Русские тетки, жившие здесь с французскими мужьями, держали туристический бизнес, который будет в связи с открытием прямого самолетного сообщения только развиваться. Артем, сам над собой подтрунивая, ходил на встречу с такой туристической начальницей и, внутренне ненавидя себя, предлагал свои услуги, не забыв, разумеется, ей сказать, что «вообще-то он — детский писатель». Он даже, как обычно, подарил дамочке книгу о кошках… Но, ничего не вышло. В туристический бизнес его пока никто пускать не собирался. Он считал себя вполне в состоянии водить русские экскурсии по музеям и крепостям, но тетка, с досадой отметив, что, небрежно одетый писатель чуть заикается, решила про себя никаких экскурсий ему не доверять. Артем этот свой мелкий недостаток давно не замечал и не придавал ему значения. В утешение хозяйка агентства дала ему пару страниц какого-то буклета для перевода на русский, и хоть за страницу она платила копейки, он все равно взялся. Дурацкие переводы давали ощущение «дела».
Артем аккуратно вытер полотенцем наточенные ножи и снял фартук, который он теперь дома почти не снимал. Появилось желание усесться за компьютер, но сейчас это было невозможно, при Асе он не мог сосредоточиться.
— Ась, хочешь выйдем куда-нибудь. Времени у нас с тобой сколько угодно.
— А куда? Я никуда не хочу.
— Ну, почему? Такая хорошая погода. Давай сходим на пляж…
— Что там делать? Купаться нельзя. Зачем туда идти?
— Ну, что дома-то сидеть? Что еще делать? С мамой ты пообщалась… что она тебе говорила?
— Не скажу, это наше с мамой дело. Ты что, подслушивал?
— Ась, ты с ума сошла. Ничего я не подслушивал. Не хочешь, не говори. Пойдем выйдем на улицу.
— А мороженое купишь?
— Ну, я не против. Просто мы с тобой не обедали, ты испортишь аппетит.
— Пап, ну что а маленькая? Если не купишь, никуда не пойду.
— Ладно, Асенька, конечно куплю.
И зачем он только поддавался на этот мелкий шантаж? Сказал бы «и не ходи, мне-то что?». Но не сказал. Кто бы сомневался? Они вышли и пошли по направлению к Grand-Plage. Двадцатиминутная прогулка быстрым шагом успокоила, вытеснила неприятные мысли. Артем расслабился, поддавшись очарованию залитых солнцем, узких, спускающихся вниз, улиц, выведших их к широкой уютной двухуровневой набережной. Они пошли поверху, на лавочках сидели люди, в киосках продавали еду и сувениры. Артистов пока не было, они все появлялись к вечеру. Спустились вниз к воде, по песку разгуливали чайки и жадно хватали какие-то выброшенные недоеденные куски. «Вот мерзкие твари. Как куры. Нет, чтобы рыбу ловить. Питаются объедками» — Артем не любил чаек, они казались ему наглыми паразитами, слишком зависящими от людей. Недаром Бодлер написал об альбатросе, а ни о каких-то чайках. В них не было ничего гордого и морского. Ася стала просить купить ей какое-то дешевое колечко с кораллом. Спорить было неприятно, и Артем скрепя сердце, заплатил пять евро. Потом они купили мороженое и присели на лавочку. Ася убежала к самой воде, там образовалась небольшая толпа, люди смотрели на каких-то рачков, которые ползли к воде.
Артем с удовольствием сидел на солнце. Ничего, он еще успеет поработать. Полностью отдаться отдыху не получалось, работа не то, чтобы тянула, но ему казалось, что раз он ее не сделал, то праздным быть неправильно. Артем представлял себя сидящим перед чистой страницей и… ничего хорошего в голову не приходило. Издательство заказало ему книжку, даже было не совсем понятно одну или две, т. е. можно было все утрамбовать в одну, а если так не выйдет, тогда сделать две. Артем принялся перебирать варианты сюжетов на заданную идиотскую тему. По-сути дела ему следовало в занимательной сюжетной форме рекламировать игрушки, например, набор инструментов для «скульптур» из овощей: розочки или слоники из свеклы… А еще было руководство по изготовлению игрушек из «подручного материала»: использованные молочные пакеты могли идти на маски или домики. Вот ему заказали придумать некое подобие сказок-рамок со сквозной сюжетной линией по-поводу использования продукции фирмы-заказчика. В издательстве даже привели примеры того, как он мог бы все представить. Артему не хотелось использовать чужие матрицы, тут бы ему и проявить творчество, но… тема была слишком придурочная и ничего не придумывалось, тем более, что само слово «творчество» в такой литературной поденщине, казалось кощунством. Как связать овощи с «обрезками бумаги» он понятия не имел. Что тут придумать? Артем пару дней назад, еще в Москве, разговаривал со своей приятельницей по Скайпу и, с оттенком некоторой гордости, рассказывал ей о заказе. Приятельница поморщилась, но сразу, почти не задумываясь, набросала ему несколько разных сюжетов: девочка-принцесса, а ла «Несмеяна» болеет и ничего не ест, почти умирает. Ей вырезают фигурки из еды и она веселится, втягивается в игру… хеппи энд. Второй сюжет — антиутопия: постиндустриальное общество, конец цивилизации, улицы завалены мусором… и вот мальчик начинает делать игрушки из всякой дряни, дети играют и… опять «свет в конце туннеля»…
Артем пытался в уме развить эти сюжеты, чтобы скелетик оброс мясом, но… он их не сам придумал, подруга ему их мимоходом небрежно швырнула, тут же забыв о полете своей мысли, а Артему самому ничего в голову не пришло и теперь он будет делать этот заказ из «крох с барского стола» и это было неприятно. Хотелось все написать самому, не подделываясь под чьи-то весьма жесткие требования. Он чувствовал себя не слишком квалифицированным ремесленником, а хотелось быть мастером. Что-то такое написать, сказать свое слово, стать заметным, известным, читаемым… ничего не получалось, сказать было нечего. И как бы он не гордился «заказами» и тем, что не сидит без работы и его публикуют, цену этим публикациям он знал. Настроение опять стремительно портилось: «Вот Гриша Остер… вот он детский писатель! Валя Березин, Миша Успенский — тоже, и не только детский…» — он знал этих людей, они были его хорошими знакомыми, но, ведь, это было последнее дело, упоминать в разговорах с другими их имена, и подчеркивать свое с ними знакомство. А вдруг у него просто не было никакого таланта? Совсем не было, ни в чем? Друзья в разговорах хвалили книги и публицистику Быкова, ходили на моноспектакли Гришковца… Творчество Быкова Артем игнорировал, а Гришковца… так прямо ненавидел! Когда-то он служил в той же самой воинской части на Сахалине, о которой Гришковец потом написал, и людям это показалось «круто». Да, о чем там было писать? Он даже не мог понять, чем Гришковец так нравится публике? Неприязнь к чужой известности становилась все более явной, он знал это за собой, но ничего не мог поделать с гаденькими уколами своей мелкой зависти.
Артем подумал, что сегодня вечером он согласился идти с Марком на концерт… вот, не хотел, не собирался идти, а согласился, не мог отказать, сопротивляться натиску, найти достойные аргументы, просто быть пожестче. Вспомнился случай двухлетней давности, о котором ему было до сих пор неприятно вспоминать, как всегда неприятно вспоминать о предательстве. В Москву приехала молодая женщина из Америки, когда-то они учились в одной школе, она, правда, была намного младше. Он ей должен был передать небольшую посылку. Встретились на улице и Артем помнил свои тогдашние первые впечатления: женщина была миниатюрная, с нестандартной внешностью, веселая, естественная, мало похожая на современных томных и одновременно хамоватых москвичек. Они посидели в кафе, а вечером следующего дня она к нему просто зашла. Выпили, посидели, создалась особая ожидаемая атмосфера милого флирта, который может быть просто симпатичной игрой, а может соскользнуть в короткую связь, тоже милую и никого ни к чему не обязывающую. Артем в заводе все еще не потеряв надежды на продолжение, как обычно хвастаясь своими знакомствами, ни с того ни с сего пригласил ее в мастерскую к товарищу, художнику, хотел показаться богемным москвичом, и это тоже было частью флирта и игры: показ неформальной субкультуры столицы. Сказано-сделано, такси нашлось быстро и через 20 минут они уже входили в мастерскую. Все было сначала просто отлично: опять вино, беседа, смех, расслабленность… и вдруг товарищ позвал подругу в комнату и закрыл дверь. Артем даже не крикнул «Эй, вы куда?» Какое-то, довольно долгое время, ничего не происходило, потом художник вышел, взял их недопитые бокалы и увлек Артема на кухню:
— Слушай, старик, ты не против, я надеюсь без обид… Чудная баба! Я знаю, тебе, ведь, для друга не жалко.
— Ну, я не знаю. Может не надо? Понимаешь…
— Да, ладно тебе. Не жмотничай. Хули ты ее ночью сюда привел? Я ей денег дам, не обижу, не бойся. Это не на тебе будет. Честно, не ссы… А ты, давай, езжай домой!
Почему он тогда ничего не сказал? Был слишком пьян? Да, был пьян, но не до такой же степени. Странно, что товарищ принял симпатичную русскую американку за девушку, которую Артем где-то снял, и теперь может «поделиться»? Ничего себе, даже денег собирался дать. Как стыдно… А, ведь, она, бедная, пришла с ним, Артемом. Он помнил, что прошло минут десять, было тихо, он, ошалевший, как дурак, сидел на кухне, а потом дверь резко открылась и она с перевернутым лицом выскочила в коридор, что-то возмущенно говорила, надевая сапоги и хватая с вешалки свое пальто. На Артема как столбняк напал, какая-то замедленная съемка: она в передней, открывает входную дверь, выжидающе стоит перед лифтом, на улице влажная холодная темень. Артем продолжает сидеть, как вкопанный. Потом тоже медленно одевается и выходит из квартиры. Товарищ стоит на пороге и что-то им насмешливое говорит, в том числе, кажется, матом. Фу, как стыдно! Девушка пытается возмущаться, описывает ему сцену за закрытой дверью, Артем ее почти не слышит, не понимает, что-то несвязное бормочет, типа, «ты его неправильно поняла… он — хороший парень… я его давно знаю…» Она сама останавливает такси, говорит шоферу адрес, захлопывает дверь, а он остается стоять один на тротуаре, оплеванный, униженный слабак и предатель. С ним даже не попрощались. Почему этот столбняк, необъяснимое оцепенение? Он был в раздрызге, разрывался между мужской солидарностью, уважением к товарищу, досадой на нетрезвую подругу, которую он сам и напоил, но, которая тоже была «виновата»… но было еще его низкое трусливое, замешанное на боязни скандала, скотство. Эх, видела бы его мама: привел девушку к человеку, которого он думал, что хорошо знает. Девушку унизили, оскорбили, а он позволил, дал ее в обиду, не заступился, промолчал! Кем он был после этого? А, ведь, мог вмешаться, быть резким, грубым, веским, но опять помешала интеллигентская мягкотелость: ни с кем нельзя портить отношений, но, он-то все равно… испортил: к тому товарищу он уже потом никогда не ходил, а американская знакомая, которая ему так нравилась, ни разу не ответила на его звонки по