Здесь зимой всегда открытая вода.
По краям лед был желтого цвета, и у открытой воды воняло тухлыми яйцами. Течение очень быстрое.
Я сильно устал и сопел, как старая кляча, когда пришел на место, хотя ноша у меня была легкая, ничего тащить не пришлось. Я взял себя в руки и перестал хлюпать носом. Лед по краям слабый, нам не разрешали подходить слишком близко, и Ээва-Лиса ждала меня в дровяном сарае, так что важно было не свалиться в воду.
Я пока не имею права утонуть.
Осторожно сделал я последние шаги и осмотрелся.
Кругом темень, ни луны, ни звезд, хотя снег слабо светился. Звездная песнь замолкла для меня навсегда, впереди — пучина озера. Я развернул сверток и взглянул на его содержимое. Это был мальчик.
Веселого мало.
Я перевел взгляд на деревню, чтобы взбодриться, желудок едва удерживал пищу, еще немного — и меня вырвет, совсем как Ээву-Лису недавно, когда все оказалось на шубе, но вскоре я вновь смог посмотреть на полынью.
Надо успокоиться. Не глядя, я опять завернул сверток, так будет лучше. Теперь оставалось бросить.
И я бросил. Интересно, как бы его назвали.
Сверток какое-то время покачался, с минуту может. Потом начал медленно тонуть. Бумага развернулась и всплыла, течением ее отнесло к дальнему краю полыньи. Там она и застряла.
Мальчик больше не показывался.
Я не знал, что делать. Ежели кто-нибудь сюда заявится, наверняка заинтересуется, как это «Норран» попала в воду. Да еще вся запачканная кровью. Но кто сюда придет.
Подойти поближе и схватить газеты я не могу, а то свалюсь, чего доброго. А ведь Ээва-Лиса ждет меня, мне никак нельзя утонуть.
Мальчик ушел под воду. Его, конечно, подхватило течением, и он медленно плыл подо льдом, может, к Русскому острову, где захоронены русские и полно змей. Может, его отнесет к Мелаон, где Альфильд Хедман однажды превратилась в лошадь, хотя потом и умерла.
Глаза у него были широко раскрыты, когда он лежал в «Норран». Теперь он плыл подо льдом, медленно и задумчиво, с широко раскрытыми глазами, подумал я. Совсем медленно.
Интересно, что он видел.
Может, Сын Человеческий смилостивится над ним. Он же друг детей, пусть на меня у него времени и не хватало. Оставалось только надеяться, что он смилостивится и над Ээвой-Лисой, и надо мной, хотя мы и живые.
А потом я пошел обратно.
Свен Хедман увидел меня из окна кухни и, выйдя на крыльцо, спросил, в чем дело.
Я не ответил, а направился прямиком в дровяной сарай.
Ээва-Лиса по-прежнему сидела, прислонившись к деревянной колоде, так, как я ее оставил. Глаза ее были широко раскрыты, но смотрела она не на меня. Я подошел к ней и прикоснулся к ее щеке. Лицо покрыто испариной, но холодное, как лед.
— Ээва-Лиса, — сказал я. — Я здесь. Миленькая, пожалуйста, Свен Хедман с крыльца зовет меня. Он сейчас придет, уже утро, Ээва-Лиса.
Она лишь смотрела прямо перед собой.
Все так много болтают о чудесах, но почти никто в них не верит. Считается, что просто так оно говорится. Но это не просто так говорится, это так и есть. И когда думаешь, что хуже не бывает, оказывается, что ничего непоправимого по-настоящему нет.
А поскольку это так, чудеса существуют. Это надо понимать, хотя мне потребовалось немало времени, чтобы это уразуметь. Собственно, вся жизнь.
Я прижал ладонь к ее щеке, а потом убрал. И тогда Ээва-Лиса сказала: Не убирай руку.
И я опять прижал ладонь к ее щеке.
Она заговорила: Я знаю, ты сделал, как я тебя просила, спасибо большое тебе за это. Но теперь мне нужно кое-что тебе сказать. — Откуда ты знаешь, что я сделал, как ты просила? — робко прошептал я.
Знаю, ответила она. Знаю, что тебе страшно, но больше бояться не надо, потому что я уже не боюсь. С этим покончено. Но сейчас ты должен довериться мне. Поверить во все, что я скажу, иначе и тебе и мне будет худо. — Во что мне надо поверить, что ты мне скажешь, Ээва-Лиса? — спросил я. Я на время уйду, сказала она, но это не страшно, потому что я к тебе вернусь, я ворочусь назад. — Что ты такое говоришь? — сказал я. Я не покину тебя, ответила она. Я должна ненадолго умереть, но это будет не так, как они все думают, потому что я вернусь. — Ты меня покинешь, выдавил я. Нет, сказала она. И я ворочусь не на небе, а здесь, на земле. Не убирай руку.
Испарины уже не чувствовалось. Щека была холодная. Я прижимал руку к ее щеке.
Ты думаешь, сказала она, что все худшее уже произошло. Но все впереди, самое важное. То, что случится сейчас, — это самое худшее и самое лучшее, не убирай руку, и теперь ты должен внимательно выслушать, что я скажу. Я ненадолго умру, но я тебя не покину, я буду рядом с тобой в этой земной жизни. Не думай, будто я говорю о небесах. Я вернусь сюда. — Чё ты мелешь, сказал я, этого не может быть, невозможно. — Не убирай руку, сейчас я открою тебе тайну, сказала она. Какую еще тайну? — спросил я. Я умерла, но скоро воскресну, и воскресну в этой земной жизни. — Чё ты мелешь, снова произнес я, распуская нюни, это ведь невозможно. — Вот я и открыла тайну, сказала она, больше мне нечего сказать, потому что я рассказала все, как оно есть. А теперь иди и позови Свена Хедмана.
Она была такая пригожая. Но больше ничего не сказала. Сидела, прислонившись к колоде, и молчала, глядя своими карими глазами прямо перед собой. Что она там такое говорила? Как можно в это поверить? Но я подумал: придется поверить в ее обещание вернуться ко мне.
И я убрал руку. И пошел за Свеном Хедманом.
IV. ВОСКРЕСЕНИЕ
1. Таинственный остров
Сигналы и знаки неразборчивы.
Спящие птицы расположились на озере странными формированиями: легли на белое снежное покрывало, образовав знаки или буквы, словно хотели составить слова.
В первые дни после случившегося в дровяном сарае было всего очевиднее, что они ни на что не способны. Я наблюдал за ними, никому не говоря ни единого слова.
Они формировались в сигнал, но пока еще не могли.
Свен Хедман вычистил сарай. Меня отправили в больницу, но, поскольку я был здоров как бык, вернулся домой в тот же день. По большей части я сидел у кухонного окна и зорко наблюдал за знаками, ни единым словом или действием не раскрывая своим друзьям, что Благодетель намеревался, быть может, сигналом указать мне путь.
Они думали, будто похоронили Ээву-Лису на кладбище в Бурео в субботу 9 января 1945 года. Мое присутствие посчитали излишним. У могилы собралась горстка родных. Никто не убивался от горя.
Ее сводный брат из Финляндии позвонил, но не приехал.
Свен Хедман был на похоронах и, чтобы развлечь меня, рассказал, как все прошло. Очевидно, они посчитали, что Ээва-Лиса и вправду преставилась. Никому и в голову прийти не могло, что она воскреснет и вернется ко мне еще в земной жизни. Пока Свен Хедман расписывал мне все это за тарелкой с кашей — холодной кашей, вываленной на плоскую тарелку, с масляным колодцем в середине, которую мы ели ложками каждый со своей стороны стола, — и, показывая свое расположение, закончил есть свою долю, оставив мне ямку с маслом в середине, чтобы ублажить меня, я раздумывал, не открыть ли ему нашу тайну, но потом решил, что это ни к чему, и промолчал.
Пастор, известный во всем приходе как человек, имевший торжественный вид, но не слишком смышленый, совершил похоронный обряд. Форсберг, который был проповедником при Правлении, но рыл могилы, чтобы содержать выводок из семи детей, а когда проповедовал по деревням, автобусом не пользовался, потому как им едва хватало на еду для несчастных деток с его-то никудышным заработком проповедника, — этот вот Форсберг вырыл могилу. Зимой приходилось долго долбить землю ломом. Тяжеленько было копать для этой горемыки из Шёна, сказал он на собрании в Вестре неделю спустя, прочитав молитву за упокой души горемыки из Шёна. Все поняли, что это притча, и Хильдур Эстман при этом всплакнула.
В Шёне Форсберг молитвы не читал, что всем показалось странным, но у него были свои идеи. Он окончил школу проповедников в Юханнелюнде, неподалеку от Стокгольма, и стокгольмский дух — это утверждали решительно — ему не повредил, но все же у него были свои идеи.
Пастор совершил похоронный обряд, но могилу рыл Форсберг.
В деревне пошли разговоры. Что вполне понятно.
Пытались, верно, вычислить. Кровь-то была. Мертвого младенчика не нашли, и о его существовании можно было лишь догадываться. Прокурор побывал на месте происшествия, но не захотел чересчур далеко идти по снежной целине, да и лед по краям был тонкий. Поэтому расследование прекратили.
То есть опомнились. Но о нашей тайне они не знали.
Я-то ведь ни слова не проронил о случившемся, потому что капитан Немо еще не указал мне путь, и по знакам я понял, что он пока не готов.
Свен Хедман сложил в кучу карты Швеции, которые Альфильд вычерчивала на вощеной бумаге, в нужнике, но ими не пользовались.
Я тщательно изучил эти карты. На первый взгляд они ни о чем не говорили, только неуклюжие внешние контуры, зато Хьоггбёле отмечен, чтобы она не волновалась.
Тут, однако, дело было в том, чтобы не дать сбить себя с толку. Влага повредила некоторые карты, и дырки от плесени вместе с пятнами на них складывались в определенный узор.
Капитан Немо, похоже, готовился послать мне сигнал, чтó я должен делать. Что-то происходило. Без всякого сомнения. Но поскольку карты частично были повреждены или же их требовалось рассматривать специальным образом, истолковать послание было нелегко.
Прошло какое-то время. Что мне делать?
Свен Хедман задавал много вопросов, но, поскольку я не знал ответа, я молчал. Мне же не указали путь. Однажды пришел пастор. Они старались два часа. Но эта рыбная ловля результатов не дала. Началось таяние, снег оседал, впитывался в землю. Я снова ходил в школу, потому что это считалось обязательным. О том, что случилось с Ээвой-Лисой, не распространялись. О ней все говорили как о покойнице, и вроде бы я был в этом виноват: как-то раз за меня молились на собрании Союза молодежи. Нас еще раз навестил пастор, он держался торжественно и пожелал побеседовать со мной наедине, и говорил строго, словно бы хотел запугать меня. Чтобы скрыть, что я жду указания от капитана Немо, я рассказал ему несколько забавных историй про Фюртенбака. Пастор смотрел на меня так, точно он превратился в соляной столп, и спросил, почему я рассказываю об этом, а не об Ээве-Лисе. Я не ответил. Пастор уставился на меня как на чокнутого, а потом ушел. Больше он не приходил и с вопросами не приставал.