Нельзя все время размышлять от этом.
Именно оттуда дул ветер, я потом думал про это. Может показаться, что это не важно, но зачастую оказывается важным. Просто по-настоящему этого не понимаешь. «Сигнал», как Юханнес писал в библиотеке. Он имел в виду, что надо быть внимательным к сигналам.
Солнце светило косо, довольно красиво. Ветром нас относило все дальше.
Той весной я часто вспоминал мертвого младенчика.
Мальчика Ээвы-Лисы, стало быть. Когда я уже лежал в кровати и почти засыпал, как раз перед тем, как наступала светлая полночь и приходил капитан Немо, пытаясь наставить меня на путь истинный, — вот тогда порой казалось, что мертвый младенчик, которого я снес в ту ночь к озеру завернутым в «Норран», имеет отношение к жизни других мертворожденных детей. Словно бы это его удушило пуповиной и он получил мое имя или я его. Словно бы это тот же самый младенчик.
В ту ночь, когда это случилось, я так не рассуждал. Тогда я сделал только то, что мне велела Ээва-Лиса. Но на похоронах, куда Юханнес не осмелился явиться, а я явился, — там мне пришлось передумать, поскольку я же знал, что Ээва-Лиса вернется ко мне в этой земной жизни, и Юсефина Марклюнд, та, которую я мысленно называл мамой, хотя после обмена пастор запретил мне говорить так, — тут мама посмотрела на меня. Прямо поверх расчищенного, кстати проповедником Форсбергом, места.
И она смотрела и смотрела. И я подумал, что младенчик-то, Господи, хотя ничего не сказал. Но младенчик-то, Господи. А вдруг ей хотелось младенчика Ээвы-Лисы. Может, ей нравились пригульные. Иначе почему бы она взяла к нам Ээву-Лису.
Но с той самой ночи, когда она вернулась домой из больницы, и автобус остановился, и шофер, это был Марклин, обернулся и спросил, не сжалится ли кто над женщиной, — с того раза других детей, кроме пригульных и подменышей, быть не могло. Приблизительно так.
И тогда, на похоронах, она смотрела на меня поверх расчищенного места. И как будто хотела сказать: Я бы позаботилась о бедном мальчике, кабы знала.
Бедном мальчике. Хотя ведь только я знал, что в «Норран» завернут мальчик. Подумать только, может, если бы ей позволили, она бы захотела взять мертвого младенчика.
Когда я подумал об этом, у меня на душе стало почти торжественно. Как в тот раз, когда, развернув газету, я смотрел на него. Почти торжественно.
Капитан Немо сам сказал, когда однажды ночью пришел ко мне, а я спросил, почему же она тогда орала на Ээву-Лису с верхней ступеньки, чтобы та убиралась, со своим спокойным и задумчивым выражением лица, что он вполне понимает ее.
То была не злоба, а любовь.
И он сказал, что хоть и не понимает до конца все мои недоумения, но может понять, почему мне иногда снятся кошмары о мертвом младенчике в «Норран». И как его с широко раскрытыми глазами несет течением подо льдом. Он и сам однажды пережил нечто подобное. На мой вопрос он подробно рассказал о случае, известном мне по книге. Но я, пожалуй, никогда не подозревал, насколько это взволновало капитана Немо.
Он стоял у иллюминатора «Наутилуса» и смотрел, как женщина с ребенком с потопленного им английского фрегата скользила сквозь толщу воды на дно. Они чуть ли не улыбались. Капитан Немо сказал, что знает, какое ужасное чувство при этом возникает. Ведь это он приказал потопить судно. Ребенка, ему было месяцев шесть, несло глубоководным течением.
И то же случилось с мертвым младенчиком в «Норран»? — спросил я. Да, спокойно ответил капитан Немо. Так и младенчика, наверно, несло течением, подо льдом. Далеко-далеко, к Русскому острову. Он всплывал и опускался вглубь и сквозь воду смотрел на лед, серый снизу. И когда он всплывал — натыкался на лед, как «Наутилус» у Северного полюса, положение, из которого, кстати, капитан Немо вышел с превеликим трудом.
Капитан Немо знал, чтó при этом чувствуешь.
Так вот бывает с настоящими благодетелями. У них есть опыт.
— Чего мы ищем, — раз за разом спрашивал Юханнес.
Я не отвечал, это было ни к чему.
В тот вечер мы искали вдоль западного побережья острова. Ветер стих, и я отталкивался колом, выдернутым из ограды, которым предусмотрительно запасся.
Я не сказал, что мы ищем. На плоту было тихо.
К утру — темнота так и не наступила, ветер стих около одиннадцати, — ближе к утру я начал замерзать. Здесь, с северной стороны болота, домов не было, дома стояли у Форсена, в Эстре и Вестре, но не здесь. Я чувствовал себя спокойно, не боялся, что нас кто-нибудь увидит, а Свен Хедман решил, конечно, что мы остались ночевать в Мелаоне. Я замерз, но тут и там виднелись сеновалы.
Мы пристали. Я взял коробку с провиантом, но Юханнес ничего не захотел есть, а я не стал его уговаривать. Плот мы привязали.
Потом вошли в сарай.
В глубине валялось слежавшееся сено. Остальное давно увезли. Ни один из нас не мог заснуть. И я решил разобраться с Юханнесом.
Он, сказал я ему, не жалел в жизни ни одного человека. Ни единого, кроме себя самого. Он только и видел, как мама стоит на верхней ступеньке и орет, но заметил ли он, какое у нее было лицо? Слышал ли он шофера, это был Марклин, когда тот спросил, не может ли кто-нибудь сжалиться? Он видел ее суровость, но не сумел смягчить ее. Думал ли он о чем-то еще, кроме как о том, чтобы показать, как быстро он бегает в парусиновых туфлях летом и в валенках с лезвиями зимой, да быть пригожим и всеобщим любимчиком?
И Ээва-Лиса.
И я рассказал ему о той ночи в дровяном сарае.
Юханнес зарылся в слежавшееся сено. Мне всегда хотелось иметь брата, с которым можно всем делиться, или кого-то, как Ээва-Лиса, чтобы крепко любить, а она бы крепко любила меня, и мы бы весь вечер сидели и разговаривали. А что я получил? — того, кто зарылся лицом в сено и молчал. И Ээва-Лиса ушла от меня, правда, чтобы вернуться в этой земной жизни, но она медлила, и единственный, у кого я мог спросить совета, был Благодетель, но не знаю, не знаю. Иногда этого недостаточно.
Я чувствовал, как во мне вскипает гнев. Юханнес зарылся в сено и молчал.
Что это за жизнь, если приходится чувствовать гнев.
По-моему, он заснул.
Я слушал его спокойное дыхание и думал, как было бы здорово, будь это Ээва-Лиса. Вот если бы она все-таки родила ребеночка и он бы выжил. Она бы сидела, прижав его к платью с тюльпанами, теми, что росли вверх ногами, гладкими, как кожа, и младенчик бы спал и сопел, совсем здоровенький, а я бы спокойно сидел поблизости и смотрел. Так я представлял себе любовь.
Утром задул ветер с востока, он поднялся внезапно, резкий ветер, так что по воде побежали барашки.
И тогда я принял решение.
Я разбудил Юханнеса, тронув его рукой. Он проснулся мгновенно, точно был на стреме. И улыбнулся мне чуток, словно знал, что я решил, и кивнул, точно все понял.
И сразу сделалось легко. Ты принимаешь решение, и, значит, ты решился. И выполняешь то, что решил, и мы с Юханнесом пришли к согласию, хотя это было вообще-то страшно трудно.
Мы спустились к берегу. Отвязали плот. Оттолкнули его.
Юханнес сидел впереди, а я стоял сзади и толкался колом. Простыня поднята. Сильно дуло, но болото не очень глубокое, так что кол доставал до дна, мы быстро вышли на открытую воду, несмотря на ночь, светило солнце, но так было, и трудно вспомнить точно, как все было. Неправда, что я принял решение, как бы я в таком случае забыл, как все было? Я помню, как было дело. Прямо перед нами простирался Русский остров. Юханнес босиком стоял на бревнах. Я не говорил ему, чтобы он встал. Волна окатила плот, хоть он хорошо держался на плаву, я одной ногой придерживал коробку Свена Хедмана, чтобы ее не смыло.
На Юханнесе не было ботинок. Бревна стали небось скользкие. Я и не думал отталкиваться колом, кстати, я прекрасно помню, что глубина уже была такая, что я не доставал до дня. Я оттолкнулся колом, бревна были скользкие, Юханнес босиком, он взмахнул руками и упал.
И я хорошо помню его лицо в воде, я видел, до чего ему страшно и стыдно за свою неуклюжесть, он словно бы хотел извиниться. Волны поднимались довольно высоко. Я видел в воде его лицо за секунду до того, как оно скрылось под плотом, и я отчетливо помню, как протянул руку моему лучшему другу Юханнесу, точно собираясь вызволить его из крайней нужды, и как раз в эту секунду его затянуло в водоворот, громадный, как тот, при всемирном потопе, затянувший почти неприкрытых женщин в гигантскую водяную дыру.
Следующее, что я помню, должно быть, случилось много часов спустя.
Я сидел на плоту сзади. Его ветром вынесло на берег.
Это был Русский остров.
Я точно знал, какой он из себя, хотя никогда там не бывал. Большинство считали, что он около ста метров в поперечнике и весь покрыт толстыми старыми елями с неимоверно длинными и мощными ветвями, а лес полон гадюк и мертвых русских. Но никто там не бывал, ни один человек во всей деревне.
И здесь мне предстояло искать. Это находилось здесь.
Юханнес сидел, съежившись, спереди на плоту. Он выбрался из воды. Но он молчал, и я понял, что что-то случилось.
— Юханнес, — сказал я. — Ты ведь не злишься, что я тебя не вытащил.
Наверно, было пасмурно, я помню, что в воздухе висел туман, было не темно, а сумеречно, как бывает иногда пасмурными ночами. Он таки сумел забраться на плот, хотя я этого не хотел.
— Как это ты не утонул, — тихо проговорил я.
Он не ответил. Но минуту спустя встал, спрыгнул на камни и через прибрежные камыши вышел на берег. Странно, но он был в валенках. Я даже сперва подумал, что сплю, но я отчетливо слышал хлюпанье воды, когда он выходил на берег, а во сне звуков не слышишь.
Он направился в глубь острова. Русский остров совсем крошечный, это мы знали. Может, метров сто в поперечнике. Найти его не составит труда.
Самое странное — валенки. Вода в них так и хлюпала, когда он вошел в лес и исчез из виду.
Тогда я еще не знал, что Русский остров намного больше, чем я думал, что он кое-что скрывает и что пройдет сорок пять лет, прежде чем я вновь увижу Юханнеса. Он исчез в глубине острова, которого я так страшился все свое детство, не ведая его настоящего названия и того, что Благодетель однажды приведет меня в самое сердце таинственного острова, где меня будет ждать Юханнес, мой единственный друг. Сейчас я лишь временно освободился. Освободился от него, не подозревая, что я его вечный пленник и много-много позднее разыщу его в библиотеке капитана Немо, в корабле, который находился в заполненном водой кратере вулкана на острове у берегов Нюланда, где одно только Хьоггбёле отмечено на карте, вычерченной на заплесневелой вощеной бумаге, карте, которая служила указателем моему благодетелю.