С мамой разговаривать было трудно: она была, как обычно, пассивна, разговор поддерживала вяло, не шутила, не смеялась. Асе самой приходилось брать на себя инициативу. Захотелось положить трубку, но так делать было нельзя. Ася слишком хорошо помнила, как в начале учебного года, когда они еще только приехали и она начала учиться, мама позвонила на папин мобильник, застав их у выхода из продовольственного магазина, когда они с сумками шли к машине. Ася постаралась сказать, что «сейчас они приедут домой и можно будет созвониться». Мама обиделась, резко сказала Асе, что «ей все ясно, что она теперь дочери не нужна, что она больше не будет звонить и беспокоить, что она „лишняя“ и т. д.» Нет уж, больше Ася не попытается от мамы «отделаться», ни за что.
Проблема была еще в том, что мама на Скайпе никогда не включала камеру. Она Асю видела, а Ася маму — нет. Если бы Ася видела мамино лицо, разговаривать было бы легче, но мама показываться почему-то не хотела. Раньше Ася просила маму «включиться», но мама говорила «не надо, ни к чему», даже не объясняя почему. Да, собственно, для мамы такое поведение было типично: она делала что-то странное, не как все, но ей было все равно, что ее не понимают. Ася утомилась, в разговоре стали появляться долгие паузы, мама ничего не рассказывала, не спрашивала, а просто повторяла: «ты мой котеночек, ты моя кисонька. Как я по тебе скучаю…»… и прочие нежные слова, которые она употребляла в разговоре с Асей, когда они были одни. И вдруг мама заплакала, Ася слышала ее всхлипы, шмыганье носом, дрожащий голос. Мама еще раз сказала: «Ладно, моя девочка… иди к нему. Он тебя ждет…», и повесила трубку. Маму было жалко, но вместе с тем Ася отказывалась ее понимать: если бы мама не хотела, никуда бы они не уехали. Мама сама не знала, что ей надо, что она хочет, что лучше для Аси. Родители все разрушили, а теперь ноют. Настроение немного испортилось, но разговор с матерью не доставил Асе никакого удовольствия, только оставил гнетущее впечатление напряжения, недосказанности, и морального обязательства, которым нельзя манкировать. Сегодня мать больше не позвонит. Ася выкинула ее плач из головы и стала думать, что же надеть на концерт? Интересно, можно ли туда идти в брюках, или это неприлично? У кого спросить? Папа такого знать не может. Надо было определиться самой. Ася открыла стенной шкаф, где висело всего одно платье, которое она никогда не надевала. В комоде лежали бриджи, шорты и майки…
— Пап, что мне вечером надеть?
— Ну, Ась, а что это так важно? Надень, что хочешь. — Вот так она и знала. Нашла у кого спросить. — А что ты у мамы не спросила, она бы тебе посоветовала… Что мама-то тебе говорила? — допытывался он.
— Ничего не говорила. При чем тут мама? Я же с тобой иду, ты мне скажи… вечно ты мне ничего не можешь посоветовать. Толку нет тебя спрашивать.
— Ну, Ась…
— Что, ну, Ась, что? У меня и платьев-то нет. Может юбку?
— Ну, надень юбку. Какая разница?
— Есть разница. Ты, что, хочешь, чтобы там все на меня смотрели? Чтобы я была как дура?
— Ась, ну кто там будет на тебя смотреть. Люди музыку пришли слушать.
— Да, нет, ты мне так и скажи, что тебе наплевать. Тебе, ведь, наплевать? Я, вот, шорты надену. Ты не против?
— Ась, не надо шорты. Надень юбку с кофточкой, белой. Будет нормально.
— Не хочу юбку. Мне не идут юбки, у меня уродские ноги. Ладно, я сама решу, не думай об этом.
Перепалка с отцом по-поводу юбки наскучила, Ася уже жалела, что ее затеяла. Она отошла, и стала искать в интернете информацию про оркестр. Нашла фотографии дирижера, музыкантов, программы… Минут через десять, ей надоело и тут как раз подошел папа:
— Ась, я вижу ты про оркестр смотришь. Хочешь, мы с тобой найдем всю их сегодняшнюю программу на ютубе и заранее послушаем? — Началось… папа никогда не чувствует, что ей надоело, ему всегда удается так переусердствовать в советах, что ей уже ничего не хочется.
— Не буду я ничего слушать. Сам слушай!
— Ну, почему? Так тебе вечером будет интереснее.
— Сказала: не буду — значит не буду! Еще раз повторить? Ася начинала раздражаться. Слава богу, папа это почувствовал и ушел на кухню.
Ася закрылась в своей комнате и улеглась на кровать. Мысли о завтрашней школе не давали ей покоя. Ну, сходят они на концерт, а утром надо рано встать и идти на занятия, где понятно будет гораздо меньше половины. Интересно, что учителя этого не понимали, им казалось, что она «врубается», да и ей так иногда казалось, а потом… Вот хоть этот последний случай, как раз перед их вынужденным отъездом за визой в Москву. Учительница английского попросила ее задержаться после урока и предложила перейти в более сильную английскую группу, а то, дескать, ее уровень намного выше, чем у всех. Ася что-то промямлила, попыталась сказать, что она посоветуется с папой, учительница улыбалась, в чем-то ее горячо убеждала и потом отпустила домой. Ася шла по улице, мимо знакомых магазинов, и думала о том, хочет ли она переходить в сильную группу по-английскому. Ну, да было бы логично перейти, но… Ася не хотела. Дома она рассказала о предложении папе, он обрадовался и стал ее немедленно убеждать, что «это просто замечательно, что ей, разумеется, надо переходить». Ася молчала, не желая объяснять папе свои резоны: английский — это был единственный предмет, где она действительно чувствовала себя в классе комфортно, она была не хуже, а лучше других. А тут… она опять будет в незнакомом классе, где все старше ее, чужие, насмешливые, свободно говорящие по-английски, а она конечно же будет хуже всех. Вот зачем ей это надо? И так трудно, а папа хочет отобрать класс, где ей легче, но… говорить ему о своих страхах, неуверенности и растерянности было нельзя. Перед папой Ася носила маску благополучности и стойкости. Пусть папа думает, что у нее все в порядке. Вот она и доигралась: веря, что все хорошо, папа уцепился за возможность все сделать «еще лучше». Он так сердился и настаивал, так нетерпеливо дознавался, почему она так глупо «уперлась», что Ася заплакала. Плач перешел в истерику, с папиной точки зрения, необъяснимую. Он замолчал, испугался, потом начал ее утешать, заверять, что «нет, никуда он ее не переведет. Не надо плакать, и потом… знаменитое — все будет хорошо…». Да, откуда он знал, что все будет хорошо. Ася была в этом не уверена.
Наутро он пошел с ней в школу, хоть ей и было неудобно перед ребятами, что «она с папой». Учительница, поговорив с ним две минуты, пошла в класс, а папа так и остался стоять, растерянный и обескураженный. Оказывается, Ася ничего не поняла: ей не предлагали перейти в сильную английскую группу. Просто, поскольку, он нее был неплохой английский, то во-время английского урока, ей предоставлялась возможность заниматься дополнительно французским с парой других иностранцев, учившихся у них в школе. Асю даже немного затошнило от собственной языковой беспомощности: ничего не поняла, все перепутала, была сбита с толку. Хорошо, что папа пришел в школу и все понял, а она… когда она начнет понимать? Когда? Было обидно, страшно и стыдно, даже и перед папой, который по-французски понимал. Дома она опять плакала, а папа стоял рядом со своими «все будет хорошо». Из-за продления визы случилась двухнедельная московская пауза, а завтра… все снова начнется, начнутся ее мучения, о которых она никому не говорила, ни папе, ни маме, ни бабушке. Да, и зачем было говорить? Бабушке вообще ничего не хотелось говорить, она слушать не умела, сейчас же принималась читать мораль и приводить примеры из собственной жизни. Папа бы просто расстроился и все кончилось бы его несмелыми глажениями по голове, а мама… та была бы рада, что «все трудно, что она же говорила…». Ася почувствовала себя одинокой, вот были бы у нее подружки, пусть бы даже новые, французские, но… разве они могли понять Асины проблемы? Кто их вообще мог понять? Только те, кто были в ее шкуре, но в том-то и дело, что в ее шкуре никто никогда не был.
Настроение было не слишком хорошим. Ася считала, что папа сделал, как считал нужным, по-своему, но… за ее счет: ей было трудно, не — ему. Этот папа в вечном фартуке, папа, заикаясь больше обычного, с ошибками разговаривающий с ее учительницами, папа, с сосредоточенным видом, часами сидящий у компьютера… он ее раздражал. Ася любила папу больше всех на свете, больше мамы и бабушки, но… он ей чем-то действовал на нервы. Бывает такое? Получалось, что бывает. Слишком часто Ася замечала, что она к отцу несправедлива, груба с ним, но… ее «несло», и остановиться она не могла, да и не хотела. Она не умела анализировать причины своей агрессии, ей просто хотелось самоутвердиться, отстоять свою позицию, свою к чему-то целеустремленность, особенно в случаях, когда папа был с ней несогласен. Ася знала, что папе хочется видеть ее «воспитанной девочкой», но она как раз и не хотела быть воспитанной, сдержанной, она выплескивала на папу свое раздражение, каждый раз тестируя, то какого предела он разрешит ей дойти. Отец не умел поставить ее на место, терялся, уступал, мямлил, хотя и было видно, что он обижен, недоволен, не понимает Асю. Перед мамой и бабушкой ей хотелось папу выгородить, заступиться за него, а наедине с ним она хамила, и удержу в своем хамстве не знала.
Иногда она казалась себе взрослой и все понимающей, а папа не научился воспринимать ее как взрослую, а иногда — наоборот: папа хотел ее понимания, навешивал на нее свои взрослые трудности, а Асе было удобно остаться ребенком, маленькой игривой непослушной дочкой, которой дела нет до родительских проблем. Ася папу перебивала: он ей слово, она ему — десять. Но, с ним все так разговаривали: и мама и бабушка. Он позволял, не умел оставить за собой последнее слово, а когда пытался, выходило только хуже: крики, ругань, оскорбления.
Иногда Ася специально искала повода, чтобы «вызвериться», конфликт был ей нужен для разрядки. Папа был ее «громоотводом», потому что с чужими она как раз и была милой, интеллигентной, воспитанной умницей. Умницей быть надоедало и… тут подворачивался папа. Так у них повелось. Почему-то Асе хотелось все время проверять папино чувство юмора, он был обязан понимать ее шутки. Она улыбнулась, вспомнив, как она над папой в прошлом месяце пошутила. Пришла из школы и похвасталась симпатичной плюшевой совой, которую она принесла из близлежащего универмага. Папа расшумелся, и Ася опять улыбнулась, припоминая его забавную и ожидаемую реакцию, как раз ту, которую она «запланировала»: