилась.
Марина очнулась от своих мыслей и опять с удовольствием оглядела свою маленькую симпатичную квартирку. Ничего, что они влезли в большой долг: папа взял кредит в банке. Уныния по-этому поводу не было. Отдадут. Главное, что она – у себя и может делать, что хочет. И вдруг Марина решила вовсе в театр не ходить, не так уж это было обязательно. Просто надо было себя занять. Она улеглась на диван, который после ночи она так и не собрала. Лежать было приятно, ничего не хотелось делать. Скоро Марине надо было лететь в Сочи, переводить очередному французскому режиссеру, занятого постановкой одного из номеров на открытие Олимпиады. Ехать, кстати, тоже не хотелось. Плохой признак. Марина с гордостью подумала, что она уже давно живет на свои деньги. Какое-то время в Москве она попробовала жить с родителями, но из этого ничего хорошего не вышло. Отец уходил, его часто не было дома, а мать погрязла в своих новых интересах. Она увлеклась историей русских царей, скупала у букинистов книги о династии Романовых, чертила генеалогические древа, собирала старинные портреты. На стене теперь видел "иконостас": все русские цари, царицы, их чада: какие-то стройно выстроенные ветви Нарышкиных и Мирославских. И все в парадных мундирах и платьях, с орденами, со скипетрами, в коронах. Зачем это матери было надо, Марина не понимала, но увлечение ее невероятно раздражало своей бессмысленностью. Мать хвасталась каждой новой находкой и уходила заседать в какое-то монархическое общество. Вообще весь уклад родительской жизни стал бесить: мамины тщательные ухищрения по уходу за кожей: мать сидит целый час в нелепой страшной маске, видно одни глаза, и неестественно торчащий нос. Поза расслаблена. Мать в нирване, ни о чем не думает и не беспокоится. «Как сытая, ленивая, старая кошка», – неприязненно думала Марина, хотя с другой стороны ей было мать жалко.
Стал раздражать слишком громкий голос отца, он долго разговаривал по телефону, не обращая внимания ни на мать, ни на нее. Он тоже по пустякам неадекватно раздражался и начинал долго орать, страстно жестикулируя. Марине казалось, что он и ими рвется дирижировать, хочет, чтобы ему не перечили, чтобы было так, как хочет он. Она всегда в нем это не любила, особенно, когда видела его на репетициях: кричит, когда не удовлетворен, пытается что-то вдолбить, при этом оскорбляя людей, находя обидные сравнения и метафоры. Речь его делается саркастической, а главное он говорит десять минут то, что можно было бы сказать за одну. Ребята обреченно, склонив головы, его слушают, а папа, ничего и никого не видя, продолжает говорить в своей экзальтированной, нервной манере. К старости эта его черта усугубилась. Марине хотелось зажать уши.
У нее появились друзья из Питера, и вот, наконец, она там поселилась насовсем. Москва ассоциировалась с родителями, с соседями из дачного Щелыково, которые знали ее маленькой, и уже растили внуков. Москва ее "обидела", не приняла, не порадовала, не подошла ни ее настроению, ни ее амбициям. Питер подошел, здесь жизнь казалась приемлемой.
Марина встала, вновь открыла компьютер, и стала смотреть на свои фотографии, которые она частенько меняла на фейсбуке, чтобы "друзья" могли оценить.
Михаил.
Вся передняя половина салона уже завтракала, Михаил посмотрел меню на этот рейс, и быстренько прикинул, что он будет есть: рыбу или курицу? Остальное будет у всех одинаковым. Пожалуй, лучше он съест курицу, а вечером в ресторане будет есть рыбу. Увидев, как девочка на соседнем кресле открывает, запаянный фольгой лоток с пареной рыбой, он не пожалел о своем выборе. Намазав небольшой поджаренный кусочек хлеба тонким слоем масла и положив сверху сыр, Михаил вылил в свой кофе, сливки, сахар класть не стал… Захотелось есть и подумалось, что день может и не будет таким утомительным, как ему кажется. Он был когда-то в Биаррице со своими любимыми девочками. Она тогда провели неделю на Лазурном Берегу. Вот для этого Михаилу и нужны были деньги: жена и дочь должны были отдыхать достойно.
Краем глаза, он заметил, как девочка на соседнем кресле поменялась с отцом подносом. «Ага… не понравилась рыба… Избалованная, видать, девчонка» – подумал Михаил. А может его Женя тоже избалованная? Он не знал. Ему казалось, что нет. Женя, ведь, знала, что такое труд, но… он все-таки ей во всем потакал, и был от этого счастлив. Может не должен был? Но разве он мог иначе? Тоже, разумеется, подносом бы с ребенком поменялся. Какое славное было время: у них с Ланой только что родилась маленькая девочка, Лана думала, что это его первый ребенок… ну, и пусть она так думает. Какая разница?
Немного им пришлось прожить вместе с матерью. Она вскоре умерла, так и не увидев внучку. Ничего более кошмарного, чем ее болезнь, смерть, похороны у него в жизни не было. А кошмаром это было не потому что мать умерла и он ее хоронил, а потому что он радовался, что она их покинула и они теперь, наконец, станут жить спокойно без истерик, злобы и ненависти. Михаил и тогда понимал, что поведение матери патологично, что она психически нездорова, но… его-то реакция тоже была патологической: радоваться смерти матери может только урод, и он сделался таким уродом, мама сделала его уродом.
Михаил рассеянно откусывал от своей тарталетки с персиком. Не хотел ее сначала есть, но ел. Воспоминания его стали такими горькими, что было уже не до диабета. Зато судьба вознаградила его милым, послушным, спокойным, жизнерадостным ребенком. Как здорово было гулять с маленькой Женькой в Сокольническом парке, кормить лебедей хлебом, который они брали из дома. Вот он раскачивает на качелях ее маленькое тело, и она кричит ему «Еще, еще, папа! Выше!», и Михаил начинает бояться, что качели без ограничителя, могут как-то случайно перекинуться, и дочка упадет, сломает шею. Он все время боялся, что с Женечкой что-нибудь случится. Она болела не чаще, чем другие дети, может и реже, они же ее не отправляли в детский сад. Лана тогда работала в ЖЭКе, в соседнем подъезде. Михаил сначала боялся, что ей будет неприятно потерять профессию, но оказалось, что Лане все равно. Ее девочка стала самым главным в ее жизни. Вот так и правильно, так и должно быть. Он сам обязан заработать для своей семьи. Деньги – это прерогатива мужчины.