Ваш Ленин».
Ленинские слова глубоко тронули душу Серафимовича. Он держал в подрагивающих руках письмо Ленина, и вся жизнь встала перед ним. И прежде всего картины общения с сыном, его юношеская восторженность, проявившаяся в особенности в те дни, когда они были вместе в незабываемом пути по Кавказу, по дороге между Новороссийском и Туапсе. Встал в памяти горный плацдарм, весь его фон, вся его природа.
«Перед самой империалистической войной, — писал Александр Серафимович впоследствии в статье „Из истории „Железного потока““, — с сыном Анатолием шли мы по водоразделу Кавказского хребта. Громадой подымался он над морем, над степями, — здесь, у Новороссийска, было его начало.
Серые скалы, зубастые ущелья, а вдали под самым небом не то блестящие летние облака, не то ослепительные снеговые вершины…
…Слева, в недосягаемой глубине, толпились голубые стада лесистых предгорий, а за ними неохватимо уходили кубанские степи.
Мы стояли безмолвно на узком, метра в два, перешейке и не могли оторваться, точно карта мира раскрылась перед нами.
Потом опять пошли. Узенький перешеек остался позади. Пропали синие предгорья, пропали далекие кубанские степи. Пропала безмерная недвижная синева моря. Кругом опять скалы, рододендроны, чикары; хребет снова могуче раздвинул исполинские плечи»[2].
Вспомнил: сын был тогда рядом. И обоих ошеломило это видение: серые скалы, нагнувшиеся над бездонными провалами, откуда мглисто всплывает рокот невидимого потока; белеющие снеговые маковки, и по ним синие тени — непроходимые леса, где жителями лишь зверь да птица. и подумал: все это, как чаша, требует от него, писателя, наполнения.
«Чем? — почти исступленно спрашивал себя писатель. — Какое содержание я волью в это незабываемое видение?»
Этот вопрос обращен к самому себе, к сердцу, наполненному горькой думой о погибшем сыне.
«Хожу ли по ободранным улицам, спотыкаюсь ли молча в сугробах под обвисшими трамвайными проводами или в непроходимом махорочном дыму сижу на собрании, — то и дело мне слух и зрение застилает: синеют горы, белеют снеговые маковки, и без конца и краю набегают зеленовато-сквозные валы, ослепительно заворачиваясь пеной»[3].
— Вы думали об Анатолии, о сыне, о нем — молодом, впечатлительном. Ведь вы смотрели тогда в четыре глаза, видение Кавказа и моря воспринималось вами вместе, сообща, так ведь, Александр Серафимович?
Я спрашивал его об этом, стараясь проникнуть в его душевный мир, в источники вдохновения, в предысторию создания того великого произведения, которое получило название — эпопея «Железный поток».
— Да, думал о сыне. — Глаза его увлажнились.
— Наполнение грозного кавказского пейзажа Вы нашли позже?
— После встречи с таманцами, происшедшей случайно в Москве у моего друга украинца, коммуниста Сокирко, меня озарило. Я увидел тот человеческий материал, который должен наполнить удивительный пейзаж, виденный нами в «четыре глаза», и понял, что может быть памятью о сыне…
— И ответили Владимиру Ильичу тем, что перебороли тяжелое настроение и заставили себя вернуться к работе.
— Я не думал об этом, — после долгой паузы сказал Александр Серафимович, — но подсознательно, вероятно, да, пожалуй, определенно это было так. Я принялся за эпопею вскоре после ленинских строк, обращенных ко мне. Мария Ильинична говорила Владимиру Ильичу о моей работе, книга вышла в год смерти Ленина, он не успел ее прочитать, она чуть-чуть запоздала с изданием…
Разговор происходил на даче Серафимовича в Переделкине.
Мы сидели в его кабинете. Перед окном была уже разбита клумба, стены пахли свежей сосной, на столе и даже на полу лежали груды книг.
Серафимович начал писать «Железный поток» в начале 1921 года, а в 1924 году книга вышла из печати. Он работал над ней упорно, помногу раз переделывал отдельные куски. Писал, как говорит он сам, разбросанно. «Не так, чтоб с начала, с первой главы начал и до конца по порядку. Нет. Помню, прежде всего написал хвост, последнюю сцену митинга. Меня мучил этот конец — митинг. Стояла передо мной эта баба Горпина такой, какой она выросла. В заключительной сцене для меня сконцентрировался весь смысл вещи. Она, эта сцена, необыкновенно ярко горела у меня в мозгу»[4].
Кстати о Горпине, в лице которой, по словам самого писателя, он сосредоточил основную идею перерождения под влиянием революции крестьянской бедняцкой массы. Серафимович называет этот тип собирательным, сделанным на материале, который был у него раньше, и для описания похода таманцев он внес его в ткань произведения.
Мы помним знаменитый самовар бабки Горпины и первый разговор с Алексеем Приходько, ординарцем Кожуха, любезным другом Анки, красивой целомудренной девушки.
«Як замуж мене за старика отдавалы, мамо и каже: от тоби самовар, береги его, як свой глаз; будешь помирать, щоб дитям твоим и внукам. Як Анку буду выдавать, ей отдам. А теперь усе бросилы, худобу усю бросилы. Що балшавики думають? И що буде Совитска власть роб и ты? Та нэхай ция власть подохне, як пропаде мий самовар!»
Это первый разговор, разговор, так сказать, несознательной крестьянки, для которой ее самовар дороже всего на свете.
И вот тот же самовар, «вплетенный в ткань» произведения, в сцене заключительного митинга, когда люди Таманского похода соединились с частями Красной гвардии. С повозки-трибуны митинга Горпина закричала: «Ратуйте, добрии людэ, ратуйте! Самовар у дома вкинулы. Як мени замуж выходить, мамо в приданое дала тай каже: „Береги ёго, як свет очей“, а мы вкинулы. Та цур ему, нэхай пропадае! нэхай живе наша власть, наша ридна, бо усю жисть горбы гнулы та радости не зналы…».
В скупых, немногословных эпизодах писатель убедительно, в художественном образе, показывает, как и крестьянство приходило к революции, как изменялись и изменились люди, назвавшие Советскую власть своей властью.
Наша беседа затянулась. Интересуюсь тем, как писатель собирал материал для «Железного потока». Я работал тогда над книгой «Над Кубанью», и мне хотелось поподробнее познать мастерство маститого автора.
— Как все же получилось у Вас с самоваром? — спросил я.
— Э, батенька, вы все хотите знать, все доподлинно, как сапоги тачают… — Серафимович подмигнул мне. — Знаете, мне пришлось вновь поехать в описываемые места, чтобы освежить в памяти материал, детальней всмотреться в пейзаж, побеседовать с участниками похода, а их было достаточно. В станице (Александр Серафимович назвал либо Поповическую либо Полтавскую, точно не помню) остановился я на ночлег у пожилой пары. Вечерком мои хозяева согрели самовар и заварили чай вместе с какой-то пахучей травкой. Я обратил внимание на самовар. Он был «баташевской» продукции, с медалями, старательно начищенный, но почему-то измятый. Я спросил, где это так измяли такую отличную вещь. И вот хозяйка словоохотливо рассказала мне историю этого самовара. Оказывается, этот самый латунный самовар они прихватили в поход, и он сопутствовал им до самой Невинномысской. Ему, конечно, немало досталось, потому и погнули. «Маты у мене вмерла, а самовар доси как память». И старуха любовно погладила его горячий бок… От этого самовара и пошла, пожалуй, Горпина.
Таманская армия, как чуть позже была она названа и как проходила по армейским диспозициям, была сформирована из многих отрядов и групп, организованных в отдельных станицах как на Тамани, так и по линии побережных приазовских станиц вплоть до города Ейска. Белые, выйдя из Мечетинской и захватив Тихорецкую, достигли Екатеринодара и, таким образом, отрезали отряды от основных сил армии Кубано-Черноморской республики. Красногвардейские отряды оказались в окружении. Состояли они из иногородних, казачьей бедноты и пришлого с Украины народа, бежавшего от немецкой оккупации. Отряды имели своих вожаков, не подчинялись единому руководству, воевали по принципу обороны только своих станиц и вначале были действительно неорганизованны, самовольны. Сплотиться их заставила крайняя необходимость, смертельная опасность, нависшая над ними. Объединить, сорганизовать их было нелегко, для этого потребовалась воистину железная воля талантливого вожака. Таким по замыслу писателя вполне справедливо был назван подлинно эпический герой массы Кожух.
Писатель смело пошел на типизацию этого образа. В нем обобщен не только Епифан Ковтюх, но также смелый и стойкий матрос Матвеев, позже предательски расстрелянный авантюристом Сорокиным.
Кожух своей непреклонной волей заставил десятки тысяч людей — строевые части и беженцев, избрать единственный путь отхода, минуя Новороссийск, через Туапсе на Белореченскую. Жестокие слова «иттить надо, иттить и иттить», прямо-таки сомнамбулически повторяемые Кожухом, который поставил своей целью спасти массы от погрома и смерти, действительно произносились человеком небольшого роста, крепким, как кремень, с отлитым словно из темной меди замкнутым лицом, с полуутопленными серыми глазами и «ржавым» голосом. Именно в этом образе легко узнать Епифана Иовича Ковтюха — партизанского руководителя. Я знал Ковтюха и его двух братьев, они останавливались в Пятигорске на квартире у моего родного «дяди Саши» Первенцева и ушли в астраханские степи с моими двоюродными братьями Иваном и Николаем. У меня не было никакого внутреннего противоборства в отношении литературного перевоплощения Ковтюха в Кожуха. Это был верный писательский ход, необходимый и правомерный.
Что еще сказать о «Железном потоке»?
Превосходно откована булатная сталь этого эпического произведения. Полвека в непрерывном сражении — и ни одной выщерблины. Не каждой книге суждено выдержать столь суровое испытание временем, найти добрый отзвук в сердцах сменяющихся поколений, остаться вечно молодой, необходимой, вызывающей чувство доверия и любви к ее автору…
Александр Серафимович пришел к «Железному», будучи уже сложившимся профессиональным писателем.