Ирина Алексеевна приехала на родину впервые меньше чем десять лет назад, но с тех пор бывала здесь регулярно, а фактически жила одновременно в Риме, в Париже, где находится редакция, и в Москве. За последние десять лет ей удалось привлечь к работе в газете большое число авторов из России – как из Москвы, так и из провинции. Одной из основных своих целей в последние годы Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти видела распространение «Русской мысли» в России. Это ей удалось.
Благодаря ее поистине титаническим усилиям газета стала популярна не только в крупных городах, но и в далеких регионах: ее получают по подписке три тысячи библиотек в самых отдаленных местах нашей страны.
Хотя Ирина Алексеевна жила по большей части в самолете, она очень любила дом и была удивительно теплым человеком. Она любила кормить обедами своих гостей и внуков: троих детей своего старшего сына Джанни – Джакомо, Наташу и Фабио – и двух сыновей Кьяры – Алессио и Леонардо, любила, когда у нее останавливались гости из Москвы, из Голландии, из Бразилии, в общем, со всего света, любила делать подарки, особенно – покупать своим внукам и друзьям одежду, хотя сама носила только то, что ей когда-то давно купил ее покойный сын Чезио. Любила своих котов – парижских Закко, про которого говорила, что он понимает все без исключения языки, и рыжего Рохо, всегда прыгавшего к ней на постель, когда у нее болело сердце. И римского Принца, по ночам временами начинавшего хулиганить и сбрасывать со стола маленькие колокольчики, которые Ирина Алексеевна собирала в течение многих лет. Друзья ей привозили их отовсюду. Любила сидеть по вечерам, заканчивая статью для газеты, в своем маленьком римском садике под усыпанной розовыми цветами азалией.
Екатерина Гениева, директор Всероссийской библиотеки иностранной литературы в Москве, прилетевшая в Германию для встречи с Ириной Алексеевной на один день, оказалась рядом с ней в момент ее смерти. С друзьями из Франкфурта шел разговор о новой постановке Марка Розовского «Убийства в соборе» Томаса Элиота, а вернее – пьесы Элизабет Робертс «Убийство в соборе. Репетиция», где на фоне пьесы Элиота речь идет об убийстве отца Александра Меня. Когда сердечный приступ уже начался, но Ирина Алексеевна еще думала, что всё обойдется, она вспомнила последние кадры из фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние». Старая женщина спрашивает: «Эта дорога ведет к храму?» Затем, услышав отрицательный ответ, говорит: «А зачем вообще дорога, если она не ведет к храму?» Вспомнив этот момент из фильма, она ушла в свою комнату и больше уже ни о чем не говорила. В сущности, именно эти слова были последними из тех, что она сказала на земле…
Публикуется по: Чистяков Г., свящ. Искавшая путь к храму // Независимая газета. 2000. 26 апреля.
Русский Клодель
Сергею Аверинцеву – 60 лет
Каждая работа Сергея Аверинцева, начиная с переводов греческих и латинских писателей и поэтов, в особенности церковных (они были опубликованы в четырех томах «Памятников» византийской и латинской средневековых литератур, выпущенных Институтом мировой литературы на рубеже 1970–1980-х годов), всегда оказывалась событием, причем не только в академической науке, но и в реальной жизни самых разных людей.
В 1970 году, когда на Воробьевых горах был построен новый гуманитарный корпус Московского университета, Аверинцев начал читать там лекции, на которые собирались сотни, если не тысячи, москвичей. Аудитория, рассчитанная на 150 человек, вмещала непонятно сколько людей – многие сидели на подоконниках, стояли в проходах, хотя каждая лекция продолжалась по три-четыре часа.
Считалось, что Сергей Сергеевич говорил о византийской эстетике (так, кажется, официально назывался его курс), однако на самом деле он давал слушателям безмерно больше, чем просто информацию о взглядах средневековых греческих авторов; именно там – в зале на Воробьевых горах, на редкость безобразном с точки зрения эстетики, – люди открывали для себя эстетически абсолютно новый мир. В жизни гуманитарной Москвы начала семидесятых годов эти лекции были одним из главных событий.
С того времени прошло почти тридцать лет. Аверинцев защитил докторскую диссертацию, был избран членом-корреспондентом РАН, а затем – депутатом первого Съезда народных депутатов, выпустил в свет несколько книг и сотни статей, стал много глубже и мудрее, но не изменил той дороге, тому направлению, которое избрал в ранней юности. Слушая 5 января 1998 года доклад Аверинцева на заседании редколлегии «Вестника древней истории» – журнала, с которым и он, и я начали сотрудничать четверть века тому назад, – я видел того самого человека, что читал свои лекции в Университете в 1970-м, только они – невероятно интересные – были много более тривиальными, чем то, что он говорил сегодня.
В отличие от Михаила Гаспарова с его безупречной логикой и жесткой структурой каждой статьи, Аверинцев всегда увязает в анализе какой-то одной вспомнившейся ему фразы или даже одного словосочетания, долго размышляет над ним, и в какой-то момент у слушателя или у читателя возникает впечатление, что автор говорит совсем не на тему; но потом вдруг оказывается, что именно этот анализ был абсолютно необходим, – от частного он переходит к общему и с какой-то детской простотой касается самой сути вопроса, которому посвятил свои сегодняшние размышления. Выводов он делать не любит и предоставляет это своему читателю, свободу которого Аверинцев по-настоящему ценит. Это одна из главных черт его личности.
Едва ли не первым среди московских ученых и вообще среди российской интеллигенции, Аверинцев стал исповедовать свою веру (когда это было признаком чуть ли не душевного расстройства и к тому же просто опасно). Он делал это, пользуясь выражением Данте, не per paura chiuso (то есть не тайно), но и не считал нужным демонстративно подчеркивать свою религиозность. Не таясь, очень тихо и без какой бы то ни было позы он бывал на службах в московских храмах – не только на отпеваниях, но просто на воскресной Обедне. Для Аверинцева вера во Христа – не только факт его частной жизни; никогда не декларируемая, эта вера пронизывает всё его научное творчество.
Выросший в старой московской семье (отец его был университетским профессором-зоологом), он с детства впитал в себя культуру XIX века и словно стал сам ее частью. Православный христианин и знаток латыни и древнегреческого, человек, которому святые Отцы известны не понаслышке, а в оригинале, – многими Аверинцев воспринимается как современник не наш, а Златоуста или блаженного Августина, как средневековый книжник, ничего общего не имеющий с современностью. Однако на самом деле из сегодняшнего дня он никуда не убегал и убегать не собирается. Кажущийся робким и застенчивым, он наделен какой-то особой смелостью, которая бывает присуща только очень слабым физически и психологически незащищенным людям (вероятно, таким был любимый им Осип Мандельштам).
Аверинцев бесстрашно и, мне кажется, не думая о последствиях, открывал для читателя в СССР новые и «нежелательные» имена – Вячеслава Иванова, о. Павла Флоренского, о. Сергия Булгакова и других, а также новые темы. Очень многих он – быть может, и не догадываясь об этом – привел к вере в Бога, ибо для людей сам факт того, что «Аверинцев ходит в церковь», был почти доказательством бытия Божия. Именно ему обязана Россия Шестопсалмием на русском языке, которое тысячам верующих людей помогло почувствовать себя в храме во время утрени действительно предстоящими Богу и понять, до какой степени прав тот византийский писатель, который некогда назвал Шестопсалмие плачем души.
Аверинцев был свободен тогда, во времена «железного занавеса». Свободным он остается и теперь.
Публикуется по: Чистяков Г.П., свящ. Сергею Аверинцеву – 60 лет // Русская мысль. 1998. 8–14 января. С. 16.
Памяти Сергея Аверинцева
«Уже в ранних стихотворениях Семена Липкина, возникших в ограждении себя от шума советского безбожия, ясное осмысление жизненного опыта предстает неотделимым от мысли о Боге; и мысль эта, источник всякой ясности ума и души, остается и позднее сердцевиной его поэзии». Так писал несколько лет тому назад Сергей Сергеевич Аверинцев о поэзии одного из старейших и самых прекрасных наших поэтов. Однако слова эти полностью применимы и к самому Аверинцеву. Уже в ранних его статьях, появившихся в начале семидесятых годов, он выступает как верующий ученый, для которого сердцевиной его жизни является Иисус.
Сергей Сергеевич был первым в Москве человеком, в своих университетских лекциях открыто заговорившим о Боге. На филологическом факультете. Осенью 1970 года он читал их по субботам, в новом тогда здании на Воробьёвых горах, в огромной аудитории, где тогда яблоку было негде упасть. Его византийская эстетика, основанная на самом высоком и в высшей степени профессиональном филологическом анализе, была в то же время настоящей проповедью Слова Божьего и христианской веры. Каждому слушателю из этих лекций сразу становилось ясно, что лектор не просто знает Евангелие и святоотеческую традицию, но сам верит в Бога.
В переполненной аудитории он, всегда называвший себя трусом, абсолютно бесстрашно и прекрасно говорил о Боге, о вере, о Евангелии. В этих лекциях он, показывая, что такое настоящая наука, чуждая всякого упрощенчества, в то же время открыто заявлял, что и сегодня человек может верить в Бога, как верили в Него великие мыслители прошлого сотни лет тому назад. Конечно, потом лекции читать ему запретили, сказав, что он никогда не вернется в университет. А он продолжал делать свое дело, работая над прекрасными статьями для «Философской энциклопедии», над новыми книгами и переводами.
Человек безумно застенчивый и деликатный, здесь, на профессорской кафедре, он ничего не боялся. А было это в весьма мрачные годы после вторжения советских войск в Чехословакию и последовавшего вслед за этим «закручивания гаек». Правда, не боялся он и открыто ходить в храм Воскресения Словущего в Брюсовом переулке, исповедоваться и причащаться. Ходил он и в другие московские церкви, а также в Saint Louis, к святому Людовику, на Малую Лубянку, в единственный тогда католический храм не только в Москве, но чуть ли не во всей России. Сюда его приводила абсолютная убежденность в том, что христианство, восточное и западное, представляет собою единое целое, которое ничто не может разделить на противопоставленные друг другу части. Как и любимый им Вячеслав Иванов, он понимал, что дышать человечество должно двумя легкими – духовностью западной и восточной.