Надо сказать, что, будучи антимонархистом, митрополит Евлогий одновременно был и антикоммунистом. Тут возникает закономерный вопрос, который задали по радио в воскресенье: можно ли одновременно быть христианином и коммунистом? И многие из наших с вами современников – и из числа епископов, и из числа священников, и из числа мирян отвечают на этот вопрос: «Да, можно». А вот я все-таки скажу: «Нет, нельзя». Для меня очень горько и больно, что наш Синод или Собор, приняв постановление о невозможности исповедовать взгляды супругов Рерихов и быть православным христианином одновременно, не принял аналогичного документа, в котором бы было явно и просто сказано, что абсолютно невозможно быть одновременно православным христианином и коммунистом. То есть, это не значит, что нельзя быть коммунистом. Ну, что поделаешь, если у кого-то такие взгляды. Но нельзя быть одновременно кошкой и собакой, нельзя быть одновременно слоном и бегемотом. Вот точно так же нельзя быть одновременно православным человеком и коммунистом.
Теперь я попытаюсь объяснить, почему все-таки это невозможно, уже опираясь не на свои чувства, а опираясь именно на богословие. По очень простой причине: потому что в коммунистической идеологии нет личности, здесь личность размыта; более того, здесь она почти отсутствует, здесь нет человеческого «я». Именно поэтому, кстати говоря, при коммунизме не страшно жить простому человеку: у него нет его «я», а раз нет «я», значит, нет «я боюсь». А христианство всё построено на персонализме, на пронзительном чувстве своего «я», на чувстве моего личного предстояния перед Богом. Что говорит Моисей, когда его зовет Господь: «Моисее, Моисее!» – «Аз, Господи!» («Вот я!»). На этом «Вот я!» построена наша вера в Бога. Если нет нашего личного «я», то не может быть и веры в Бога – это первое.
И второе. Христианство всё построено на нашей личной ответственности за то, что происходит вокруг нас, за себя самого, за наших близких. Христианин отвечает за всё. Я уже как-то говорил о том, что Адамов грех – это грех снятия с себя ответственности. И не в том было дело, что откусил Адам от яблока, но на вопрос: «Не ел ли ты?» – который задает Адаму Господь, тот отвечает: «Жена, которую Ты мне дал, она мне дала, и я ел». Вот что такое грехопадение. Он должен был сказать: «Да, я съел». Вместо этого он говорит: «Жена, которую Ты мне дал», то есть одновременно обвиняет и Еву, и Бога, Который ему ее дал. Вот оно что такое, этот первородный грех: это грех безответственности.
А в коммунистической идеологии с нас ответственность снимается, потому что отвечает за всё вождь. Человек избавлен от ответственности, избавлен от необходимости зарабатывать деньги, потому что ему что-то платят. Как тогда говорили в стенах Академии наук: «Сотрудники делают вид, что работают, а администрация делает вид, что платит деньги». Но на эти деньги, которые платили для вида, все-таки можно было жить. Можно было практически не работать или, как мой отец покойный говорил, «бездельничать на работе, чтобы не работать дома», – и при этом, в общем, как-то существовать.
Но зато вот эта жизнь в обществе, где у меня нет моего «я», действительно не страшна. Потому что страхи начинаются там, где появляется мое «я»; а ситуация, где не было человеческого «я», где не было индивидуальности, действительно рождала уверенность в завтрашнем дне. Егор Кузьмич Лигачёв, которого тут на днях показали, так и говорил: «В те времена все были уверены в завтрашнем дне». Ну, конечно, и сегодняшний день был не самый лучший, и завтрашний был в перспективе не очень симпатичен. Потому что можно вспомнить, как люди жили в стиле «баракко» – это бесконечные бараки, и в Москве они были, не говоря о Раменском, Коломне… Потом только Хрущёв начал строить пятиэтажки. Это вообще воспринималось как величайшая победа. Но при этом действительно люди не боялись за завтрашний день, потому что их личного «я» не было, ответственности никакой не было, как-то было спокойно.
И вот это наводит меня на следующую мысль: коммунистическое общество – это один из очень архаичных типов общества, где человек растворяется в полисе. Вот как у греков было в полисские времена, когда греки действительно говорили: «Нам не страшно умирать, потому что я умираю, а полис остается». Почему, скажем, Сократу пришлось принять яд? Потому что он не вписывался в эту полисскую психологию, он был индивид, он был личность, он был «я». А все остальные были массой. Он не вписывался в эту массу, и поэтому его приговорили к смерти. Очень хорошо заметил один слушатель вчера: что и Христа тоже распяла масса, что никто не взял на себя ответственность. Они все кричали одновременно и пытались переложить эту ответственность на Пилата. Они кричали: «Распни Его», они не говорили: «Мы Его присудили к смерти»; они, требуя Его смерти, перекладывали ответственность на Пилата. В античности – Лосев об этом любил говорить, это была одна из любимых его тем – не было «я», в античности не было индивида. Индивид начинает складываться только в поздней античности. И вот тут наступает страшный кризис, в конце которого приходит Спаситель.
Так вот, в этом обществе нет «я», в этом обществе нет собственности, кроме шкафа, тахты или холодильника, поэтому не за что отвечать, не за что бояться. И поскольку сбережений нет, то не надо бояться, что они пропадут. Трагедия Сократа была в том, что он не вписывался в такое общество. И точно такой же была трагедия Бориса Пастернака, или трагедия Осипа Мандельштама, или трагедия Андрея Синявского, которые тоже не вписывались в это общество. Александр Солженицын боролся с этим обществом. Но ведь Борис Пастернак с этим обществом не боролся, он был им выплюнут только по одной причине: он был не такой, как другие. И люди боялись быть не такими, как другие. Люди говорили, что надо быть таким, как все, потому что иначе будут неприятности. Один очень достойный человек, мой родственник, устраивал мне дикие скандалы, чтобы я вступал в партию. Он говорил: «Ну и что, что ты не признаёшь эту идеологию? Ты должен быть как все, иначе общество тебя выплюнет».
Когда человек растворяется в группе, тогда он уже не сам живет, а за него живет целая группа – это всегда бывает, как у греков, как у египтян. Так это было и у нас. Когда говорили и писали о том, что детей воспитывает не семья, а школа. Когда насильно отнимали детей у родителей, например, по субботам; когда на XXIII съезде КПСС ввели свободную субботу, была инструкция от Министерства просвещения – по субботам детей занимать, чтобы они не находились в семьях. Потому что два дня в неделю в семье – это слишком много, семья тогда будет слишком влиять на ребенка.
А христианство – это, наоборот, наша ответственность за себя, за детей, за нищих, за больных. Ведь всё христианство построено на нашей личной ответственности, а коммунизм построен на том, что обо всём заботится государство. И живет серая масса людей, которые не должны друг от друга ничем отличаться, которые должны быть одинаковыми. В Китае это было доведено до абсурда, когда все ходили в синих костюмчиках. У нас до такого абсурда не доходили, но если вы вспомните толпу 1960-х годов, то она тоже была, в общем, отменно серой. Я – всем известный бунтарь, но, тем не менее, я вспоминаю, что, когда мои студенты-мальчишки начали впервые появляться в красных, розовых, голубых, фиолетовых свитерах, куртках, – я тоже как-то к этому относился плохо, говорил, что мужчина должен быть одет скромнее.
А если посмотреть на Церковь со стороны, то тоже вроде как в Церкви все равны, все одинаковы. В Церкви вроде как тоже размыта личность. И поэтому оказывается, что, будучи внутренне коммунизму противоположным, внешне христианство чем-то коммунизм напоминает. Но и идеи коммунистические взяты, безусловно, из Евангелия. Вспомните из послания: «Кто не работает, тот не ест». И получается, что в реальном православии есть что-то похожее на коммунистическую идеологию. И реальный православный человек (я не говорю: верующий христианин с горячим сердцем), реальный прихожанин тоже с удовольствием перекладывает ответственность на священника. Он говорит: «Батюшка, благословите (на что-то)», – не потому, что это благословение придаст сил, а для того, чтобы снять ответственность с себя. Во многих случаях происходит именно так: человек ждет благословения не потому, что через Божье благословение ниспосылается благодать, а значит, и сила, и мудрость, и новые возможности, а именно для того, чтобы переложить ответственность на священника. И часто говорится сегодня: главное в Церкви – это послушание. Причем под словом «послушание» понимается дисциплинированность, под словом «послушание» понимается покорность, подчиненность. А там, где покорность, люди сливаются в массу.
Надо сказать, что именно это советизированное христианство отрицательно относится к таинствам, потому что в таинстве как раз происходит личная встреча человека со Христом. И поэтому сторонники советизированного православия настаивают на том, что причащаться надо редко, что причащаться надо чуть ли не раз в год. Откуда это идет? Не от преподобного Серафима Саровского и не от Иоанна Кронштадтского. Это идет из советизированных слоев православия. Таинство – это всегда пронзительная личная встреча каждого из нас с Богом. Как мы говорим? «Причащается Животворящего Тела и Крови раб Божий Иоанн». Личная встреча с Богом даже на словесном уровне обозначена. А когда мы не причащаемся, мы действительно размытая масса в очереди за «святой водой». Неучастие в таинстве превращает христиан в безымянную серую массу. Неучастие в таинстве превращает народ Божий в толпу.
Если мы посмотрим чин Литургии святителя Василия Великого или утренние молитвы, которые во время Шестопсалмия читаются, то увидим, что главное там – именно личность каждого молящегося; мы говорим там о том, что Бог знает каждого по имени и каждого зовет по имени. Как о добром пастыре говорит Спаситель в 10-й главе Евангелия от Иоанна, «он каждого оглашает по имени». И «ведый коегождо от утробы матере его», – обращаемся мы к Богу, [то есть] – «каждого знающий». Каждый человек уникален, как драгоценная жемчужина. Вы помните, что именно об этом говорится в 13-й главе Евангелия от Матфея: Царство Божие подобно купцу, который ищет драг