— Итак, вы хотите знать, что я делала на войне? — произношу я нараспев, монотонно, когда мои дети забираются в кроватки.
— О да, — говорит Дамон, натягивая пушистое покрывало.
— Конечно, — вторит Дафния, взбивая подушку, набитую гусиным пухом.
— Однажды, — начинаю я, — жила одна царевна-пленница в большом городе Троя. — Даже в этом слабом свете я в который раз отмечаю, как красив Дамон и как прекрасна Дафния. — Каждый вечер в своем будуаре она садилась и гляделась в полированное бронзовое зеркало.
Елена Троянская, царевна и пленница, сидит в своей спальне, глядя в полированное бронзовое зеркало и высматривая на своем прекраснейшем в мире лице признаки увядания — морщинки, бородавки, мешки под глазами, паутинку в уголках глаз, потускнелые, посеченные волосы. Хочется разрыдаться, и не только потому, что начинают сказываться последние десять лет в Илионе. Опротивела отвратительная ситуация, надоело сидеть взаперти в этом перегретом акрополе, как ручной какаду в клетке. Шепот будоражит крепость. Сплетничают охранники и слуги, даже ее собственная верная прислужница. Гысарлыкской проституткой называют ее. Потаскухой из Спарты. Лакедемонской подстилкой.
Потом этот Парис. Конечно, она была безумно влюблена в него, конечно, им очень здорово в постели, но они почти не разговаривают.
Тяжело вздохнув, Елена начинает перебирать волосы тонкими пальцами с изысканным маникюром. Среди золотистых завитков, как подлая гадина, затаилась серебряная прядь. Елена медленно накручивает унижающие ее нити на указательный палец, затем резко дергает.
— Ой! — вскрикивает она скорее от отчаяния, чем от боли.
Бывают времена, когда Елена готова вырвать свои прелестные длинные косы до последнего локона, а не только седеющие прядки. «Если придется провести еще один бесцельный день в Гысарлыке, — говорит она себе, — я сойду с ума».
Каждое утро она и Парис исполняют один и тот же угнетающий обоих ритуал. Она провожает его до Скейских ворот, вручает ему копье и ведерко с завтраком и с чуть теплым поцелуем отправляет его на работу. Работа Париса — убивать людей. На закате он возвращается, перепачканный кровью, пропахший погребальными кострами, с копьем, обмотанным присохшими кусочками человеческих внутренностей. Идет война; больше Парис ей ничего не говорит.
— С кем мы воюем? — спрашивает она каждый вечер, когда они ложатся в постель.
— Не забивай этим свою прекрасную головку, — отвечает он, вытаскивая из коробки, украшенной изображением солдата в шлеме с плюмажем, презерватив из овечьей кишки.
Не так давно Парис требовал, чтобы она каждое утро проходила по высоким стенам Трои, приветствуя отправляющихся на битву солдат, посылая им воздушные поцелуи.
— Твое лицо вдохновляет их, — настаивал он. — Твой воздушный поцелуй дороже тысячи ночей страстной любви с нимфой.
Но в последние месяцы приоритеты Париса изменились. Сразу же после прощания Елена должна возвращаться в крепость, не разговаривать ни с кем из жителей Гысарлыка. Запрещалась даже короткая беседа за чашечкой кофе с одной из сорока девяти невесток Париса. Она должна была весь день ткать ковры, чесать лен и всегда быть красивой. Это не жизнь.
Могут ли помочь боги? Елена относится к этому скептически, но попытка — не пытка. Завтра, решает Елена, она пойдет в храм Аполлона и попросит того облегчить ее скучную жизнь, возможно, подкрепит свою просьбу жертвоприношением — бараном, быком, еще чем-нибудь, — хотя жертвоприношение представляется ей чем-то вроде сделки, а Елену уже воротит от сделок. Ее муж — псевдо-муж, не-муж — заключил сделку. Она постоянно думает о Яблоке Раздора и что сделала с ним Афродита после того, как подкупила Париса. Бросила назад в свою фруктовую корзинку? Пристегнула булавкой к своей накидке? Наколола на зубец короны? Почему Афродита отнеслась к этой чертовой штуковине так серьезно? Привет, я самая красивая из богинь во Вселенной — видишь, это написано прямо здесь, на моем яблоке.
Черт — еще один седой волос, еще один сорняк в саду красоты. Она протягивает руку к злодею — и останавливается. Зачем утруждаться? Седые волосы — как головы Гидры, бесчисленные, злокачественные, да и давно уж пора Парису понять, что под этой прической есть голова.
Входит Парис, потный и сопящий. Шлем перекошен; копье окровавлено; поножи липкие от чужой плоти.
— Тяжелый день, дорогой?
— И не спрашивай.
Ее не-муж расстегивает нагрудник.
— Плесни вина. Смотрелась в зеркало, да? Хорошо.
Елена кладет зеркало, откупоривает бутылку и наполняет два украшенных драгоценными камнями кубка «шато самотрийским».
— Сегодня я слышал о новых методиках, которые ты могла бы испробовать, — говорит Парис. — Женские уловки для сохранения красоты.
— Ты хочешь сказать, что разговариваешь с кем-то на поле брани?
— Во время затишья, конечно.
— Если бы ты поговорил со мной.
— Воск, — произносит Парис, поднося кубок к губам. — Все дело в воске.
Его тяжелый подбородок волнообразно покачивается, когда он пьет. Парис, должна признать Елена, все еще возбуждает ее. За последние десять лет ее возлюбленный прошел путь от непревзойденной смазливости Адониса к столь же притягательной властной мужественности без всяких выкрутасов, сейчас он напоминает стареющего героя-любовника из какой-нибудь древнегреческой трагедии.
— Возьми немного расплавленного воска, вотри в морщины на лбу и — опля! — их как не бывало.
— Мне нравятся мои морщины, — возражает Елена, тихо, но явственно фыркнув.
— Если смешать ил с бычьей кровью (говорят, ил со дна реки Миниэос не смывается), то можно покрасить седые волосы в золотисто-каштановый цвет. Греческая формула.
Парис пьет вино мелкими глотками.
— Кто мне это говорит, — огрызается Елена. — Твоя кожа — не чаша сливок. Твоя голова — не саргассовы заросли. Что же до живота, то Парис Троянский пройдет под дождем, не намочив пряжки пояса.
Царевич допивает вино и вздыхает:
— Где та девушка, на которой я женился? Раньше ты беспокоилась о своей внешности.
— Девушка, на которой ты женился, — бросает Елена язвительно, — не твоя жена.
— Ну да, конечно, нет. Формально ты все еще его.
— Мне нужна свадьба.
Елена делает огромный глоток самотрийского и ставит кубок на зеркало.
— Ты мог бы пойти к моему мужу, — предлагает она. — Мог бы предстать перед благородным Менелаем и попытаться уладить все миром.
Отраженный в переливающейся поверхности зеркала кубок принимает странные, искаженные очертания, словно увиденный глазами пьяницы.
— Эй, послушай, держу пари, что он уже нашел себе другую — ведь он такой ловелас. Так что, возможно, на самом деле ты оказал ему услугу. Может, он уже и не злится.
— Он зол, — возражает Парис. — Он очень сердит.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
Позабыв о своем царском звании, Елена опорожняет кубок с грубой небрежностью галерного раба.
— Я хочу ребенка, — говорит она.
— Что?
— Ты не понял, ребенка. Ребенка: маленького человечка. Моя цель, дорогой Парис, забеременеть.
— Отцовство — это для неудачников.
Парис бросает копье на кровать. Деревянное древко, проткнув матрас, исчезает в мягком пуху.
— Полегче с vino, любовь моя. Алкоголь ужасно полнит.
— Ты что, не понял? Я теряю голову. Беременность придаст моей жизни смысл.
— Любой идиот может стать отцом. А для защиты Трои нужен герой.
— Ты нашел другую, Парис? В этом все дело? Моложе и стройнее?
— Не говори глупостей. Во все времена, в дни минувшие и в грядущие века, ни один мужчина на земле не будет любить женщину так страстно, как Парис любит Елену.
— Бьюсь об заклад, что земля Илиона кишит подпевалами. Они, должно быть, падают в обморок от твоих речей.
— Не забивай этим свою прелестную головку, — шепчет Парис, разворачивая презерватив с воином в шлеме с плюмажем.
«Если он снова скажет это, — клянется себе Елена, когда они, как пьяные, валятся на кровать, — я закричу так громко, что рухнут стены Трои».
Бойня не ладится, и Парис угнетен. По самым оптимистичным расчетам, он отправил этим утром в Аид лишь пятнадцать ахейцев: Махаона с сильными ногами, Евхенона с железными мускулами, Дейхоса, вооруженного боевой секирой, и еще дюжину других — пятнадцать благородных воинов отправлено в темные глубины, пятнадцать бездыханных тел остались на съедение псам и воронам. Но этого недостаточно.
По всему фронту армия Приама отступает. Боевой дух низок, иссяк запал. Год они не видели Елены, и им уже не очень хочется сражаться.
С глубоким вздохом Эола царевич садится на кучу собранных неприятельских доспехов и начинает трапезу.
Есть ли у него выбор? Должен ли он и дальше держать ее взаперти? «Да, клянусь трезубцем Посейдона — да». Демонстрировать Елену в ее теперешнем виде — лишь усугублять и без того тяжелое положение. Было время, когда ее лицо срывало с якорей тысячи кораблей. Сегодня оно не смогло бы вывести из сухого дока даже фиванскую рыбацкую лодку. Позволь он войску лишь мельком увидеть ее морщины, разреши им взглянуть на ее седеющие волосы, и побегут они с поля брани, как крысы, бросающие тонущую трирему.
Он надкусывает персик — после вынесения своего знаменитого вердикта и присуждения приза Афродите Париса больше не интересуют яблоки, — когда видит, что два лучших скакуна в Гысарлыке, Айтон и Ксантос, мчатся навстречу ему галопом, увлекая за собой боевую колесницу его брата. Он ожидает увидеть Гектора, держащего поводья, но нет: колесницей, как замечает он с неприятным удивлением, управляет Елена.
— Елена? Что делаешь здесь ты?
Размахивая кнутом из бычьей кожи, его возлюбленная спрыгивает на землю.
— Ты не хочешь рассказывать мне, за что вы погибаете, — выпаливает она, тяжело дыша в тяжелых доспехах, — вот я и решила узнать все сама. Я только что с берегов быстротечного Мендера, где твои враги готовятся к кавалерийской атаке на стан Эпистрофоса.
— Возвращайся в крепость, Елена. Возвращайся в Пергам.