– Не буду я ничего слушать. Сам слушай!
- Ну, почему? Так тебе вечером будет интереснее.
- Сказала: не буду – значит не буду! Еще раз повторить? Ася начинала раздражаться. Слава богу, папа это почувствовал и ушел на кухню.
Ася закрылась в своей комнате и улеглась на кровать. Мысли о завтрашней школе не давали ей покоя. Ну, сходят они на концерт, а утром надо рано встать и идти на занятия, где понятно будет гораздо меньше половины. Интересно, что учителя этого не понимали, им казалось, что она "врубается", да и ей так иногда казалось, а потом… Вот хоть этот последний случай, как раз перед их вынужденным отъездом за визой в Москву. Учительница английского попросила ее задержаться после урока и предложила перейти в более сильную английскую группу, а то, дескать, ее уровень намного выше, чем у всех. Ася что-то промямлила, попыталась сказать, что она посоветуется с папой, учительница улыбалась, в чем-то ее горячо убеждала и потом отпустила домой. Ася шла по улице, мимо знакомых магазинов, и думала о том, хочет ли она переходить в сильную группу по-английскому. Ну, да было бы логично перейти, но… Ася не хотела. Дома она рассказала о предложении папе, он обрадовался и стал ее немедленно убеждать, что "это просто замечательно, что ей, разумеется, надо переходить". Ася молчала, не желая объяснять папе свои резоны: английский – это был единственный предмет, где она действительно чувствовала себя в классе комфортно, она была не хуже, а лучше других. А тут… она опять будет в незнакомом классе, где все старше ее, чужие, насмешливые, свободно говорящие по-английски, а она конечно же будет хуже всех. Вот зачем ей это надо? И так трудно, а папа хочет отобрать класс, где ей легче, но… говорить ему о своих страхах, неуверенности и растерянности было нельзя. Перед папой Ася носила маску благополучности и стойкости. Пусть папа думает, что у нее все в порядке. Вот она и доигралась: веря, что все хорошо, папа уцепился за возможность все сделать "еще лучше". Он так сердился и настаивал, так нетерпеливо дознавался, почему она так глупо "уперлась", что Ася заплакала. Плач перешел в истерику, с папиной точки зрения, необъяснимую. Он замолчал, испугался, потом начал ее утешать, заверять, что "нет, никуда он ее не переведет. Не надо плакать, и потом… знаменитое – все будет хорошо…". Да, откуда он знал, что все будет хорошо. Ася была в этом не уверена.
Наутро он пошел с ней в школу, хоть ей и было неудобно перед ребятами, что "она с папой". Учительница, поговорив с ним две минуты, пошла в класс, а папа так и остался стоять, растерянный и обескураженный. Оказывается, Ася ничего не поняла: ей не предлагали перейти в сильную английскую группу. Просто, поскольку, он нее был неплохой английский, то во-время английского урока, ей предоставлялась возможность заниматься дополнительно французским с парой других иностранцев, учившихся у них в школе. Асю даже немного затошнило от собственной языковой беспомощности: ничего не поняла, все перепутала, была сбита с толку. Хорошо, что папа пришел в школу и все понял, а она… когда она начнет понимать? Когда? Было обидно, страшно и стыдно, даже и перед папой, который по-французски понимал. Дома она опять плакала, а папа стоял рядом со своими "все будет хорошо". Из-за продления визы случилась двухнедельная московская пауза, а завтра… все снова начнется, начнутся ее мучения, о которых она никому не говорила, ни папе, ни маме, ни бабушке. Да, и зачем было говорить? Бабушке вообще ничего не хотелось говорить, она слушать не умела, сейчас же принималась читать мораль и приводить примеры из собственной жизни. Папа бы просто расстроился и все кончилось бы его несмелыми глажениями по голове, а мама… та была бы рада, что "все трудно, что она же говорила…". Ася почувствовала себя одинокой, вот были бы у нее подружки, пусть бы даже новые, французские, но… разве они могли понять Асины проблемы? Кто их вообще мог понять? Только те, кто были в ее шкуре, но в том-то и дело, что в ее шкуре никто никогда не был.
Настроение было не слишком хорошим. Ася считала, что папа сделал, как считал нужным, по– своему, но… за ее счет: ей было трудно, не – ему. Этот папа в вечном фартуке, папа, заикаясь больше обычного, с ошибками разговаривающий с ее учительницами, папа, с сосредоточенным видом, часами сидящий у компьютера… он ее раздражал. Ася любила папу больше всех на свете, больше мамы и бабушки, но… он ей чем-то действовал на нервы. Бывает такое? Получалось, что бывает. Слишком часто Ася замечала, что она к отцу несправедлива, груба с ним, но… ее "несло", и остановиться она не могла, да и не хотела. Она не умела анализировать причины своей агрессии, ей просто хотелось самоутвердиться, отстоять свою позицию, свою к чему-то целеустремленность, особенно в случаях, когда папа был с ней несогласен. Ася знала, что папе хочется видеть ее "воспитанной девочкой", но она как раз и не хотела быть воспитанной, сдержанной, она выплескивала на папу свое раздражение, каждый раз тестируя, то какого предела он разрешит ей дойти. Отец не умел поставить ее на место, терялся, уступал, мямлил, хотя и было видно, что он обижен, недоволен, не понимает Асю. Перед мамой и бабушкой ей хотелось папу выгородить, заступиться за него, а наедине с ним она хамила, и удержу в своем хамстве не знала.
Иногда она казалась себе взрослой и все понимающей, а папа не научился воспринимать ее как взрослую, а иногда – наоборот: папа хотел ее понимания, навешивал на нее свои взрослые трудности, а Асе было удобно остаться ребенком, маленькой игривой непослушной дочкой, которой дела нет до родительских проблем. Ася папу перебивала: он ей слово, она ему – десять. Но, с ним все так разговаривали: и мама и бабушка. Он позволял, не умел оставить за собой последнее слово, а когда пытался, выходило только хуже: крики, ругань, оскорбления.
Иногда Ася специально искала повода, чтобы "вызвериться", конфликт был ей нужен для разрядки. Папа был ее "громоотводом", потому что с чужими она как раз и была милой, интеллигентной, воспитанной умницей. Умницей быть надоедало и… тут подворачивался папа. Так у них повелось. Почему-то Асе хотелось все время проверять папино чувство юмора, он был обязан понимать ее шутки. Она улыбнулась, вспомнив, как она над папой в прошлом месяце пошутила. Пришла из школы и похвасталась симпатичной плюшевой совой, которую она принесла из близлежащего универмага. Папа расшумелся, и Ася опять улыбнулась, припоминая его забавную и ожидаемую реакцию, как раз ту, которую она "запланировала":
– Пап, смотри, какая у меня совушка! Хорошая?
– Где ты ее взяла? – Ася нарочно помолчала, заставляя папу повторять вопрос, все более и более нервным тоном.
– Я ее украла. Да, ты не бойся, никто меня не поймает. Я посмотрела: там не достает камера. Хорошая совушка?
– Ася, ты что с ума сошла? Как украла?
– А вот так! Мне так ее захотелось. А что нельзя?
– Ась, у меня просто слов нет… конечно нельзя…
– Кто сказал, что нельзя? Можно. Меня же не видели.
– Да, не в этом дело. А если бы тебя поймали? Нам бы никогда визу не дали. Никогда.
– Ясно, тебя только твоя виза интересует. А мне на твою визу плевать. Украла и еще украду, если захочу. Что ты мне сделаешь? В полицию пойдешь?
– Ася, мы сейчас должны об этом поговорить. Ася… боже! Моя дочь – воровка! Я представить себе такого не мог. Ася, ты – воровка! Дурной сон! Из-за какой-то дрянной игрушки, ты могла на такое пойти!
– И ты поверил, что я украла? Поверил? Ну, ты даешь! Ася заливисто расхохоталась. Папа "повелся" и шутка удалась. Да, ничего я не крала. Поверил, поверил, поверил! Я ее купила. Понял? Ку – пи – ла!
– Купила? А где ты деньги взяла? А?
– Да, успокойся, не в твоем кошельке. Разорался. Мне бабушка дала денег.
– Бабушка?
– Бабушка, бабушка. Ты, что, плохо слышишь?
– Я тебя слышу. В честь чего тебе бабушка дала денег?
– Просто так. Она же мне бабушка. Это у тебя денег не выпросишь.
– Да, как ты могла взять деньги у пожилого человека? Бабушка работает из последних сил, у нее маленькая пенсия. Ты у нее деньги вымогаешь…
– Я вымогаю? Она мне сама дала. Тоже мне деньги. Ладно, успокойся. Ты даже шуток не понимаешь.
Ася видела папино горящее, остывающим бессильным гневом лицо, его обычную растерянность, неумение контролировать ее выпады. Иногда Ася в таких ситуациях чувствовала себя виноватой, хотя и была не в состоянии свою вину признать, но в этом случае, она просто пошутила. Кто виноват, что папа так взбесился и напугался. Пусть учится понимать ее юмор, пусть вообще учится ее понимать. Хватит уже кричать ей через дверь, чтобы она сделала свою музыку потише. Ему не нравится новый французский черный реп, а всем вокруг нее нравится, и ей понравился. Папа все-таки немного отстал. С ним стало неинтересно, а с кем еще ей общаться…?
«Ась…» – папа ее звал через дверь. Вот и хорошо, надоело валяться, до вечера еще далеко, надо куда-то выйти. Решили сходить на Grand-Plage, папа даже обещал мороженое купить. Отлично. Ася решительно открыла комод, достала белые укороченные узкие джинсы и белую свободную кофточку с кружевами, которую ей в Барселоне подарила жена папиного приятеля. Одевшись, Ася долго смотрела на себя с зеркало в ванной: высокая, худая с узким длинным лицом девочка. Волосы вьются, но не слишком, Ася сделала себе короткий хвостик и забрала его белым шнурком. «Да, нет, я все-таки ничего. Нестрашная, а главное, не толстая. Может и сколиоз не все сразу видят. Если я не открываю рот, то выгляжу, как француженка. Невидно, что я – русская. Совершенно, невидно. А папа… сразу видно, что он русский: говорит с акцентом, неправильно, полноватый и одет… как-то не так.» – Ася осталась собой довольна. Так она и пойдет на концерт. Папа будет говорить, чтобы она переоделась к вечеру, а она не будет. Белое ей идет: не слишком торжественно и не слишком расхлябанно, в самый раз. Без папы решила, и впредь сама будет решать, обойдется без советов.