Потом меня пригласили в зал. Замполит предупредил, что в зале соберутся все учащиеся ГПТУ, которые придут с урока физкультуры, и я засомневался, стоит ли выступать перед такой многочисленной аудиторией. Но то, что я увидел, превзошло все мои опасения. В зале шумели, бегали, хлопали сиденьями, кричали и свистели не менее трех сотен сорванцов. В конце зала, где были установлены два автомата с газированной водой, столпилась большая очередь. Автоматы шипели, рокотали, стаканы звякали, все переговаривались, громко смеялись, не обращая ни малейшего внимания ни на меня, ни на безуспешно пытавшегося перекричать этот шум замполита.
Я окончательно растерялся. Шум не утихал. Даже сидевшие в первых рядах ребята громко переговаривались и смеялись, не замечая работника милиции, стоявшего на сцене. Не дождавшись тишины, я как можно громче, стараясь перекричать шум зала, спросил:
— Ребята! Знаете ли вы, с какого возраста наступает уголовная ответственность?
В зале засмеялись. Несколько голосов выкрикнуло: «Знаем! «С четырнадцати!» Кто-то в передних рядах довольно громко сказал: «Опять лажу будет пороть!» Шум усилился. Я начал говорить, но мои слова об Уголовном кодексе, о недопустимости антиобщественных поступков тонули в общем шуме, и я почувствовал, что перестаю слышать свой голос, теряю нить рассказа, говорю совсем не то, о чем собирался говорить.
В третьем ряду слева от меня длинноволосый великовозрастный детина щелкал сидящих впереди ребят по ушам, а когда они дергались, оборачивались, искали глазами обидчика, издевательски громко хохотал, а этот смех отдавался в моих висках. Я на минуту замолчал, вглядываясь в задние ряды. Уйти? Ну нет! Я все-таки заставлю их слушать. И, стараясь перекрыть шум зала, начал:
«О, весна без конца
и без краю —
Без конца и без краю
мечта!
Узнаю тебя, жизнь!
Принимаю!
И приветствую
звоном щита!»
Уже второе четверостишие я читал при полной тишине. Потом на какую-то долю секунды пробежал шумок, но на говоривших зашикали, а я почувствовал, что овладеваю этой непослушной аудиторией.
И когда я торжественно закончил:
«За мученья,
за гибель — я знаю —
Все равно: принимаю
тебя!»
В наступившей тишине был неожиданно оглушен громом аплодисментов. Я не узнал лиц ребят. Куда делись пустота, безразличие, даже жестокость! Глаза их светились благодарностью, интересом.
И даже у того длинноволосого в третьем ряду слева оказалось приятное умное лицо. И слушать стихи он умел очень хорошо.
Я снова начал читать — и опять чуткое молчание зала, во время которого ловится, кажется, каждое слово, каждое движение губ.
Я очень люблю Блока. Но в тот день читал его стихи с каким-то особым вдохновением. И когда спустя полтора часа произнес последние строки, ребята стоя провожали меня долго несмолкающими аплодисментами.
Это были хорошие ребята. Им просто надоели сухие нравоучительные беседы. Но разве поэзия не сделала их лучше, красивее, умнее?! Разве бессмертные строки прекрасного русского поэта не оставили в душе неизгладимый след?!
И поэтому я считаю, что моя беседа удалась и свою главную задачу я в тот день выполнил.
Как знать, быть может, ребята оценили доверие, почувствовали уважение к их личности, понимание их интересов. Во всяком случае, тогда мне был преподан предметный урок. Я помню о нем всегда: «Следователь обязан быть учителем, педагогом. Решать любую проблему творчески».
УГОЛОВНОЕ дело на Данилу Паршукова, обвиняемого в злостном хулиганстве, а попросту в беспробудном пьянстве, издевательстве над женой и сыном, третировании соседей, поручили мне. Не раз Данила выбивал в своей квартире то окно, то двери.
Материал собрал полностью. Все есть: протоколы допросов, осмотра места происшествия, заключения медицинской экспертизы Нет только одного: Паршукова. Он умудрялся совершить погром и скрыться до приезда милиции. Безуспешно пытались задержать Данилу участковый инспектор и инспектор уголовного розыска. Когда его жена Лидия Ивановна пришла ко мне в третий раз, заплаканная, с четырехлетним ребенком глазенки которого смотрели испуганно и виновато, как у щенка, который ждет, что сейчас его ударят, я спросил.
— Опять приходил?
Лидия Ивановна молча кивнула. Тихо сказала:
— Двери сломал. Как теперь замок ставить, не знаю: вся дверь разбита.
— Когда он обычно заявляется?
— Утром, часов в пять — шесть. Иногда днем, когда я не работаю.
Как сказочный Иванушка-дурачок, я дважды подходил к дому Лидии Ивановны, когда дворники еще все спят и транспорт не работает, — и безрезультатно. И вот опять, на третье утро, заняв наблюдательный пост на скамейке напротив дома, жду Данилу. Он пришел в половине шестого. Покурил у подъезда, сплюнул, вошел. Я поспешил вслед Успел вовремя. Данила барабанил руками и ногами в дверь:
— Открой! — кричал он жене.
Здоровый мужик оказался. Хорошо, сосед помог. Вместе связали Данилу ремнем. Лидия Ивановна вызвала милицию.
— Дурак, не спится тебе! — процедил в машине Паршуков. — Я хоть за своим хожу. Должок тут у меня остался, а ты…
Его мутные, заплывшие глазки алкоголика выражали бессилие и злобу. Я еще раз вспомнил измученное лицо Лидии Ивановны, испуганный взгляд сына Стасика, и волна негодования, презрения захлестнула сердце. В уголовном деле остался и мой рапорт о задержании опустившегося, спившегося, потерявшего право называться человеком Данилы Паршукова.
Потом я часто встречал на улице Крауля своих знакомых. Веселее стали глаза матери и сына. Меня искренне радовали эти встречи.
А встречи с преступниками, они, конечно, настроения не улучшают, здоровья не прибавляют и жизнь не продляют. Но когда, встречаясь со злом, чувствуешь свою силу и правоту, кажется, — крылья вырастают! Ради этого стоит жить и работать!
Как-то на допросе матерый спекулянт, с издевкой глядя мне в лицо, усмехаясь, произнес:
— Жалко мне тебя, парень. Окладник ты. Тебе же в жизни не держать столько денег, сколько я за день могу истратить. Что ты видел? Когда ты последний раз был на море, в ресторане? Где твоя машина?
— Да, я «окладник», — ответил я ему. — И счастлив тем, что получаю свой оклад за то, что освобождаю общество от таких, как вы. Да, у меня никогда не было много денег и, видимо, никогда не будет. Нет у меня и машины. Но зато я спокойно хожу по родному городу. Вижу, что меня уважают. Ращу детей. Хочу, чтобы они выросли честными. Это огромное счастье не купить ни за какие деньги. Поэтому я неизмеримо богаче вас.
Мой собеседник молчал.
Не хочу сказать, что я мастер полемики, дискуссий. Но глубоко убежден в одном: правда выстоит в любом споре. Кто такой преступник? Попросту человек, живущий только для себя. Эгоист, приобретатель, жизненный принцип которого — «Пусть мир перевернется, только бы мне было хорошо».
Доказать ненужность, бесполезность, никчемность такого существования весьма несложно.
Ведь если разобраться детально, рассмотреть преступника таким, как он есть, увидишь нищенскую душонку, убогость мышления, жадность, мелочность, способность на любую подлость во имя низменных интересов.
Главная задача милиции, следствия, по-моему, как раз и заключается в том, чтобы показать омерзительность существования для себя за счет других. Когда люди будут негодовать по поводу любого недостойного поступка, когда преступления станут попросту невозможными, тогда мы сможем с чистой совестью сказать: «Милиция свою задачу выполнила». И пойдем работать в народное хозяйство. Строить новую жизнь. Милиционеры умеют работать. В этом я убедился.
Навсегда останется в памяти дело Игоря Львова. Супруги Кожевниковы написали заявление, в котором обвиняли его в том, что «Львов, будучи в нетрезвом состоянии, учинил в их квартире погром, перебил посуду, ударил по лицу Владимира Кожевникова, оскорблял хозяев нецензурной бранью».
На первый взгляд — ничего сложного. Типичное хулиганство. В соответствии с терминологией Уголовного кодекса — статья 206, часть вторая.
Да, все было бы именно так, если бы не одно упущение в заявлении потерпевших. Игорь Львов был в доме Кожевниковых гостем. Вместе с Игорем, об этом я узнал позднее, там находился Иван Лапшин. Пригласил их Владимир Кожевников. На кухне «дружки» выпили три бутылки водки. Потом и начался скандал. Было еще одно обстоятельство: Игорь Львов лежал в больнице с переломом левого предплечья и двух ребер.
Ездил в больницу к Игорю, беседовал с его матерью, с соседями Кожевниковых, нашел Ивана Лапшина, разыскиваемого как злостного неплательщика алиментов. Провел серию очных ставок. Что же, в конце концов, выяснилось?
Действительно, посуды на кухне побили много. Была и нецензурная брань. Все было… Только началась драка, когда хозяин предложил Лапшину и Львову похитить материальные ценности с базы одного из строительных управлений, а впоследствии продать похищенные стройматериалы по спекулятивной цене. Вывезти краденое с базы должен был Львов, шофер грузовой автомашины. Тот наотрез отказался. Вот тогда все и началось. Игорь упал. Владимир пинал его, а потом с помощью Лапшина спилил с пальца Львова золотой перстень: расплата за разбитую посуду. Но прежде чем передо мной предстала истинная картина, прошел месяц напряженного, кропотливого труда. Нужно было увидеть лицо каждого участника драки, узнать ее причины. Дело не совсем простое, если принять во внимание, что участники разыгравшейся в этот вечер драмы ранее судимы. Лапшина к тому же разыскивала милиция. Ну, а про Кожевникова и говорить нечего. Прошел огонь, воду и медные трубы!
И все-таки истина восторжествовала. Мне же этот случай особенно памятен не потому, что зло наказали, а потому, что не пострадал Игорь Львов, потому, что человек увидел: на его стороне закон, его защищает милиция.