Вишневый Сад, даже не смогла запомнить названия Чеховской пьесы, называла ее "Вишневый дворик", что невероятно действовало ему на нервы, ему было стыдно связываться с такими лохушками, но других он никогда не знал, и это создало комплексы. А как комплексам было не возникнуть? До 48 лет, пока он не приехал в Америку, он вообще никогда не был на концерте симфонической музыки. Никогда!
Сейчас он сидел в зале, на сцене настраивался оркестр. Люди слышали это сотни раз, а он – в третий раз в жизни. «Что это я здесь делаю? Я, матерящий таджиков и пьющий водку с бывшими ментами…! Что-то меняется в моей жизни, я не смогу вернуться обратно к пьяным посиделкам с конкретными пацанами, к моим одиноким прогулкам по городу. А может быть такая музыка теперь будет моей, я ее пойму, полюблю, и моя дочь будет в ней разбираться?» – Егор с интересом озирался по сторонам: люди рассаживались, встречали знакомых, здоровались, у руках у женщин были маленькие сумочки. «Надо будет и Лорке такую купить! Вот с какими сумками бабы ходят на концерты» – думал Егор, радуясь, что на нем светлые брюки и джемпер, а вовсе не шорты. Хорош бы он тут был в клетчатых шортах. Откуда-то слышалась русская речь и Егор невольно загордился соотечественниками, которые пришли на концерт. Французы сунули ему в руки программку. Егор увидел, что кроме русской музыки будут играть Равеля и обрадовался: надо же, он был, ведь, только что, в музее Равеля, даже там кое-что о нем узнал. Егор наклонился к французам и выдал всю информацию о Равеле, хвастаясь, что он посетил дом, где родился их странноватый Морис. Французы знали, разумеется, о музее, и порадовались, что Егор так внимательно изучал окрестности их города. Сколько чудесных совпадений: Морис Равель родился в стране басков, они познакомились с чудесным русским Егором, он еще и по-французски говорит, им удалось пригласить его на концерт оркестра, который летел с ними в самолете, и оркестр русский и еще… Егор услышит замечательных французских исполнителей, играющих "их" Равеля! Замечательная программа! Замечательный вечер! И их родной город замечательный! Равель замечательный и русская музыка замечательная!
Егор прислушивался к совершенно особым звукам, которые, он уже это знал, можно было услышать только в таких обстоятельствах: на разные лады взвизгивающие смычковые, непередаваемая какофония отрывистых звуков в одно касание, а то – целый маленький пассаж, в котором не слышно пока никакой мелодии, всевозможные тембры то коротких, то длинных рулад духовых, мягкие певучие, резкие, пронзительные. Звуки настройки накладывались на гул разговоров усаживающейся публики, приглушенный кашель, смех. В зале чуть убавили свет, зато на сцене он стал поярче. Из небольшой двери, которую Егор сначала не заметил, вышел дирижер, которого даже в черном смокинге и бабочке, Егор сразу узнал: этот пожилой дядька с породистым нервным лицом сидел в конце салона. Оркестр поднялся, люди захлопали. Потом все стихло и началась Увертюра к балету Руслан и Людмила. К своему изумлению Егор сразу узнал эту музыку, наверное по радио слышал. Когда он был маленький у них была включена трансляция. Музыка была мелодична, и слушать ее было нетрудно. Егор пообещал себе не спать. Здесь это не лезло бы ни в какие рамки.
Лора
Было воскресенье, хотя для неработающей Лоры это не имело никакого значения. Жаль, что Егор не выходил на Скайп, он, ведь, был у тети Риты, а там не было интернета. На Скайп Егор выходил, но делал себя "невидимым". Просто Лора была не в курсе.
Ее сильно занимали мысли о новом доме. Дом был настолько дорогой, что жизнь в таком дворце казалась ей сказкой. Лора часто думала, как все украсить, теперь уж она примет участие в выборе мебели, не станет валять дурака в магазинах. Ее удивляло, насколько родственники равнодушно отнеслись к их новости о покупке дома. Никто ничего не спрашивал, не интересовался деталями процесса. Это было обидно. Мама даже и не скрывала, что она не верит, что они его купят. Лора подумала, что может все и правы: дом начали строить и построят, но будет ли он принадлежать им? Тут все зависело от того, дадут ли Егору ссуду в банке. Вроде должны дать, но это, к сожалению, неточно. Впрочем, не стоило думать о неприятном. Она ничего не могла с собой сделать: в мыслях дом был уже ее. Она покупала туда цветочную рассаду и намечала, куда она повесит качели и гамак. Ей было так приятно наблюдать возбуждение Егора, когда он водил ее по участку и намечал, где у них будет бассейн. Обилие комнат, широкие коридоры, лестница с чугунными решетками, двусветные гостиные… Лора мечтательно улыбнулась. Никогда она так не жила, но с Егором может и поживет. Ей так хотелось, чтобы ее семья и дети за нее радовались, но они не радовались, так досадно. Не хотели, не умели, были не в состоянии думать не о себе, завидовали? Кто их знает.
Она любила свою семью, всегда считала их симпатичными порядочными людьми, а сейчас она с ужасом убеждалась, что все чаще и чаще смотрит на них глазами Егора, и видит, что не такие уж ее родные прекрасные. Разумеется, у всех есть недостатки, но Лора по своей давней привычке, предпочитала их не замечать, но не замечать становилось все труднее: недостатки просто выпирали. Брат Саша – холодный высокомерный человек, осторожный и эгоистичный, практически полностью устранившийся из жизни семьи, исковерковавший своего сына, сделавший его тихим и несмелым неудачником. И все это ради собственного удобства. У Саши никому не стоило просить советов, он их не давал, чтобы не быть потом ни в чем виноватым. Зато от Саши можно было услышать саркастические замечания, которые только, надев розовые очки, получалось признать дружескими и доброжелательными. Жена брата Надя, завистливая простецкая баба, слыла прекрасной хозяйкой. Без каких либо интеллектуальных запросов, она в глубине души презирала интеллектуальных женщин вообще, а ее, Лору – в частности.
Сестра Таня, безалаберная, ленивая, весьма праздная женщина, злоупотребляющая маминой помощью с младшей дочерью, и полностью запустившая воспитание своего старшего десятилетнего сына, игнорировала его патологическую асоциальность. Мальчик рос дикарем, дабы не сказать, социопатом, мог есть из тарелки без приборов, как Маугли, хотя при этом считался очень умным, почти гениальным. У Тани был муж, отвратительный тип, злобно молчащий, с неприязнью относящийся ко всем на свете, включая собственных детей. Зачем Таня с таким жила? А вот… жила, никогда не обсуждая мужа, просто считалось, что у него "трудный характер".
Папа ничего не слышал, но не хотел носить слуховой аппарат. Насколько много или мало, он на самом деле понимал, было неясно. Папа предпочитал сидеть сам по себе, и не любил, чтобы его беспокоили. Внуки были ему безразличны. Мама – другая история. В последнее время, как только Лора ее видела, или они созванивалась, мама, как Игорь говорил "включала радиоточку": она начинала вещать, подробнейшим образом пересказывая передачи по культуре, лекции, делала свои комментарии, сравнивала, кого-то ругала, хвалила, настаивала, советовала… Остановить маму было невозможно. Лора часами терпела эти потоки слов, не разрешая себе маму прервать, давая ей возможность выговориться, показать свою эрудицию, начитанность. Она давно замечала, что это не совсем нормально, что никакой особой начитанности и эрудиции у мамы нет, что ее просто "несет". Теперь, с тех пор, как она ходила к родственникам с Егором, она воспринимала маму его глазами, слышала ее его ушами. Речь шла о пожилой женщине, ее матери, но это же не была его мать… и Лора понимала, что словесный понос может мертвого довести, что нужно обладать поистине ангельским терпением, чтобы выслушивать ее дилетантские словоблудия. Егор тоже терпел, надо отдать ему должное: с родителями он проявлял воспитанность и охотно делал им скидки, а вот, увидев, как Танькин сын ест руками прямо из тарелки, потом даже без рук, как собака… он принялся его учить, как пользоваться ножом и вилкой, стыдил. Мальчик просто встал и ушел из-за стола. Егор нажил врага, и перед Таней было неудобно. Неужели он не мог потерпеть? Лоре теперь было понятно, что соприкасаясь с ее семьей, надо было терпеть многое. Как она раньше этого не замечала?
Когда они оставались одни, Егор указывал ей, что старшая дочь в долгих телефонных разговорах говорит только о себе, все ее рассказы обрастают сотнями подробностей, которые сообщаются задыхающимся голосом, потому что дочь звонит ей, быстрым шагом направляясь по своим делам и не желая терять времени. Иногда дочь звонила, когда они куда-нибудь с Егором собирались, уже стояли на пороге, но Лора всегда стеснялась прервать торопливый увлеченный рассказ, и Егор долго ее ждал, сначала стоя, а потом садился на диван и открывал компьютер. Лора видела, что он злится, что ей бы следовало сказать дочери, что они с Егором сейчас уходят, что она перезвонит, но Лора никогда не решалась такое сказать, считая, что – это ее обязанность выслушивать детей в любое удобное для них время. Егор-то считал, что время должно быть удобно для нее тоже. Он был прав, но… так уж у них повелось, и менять свое отношение к детям Лора не могла, а главное – не хотела.
Младшая дочь хамила, иногда завуалированно, и тогда Лора этого искренне не замечала, а иногда – открыто, и тогда приходилось делать вид, что все хорошо, несмотря на резковатый тон. Зачем она делала такой вид, Лора и сама не знала, просто не умела по-другому. Только раньше их с дочерью общение происходило без свидетелей, а теперь Егор сидел и слушал… слушал, а потом ей напористо выговаривал по-поводу ее бесхребетности, или, что еще хуже, сам делал дочери замечания, заступаясь за Лору. Ему казалось, что так правильно, может оно и было правильно… но, как изменить десятилетиями сложившийся уклад? Дочь приводила к ним своего американского бойфренда, и разговор уже велся по-английски. Это было бы еще пол-беды. Беда была в том, что беседа по каким-то причинам вилась вокруг бойфренда, как будто он был самым для всех главным. Лора видела, что Егор мучается: он не был по-английски таким же ост