е видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие, место правды, а там неправда". В следующем стихе (3:17) людскому суду противопоставлен суд божий: "Сказал я в сердце своем: праведного и неправедного будет судить Бог, потому что время для всякой вещи и для каждого дела там". Что может означать слово "там", которым кончается стих 17? Где происходит или будет происходить божий суд?
Стихи 8:11–14 еще больше запутывают вопрос. В стихах 11–13 речь, по-видимому, идет тоже о божьем суде: "Оттого, что не скоро бывает приговор (в СП — "суд") над худыми делами, от этого и полнятся сердца людей желанием творить зло". Здесь, очевидно, имеется в виду тоже суд божий, приговор и его исполнение, притом прижизненные, на земле. Но тем более странным кажется, что уже в следующем стихе говорится прямо противоположное — о праведниках, которых постигает то, что должно бы постигнуть злодеев за их дела, и о злодеях, которых постигает то, что должно бы постигнуть праведников за их дела (8:14). В действительности Екклезиаст не обнаружил никаких признаков реализации божьего суда при жизни человека на земле. А после смерти? "Ведь живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, ибо и память о них предана забвению" (9:5). Нет воздаяния и возмездия от бога при жизни человека, нет и после смерти. О каком же божьем суде может идти речь?
Как объяснить эту внутреннюю противоречивость Книги Екклезиаста? И как объяснить тот факт, что, несмотря на противоречивый ее характер, она все же была включена в канон Священного писания?
На первый вопрос в разное время давались разные ответы.
Еще в древности иудейские богословы предложили для наиболее отклоняющихся от официальной догматики высказываний Екклезиаста достаточно простое объяснение: Книга Екклезиаста, как вошедшая в канон, в целом боговдохновенна; но в некоторых местах Соломон высказал свои личные взгляды, которые отклонились от истины.
Позже некоторые критики высказали предположение, что, может быть, автор выбрал своеобразную форму изложения, чтобы наряду со своими взглядами воспроизвести и взгляды противников; или что автор находился одновременно под влиянием двух греческих школ в философии — эпикурейцев и стоиков. Отсюда — эклектический и противоречивый характер книги; или что автор из страха перед возможными нападками со стороны представителей официальной ортодоксии сам вставил в свое произведение высказывания в духе господствующей доктрины; или что в душе самого автора была раздвоенность: вера боролась с сомнением в божественном промысле, а может быть, и в самом существовании библейского бога — благого промыслителя; то побеждало страстное желание верить в божественную справедливость, то одолевали сомнения, и все это отразилось в его книге; или что написанный автором первоначальный текст был позже отредактирован другими людьми, которые придерживались других взглядов, более ортодоксальных.
Адольфу Лодсу наиболее правдоподобным представляется объяснение, предложенное рядом критиков и особенно серьезно обоснованное французским библеистом Подешаром в его комментарии к Книге Екклезиаста (1912 г.)[103].
По мнению Подешара, на Книге Екклезиаста явственно обнаруживаются прикосновения редакторских рук, притом не одного человека, а по меньшей мере трех.
Одним из них был некий "мудрец", который вставил в нескольких местах ряд довольно банальных похвал мудрости (в частности, 7:4-12), нейтрализующих не понравившиеся ему места у Екклезиаста, вроде 6:8 и др.
Другим был "благочестивый" ортодоксального направления, добавивший изречения, утверждавшие официальную доктрину прижизненного воздаяния и учение о божьем суде над каждым человеком и о бессмертии души. Ему принадлежит и благочестивая концовка книги, стихи 12:13–14.
И, наконец, третий, горячий поклонник автора книги, сочинил от себя целый кусок текста, в эпилоге восхваляющий Екклезиаста и его заслуги: "Кроме того, что Екклезиаст был мудр, он еще учил народ знанию. Он все взвешивал, и исследовал, и сложил много притч. Искал Екклезиаст, как найти слова приятные и написанные верно, слова истины" (12:9-10).
Но уже давно в качестве аргумента против идеи многоавторства Книги Екклезиаста указывалось на то, в частности, что она противоречит единству языка и стиля книги[104]. Похоже на то, что основную ее часть написала все же одна и та же рука. Но эта рука принадлежала необычной личности.
Вспомним, как охарактеризовал Екклезиаста автор эпилога, несомненно, позднейшей приписки, сделанной посторонней рукой: "А кроме того, что Екклезиаст был мудр, он еще учил народ знанию. Он все взвешивал, и исследовал, и составил много притч. Старался Екклезиаст находить приятные слова и написанные верно слова истины" (12:9-10). В этой оценке со стороны отчетливо отразилась двойственность личности Екклезиаста. "Он все взвешивал и исследовал" — это похоже на отзыв о человеке философского склада ума. И в ряде мест в Книге Екклезиаста действительно выступает философ, ученый, причем ума трезвого и отважного, ума ищущего и способного радикально мыслить по самым серьезным проблемам мироздания и человеческого бытия, не боясь конфронтации с веками утвердившейся, освященной религией, традиционной мудростью.
Но вместе с тем Екклезиаст был еще "хакамом", который "учит людей знанию" и обращается со своим "знанием" не только к тем, кто способен понимать и разделять его самые глубокие мысли, но и к "человеку улицы", "человеку толпы"[105], который нуждается главным образом в "практической мудрости", в советах, как удержаться на плаву в этом бурном житейском море, как не впасть в нищету, не попасть в немилость к власть имущему, как по возможности получить от жизни побольше радости и поменьше горя.
И автор Книги Екклезиаста, по-видимому, решил написать свое сочинение "на двух языках". Он поступил при этом так же, как поступил впоследствии апостол Павел, проповедуя иудеям и эллинам новую веру: "Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев… для чуждых закона (т. е. для язычников. М.Р.) — как чуждый закона" (I Кор. 9:20–21).
Адресуясь к "человеку улицы", автор Книги Екклезиаста не только обращается к нему на привычном для этого человека языке поговорок и притч, на языке религиозных образов, представлений и выражений, столь привычном для обыденного религиозного сознания, но и предлагает ему соответствующий набор советов практической мудрости: он осуждает леность и расточительство, предупреждает об опасности женщин, хвалит трудолюбие, кротость и терпение, покорность начальству и т. п. Он советует видеть в жизни не только горести, но и радости, простые человеческие радости: от хорошей еды и от вина, от любимой женщины, от любимого занятия, неизменно добавляя, что все это "дар божий" (5:18).
Но автор Книги Екклезиаста был, надо полагать, уверен в том, что среди будущих читателей его произведения найдутся и такие, для которых радости от еды и питья оказались недостаточными, чтобы принести счастье и смысл в их жизнь. И кто так же, как и он сам, утратил детски-наивную и утешительную веру в бога Торы и пророков, бога, в руках которого вся жизнь и судьбы людей, но замыслы которого неисповедимы, так что человеку остается только смиренно и покорно принимать свою долю, надеясь на могущество и всеведение, справедливость и милосердие своего творца и попечителя, не задавая ему никаких вопросов о разумности и справедливости происходящего в мире. Сам Екклезиаст задал эти вопросы и пришел к скорбному выводу о великой бессмыслице, царящей в мире людей, бессмыслице, совершенно несовместимой с его прежним представлением о боге и божественном промысле, управляющем всем в этом мире. В его сознании неизбежно должен был сложиться иной образ бога. Как справедливо отметил А. Мень, "Бог для Екклезиаста — это некто бесконечно далекий и почти не связанный с человеком… непонятная роковая сила… абстрактнее бога стоиков. Неизвестно даже, желает ли он блага своим творениям… равнодушный к миру, которому он предоставил крутиться по предписанным законам безо всякой цели"[106].
А теперь можно поставить перед собой тот же вопрос, который мы поставили ранее в отношении автора Книги Иова: какую цель мог преследовать автор Книги Екклезиаста, задумав написать свое сочинение? Только ли сообщить некоторую толику полезных житейских советов "человеку улицы"? Только ли поделиться своим нигилизмом и пессимизмом с более образованным и вдумчивым читателем? Можно думать, что этот древний вольнодумец, как и автор Книги Иова, тоже поставил перед собой более благородную и возвышенную цель.
Мы помним, что Ренан сравнил Екклезиаста с Вольтером. А современный библеист Артур Вайзер[107] пошел еще дальше: по мнению Вайзера, "с Екклезиастом в Ветхий завет вступило Просвещение". И как ни парадоксально звучит это заявление Вайзера, в нем есть доля истины. Вспомним, что идеологи Просвещения не только критиковали и отвергали многое из старых общественных порядков, традиционных утвердившихся идей, и в частности религиозных, но также искренне верили, что их борьба против феодализма и церкви и распространение идей просвещения, справедливости и добра может улучшить жизнь людей без вмешательства небесных сил, избавить их от суеверного и унизительного страха перед богом.
Выше уже было сказано, какой образ бога вырисовывается со страниц Книги Екклезиаста — далекий от людей и равнодушный к миру, скорее некая космическая сила. И "страх божий" у Екклезиаста — это, конечно, совсем не то, что мог испытывать верующий иудей к ветхозаветному ревнивому и могущественному, мстительному и карающему Яхве. Но очень важно отметить в идеологии Книги Екклезиаста одну черту, на которую, по нашему мнению, как-то почти не обратило внимания большинство ее исследователей.