то есть, ему уже восемнадцать веков, это один из древнейших гимнов – Свете Тихий.
Можно, конечно, видеть в этом свете что-то, напоминающее атмосферное явление, что-то зримое и в зримости своей как бы касающееся только меня и больше никого. Но, с другой стороны, мы видим из всех текстов, что этот свет делает нас другими. Не просто озаряет нас изнутри, не просто с каким-то экстазом или экзальтацией он связан. Нет, он делает нас другими! Смотрите: «…Вы – род избранный… народ святой… дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет; некогда не народ, а ныне народ Божий…» (1 Петр 2: 9–10). Значит, этот свет делает нас народом, призывает нас из тьмы и делает народом, соединяет нас в единое целое, а не просто освещает то, что вокруг нас. Это в Первом послании Петра.
В Первом послании Иоанна Богослова об этом говорится еще яснее. Смотрите: если мы «ходим во свете, подобно как Он во свете, то имеем общение друг с другом» (1 Ин 1: 7). Но общение – слово, звучащее по-русски достаточно обыденно. Это греческое слово κοινωνία, которое обычно переводится с греческого на славянский как причастие. Вот слова священника перед началом Евхаристического канона: «Благодать Господа Иисуса Христа и любовь Бога и Отца и причастие Святого Духа да будет со всеми вами», – значит, это не просто общение, но это то, во что объединяет нас Дух Святой, это особое наше единение в Боге, единение в тайне Святой Троицы, делающее всех людей действительно родными друг другу и делающее нас из толпы действительно народом.
И, наконец, у Павла. Во Втором послании к Коринфянам, глава 4, стих 6, он говорит: «…Бог, повелевший из тьмы воссиять свету, озарил наши сердца, дабы просветить нас…» – и из нас сделать Церковь, потому что дальше речь идет именно о Церкви.
Итак, этот свет, как потом скажет Владимир Сергеевич Соловьёв, есть физический выразитель мирового всеединства. Это свет не просто сияющий, но соединяющий нас воедино. Потом, в течение всех двадцати веков истории Церкви, именно через свет будет являть нам Себя Господь. И присутствие Духа Христова мы тоже будем обнаруживать через свет. Именно поэтому изображается сияние у ликов святых и Матери Божией. Именно поэтому видит Мотовилов, когда с ним говорит о Духе Святом преподобный Серафим, как тот начинает сиять, как будто они стоят внутри солнца. Именно об этом свете будет говорить архиепископ Фессалоникийский Григорий Палама и построит целую теорию нетварного (несотворенного, имеющего надфизическую природу) света, озаряющего нас не физическими лучами, не снаружи, а как бы изнутри. Мотовилов очень хорошо рассказывает, как сам Серафим стал источником этого света: не он был освещен, а сам стал источником.
Если вы посмотрите на богородичные иконы западного письма – на Остробрамскую, например, или на икону «Умиление», которая находилась в келье преподобного Серафима, перед которой он всегда молился и перед которой умер (это был список той же Остробрамской иконы), то увидите, что лучи исходят и от головы Матери Божией. Они – это свет, не освещающий Ее снаружи, а бьющий изнутри. Есть такая икона – «Солнечная»[29]. Часто такой свет, бьющий изнутри, изображается на иконе «Всех скорбящих Радость». Даже на нашей иконе (в храме Космы и Дамиана в Шубине, где читалась лекция. – Ред.) отчасти это видно, а на других списках – гораздо больше. И через церковную поэзию, и через иконопись, и в богословских сочинениях речь постоянно идет об одном – об особой природе этого света, который бьет не снаружи, из какого-то источника, освещая нас, но который сияет изнутри.
Есть еще один очень важный текст, который сохранен в книге диалогов святителя Григория Великого, Папы Римского, или Григория Двоеслова, как мы называем его по-славянски, того самого Папы, к которому восходит чин Литургии Преждеосвященных Даров, совершающийся по средам и пятницам Великого поста. Так вот, Папа Григорий рассказывает о знаменитом святом, основоположнике западного монашества, преподобном Бенедикте Нурсийском. «Однажды, в то время как братия еще спали, Венедикт встал на ночную молитву и молился у окна всемогущему Богу; вдруг он увидел в самую глубокую полночь осиявший всю ночную мглу свет, который так блестел, что ночь сделалась светлее дня. Чрезвычайно изумительное событие последовало за этим освещением: весь мир, как сам он рассказывал после, собран был пред его глазами как бы под один луч солнца. (Вот вам как раз зримое явление, о котором потом будет размышлять Владимир Соловьёв. – Г.Ч.) Достоуважаемый отец устремил внимательный взгляд на этот блеск небесного света и увидел в огненном сиянии душу Германа, епископа Капуи, несомую Ангелами на небо. Тогда пожелал он иметь для себя свидетеля такого чуда и громким голосом звал диакона Серванда, два-три раза повторяя его имя. Серванд тотчас был пробужден необычным криком сего мужа, взошел наверх, посмотрел и увидел только небольшую часть света. Он изумился чуду, а святой муж по порядку рассказал ему, что происходило, и немедленно послал в монастырь Кассино повеление благочестивому мужу Феопробу, чтобы он в ту же ночь послал в Капую узнать, что делается с епископом Германом, и потом уведомил. Посланный нашел достопочтеннейшего мужа епископа Германа уже умершим и, расспрашивая подробно, узнал, что он умер в ту самую минуту, в которую святой Бенедикт увидел его восшествие на небо»[30].
Вот вам еще одно свидетельство из времен неразделенной Церкви. Потому что задолго до разделения, в VI веке, жил Папа Римский Григорий, которого одинаково благоговейно почитает как христианский Восток и мы с вами, так и христианский Запад. Он святой, общий и для католиков, и для православных, как и преподобный Бенедикт – святой общий. А потом начнутся споры об этом свете. И если Восток в лице Григория Паламы (1296–1359) будет говорить о его нетварной природе, о его мистической природе, то Запад в лице Варлаама Калабрийского будет утверждать, что этот свет (который назовут Фаворским, потому что именно этим светом сияло лицо Спасителя на Фаворе) имеет физическое происхождение.
Этот спор был естественным в эпоху возникновения университетов, в эпоху Возрождения, когда задача западных мыслителей, художников и писателей заключалась в том, чтобы призвать общество к изучению природы. Так что спор между Григорием и Варлаамом никак нельзя назвать спором между Востоком и Западом, потому что Запад представлен не только Варлаамом, но и святым Бенедиктом, который видел это сияние не хуже апостола Павла и понял его не менее глубоко, чем понял его Григорий Палама. Можно сказать, что даже в какой-то мере святитель Григорий Двоеслов предварил в своих «Диалогах» то, о чем потом будет говорить Григорий Палама. Потому его и называют Двоеслов, что эта книга называется «Диалоги» (в русском переводе она под названием «Собеседования» недавно издана издательством «Благовест»).
Итак, в жизни апостола Павла произошел огромный и мгновенный перелом, сразу сделавший его из гонителя христиан, отрицавшего какую бы то ни было ценность их опыта, в пламенного проповедника Евангелия. И, что очень важно нам понять, этот переворот был связан исключительно и в первую очередь с его личным опытом. Суть этого переворота в том, что он связан именно с личным опытом апостола Павла. Это говорит нам о том, что вообще христианство – это что-то очень личное и начинается оно в глубинах нашего «я». Вот это главный, наверное, урок: действительно, часто мы становимся христианами неожиданно для себя.
14 мая 1996 года
Гонитель учеников первых апостолов и людей из их окружения становится носителем Христовой истины после того, как Сам Господь останавливает его на пути в Дамаск. Ослепшего Павла приводят в Дамаск, и Бог к нему посылает одного из учеников (тогда еще не было слова «христиане»; специально об этом будет потом сказано в Деяниях). Так вот, одного из учеников по имени Анания Господь посылает к Павлу, чтобы, с одной стороны, исцелить и, с другой стороны, объявить ему о той миссии, к которой он призван.
«Господь сказал ему: иди, ибо он есть Мой избранный сосуд, чтобы возвещать имя Мое перед народами и царями и сынами Израилевыми. И Я покажу ему, сколько он должен пострадать за имя Мое» (Деян 9: 15–16). Итак, Павел призывается уже к конкретной цели – быть апостолом среди народов, быть апостолом среди язычников. Не среди иудеев, потому что первая апостольская проповедь звучала именно среди иудеев (ибо в Иерусалиме, и по всей Иудее, и даже в Самарии – это всё-таки среди иудеев). Нет, Павел призван проповедовать среди язычников – вот такая новая миссия возлагается на него. Причем если среди иудеев проповедовали малообразованные, безграмотные галилейские рыбаки, то проповедовать среди язычников призывается человек, получивший блестящее образование среди фарисеев. Казалось бы, всё должно быть наоборот: он, апостол Павел, со знанием Закона и устного Предания, ученик Гамалиила, фарисей и сын фарисея, должен был бы проповедовать Евангелие среди иудеев, а апостол Петр и другие галилейские рыбаки, не искушенные в премудростях иудейских законотолкователей, могли бы проповедовать у язычников. Но происходит всё почему-то вопреки логике: именно фарисей и сын фарисея с блестящей своей талмудической подготовкой посылается к язычникам, а простые галилейские рыбаки проповедуют среди иудеев. Позже мы попытаемся понять, почему так происходит, но пока просто остановимся на этом факте.
Итак, Павел очень скоро становится апостолом язычников. Но достаточно подробному рассказу о том, как начинает Павел свою проповедь новым народам, предшествуют в Деяниях несколько других сцен. Во-первых, возмущение в Дамаске по поводу обращения будущего апостола. Иудеи негодуют: Павел обратился ко Христу, Павел по всему городу среди местных иудеев проповедует о том, что Иисус – Мессия, – и решают Павла убить. Тогда ученики тайно спускают его в корзине с городской стены, Павел бежит из Дамаска и избегает смерти. Об этом рассказано в 9-й главе Деяний, и об этом же потом сам Павел рассказывает в 11-й главе Второго послания к Коринфянам. Значит, сцена эта настолько запомнилась апостолу, что он в письме к христианской общине Коринфа кратко ее пересказал. Он говорит: «В Дамаске областной правитель царя Ареты стерег город Дамаск, чтобы схватить меня; и я в корзине б