В свое время появление в затерянной деревеньке незнакомого человека привлекло внимание, и, на мое счастье, все знали, где я живу, — все, кроме меня!
Я послушно брел за добровольным проводником, раздвигая лягушачью траву, склоненную над тропинкой. Старичок в безрукавке, в курчавой папахе цвета позеленевшей меди шаркал впереди, постукивая тяжелой клюкой. У дома гном-проводник останавливался, тыкал в его сторону палкой и, изумленно покачивая папахой, шаркал дальше, тут же скрываясь в траве. Но и сейчас еще я не до конца был уверен, что это именно мой дом, — дома тут все одинаковые. У всех красные черепичные крыши, у всех вдоль стены терраска. Первый раз в жизни в горах я обходился без проводника, а в селении без него обойтись не мог!
Соседних домов с моей терраски не видно. Я догадываюсь о них только по пению петухов да лаю собак. И мой дом тоже утонул в зелени; сухое стрекотанье цикад и журчание квакш глушат все звуки жилья. Щебечут ласточки, шныряя у косяков. Хозяйские куры разморенно сидят на корявых сучьях айвы, копошась в перьях. Трутся и сухо шелестят жесткие листья кукурузы. Лес млеет от жары и солнца.
И по вечерам за окном стрекочут цикады и квакши, мотыльки самых невообразимых форм и расцветок мечутся у лампы и на черном окне. А из глубины леса слышится: бум, бум, бум! Это горная река катит камни, и они глухо стучат о дно. За это, наверное, реку и назвали Бум, а уж потом, по реке, дали название и селению. Невидимое селение Бум на шумной реке Бум-чай.
В селении у реки и в горных лесах, окруживших их, мне предстояло прожить лето. Я прожил, и со мной не случилось ничего особо уж неожиданного или редкостного, — и все же эти горы, это селение и река надолго остались в памяти. Они прибавили той светлой силы, на которую опираешься в дни сумрачные и тусклые. И что бы потом ни случилось с тобой — ты всегда помнишь: был в твоей жизни счастливый лес, где все было хорошо.
Куда-то всегда едешь зачем-то. Что-то увидеть, узнать, найти. И это «что-то» потом определяет все твои помыслы, дела и маршруты. И ты уже не свободен, раз сделал выбор.
Нет, тебя не гнетет эта самому же себе навязанная несвобода, ведь у тебя ясная цель. И все же, уставясь в одно, невольно не замечаешь другого. Конечно, ты не глух и не слеп; уставясь, скажем, на лису, ты заметишь и встречного зайца. Но заяц этот по сравнению с лисой покажется тебе таким ничтожным и неинтересным, что ты и приглядываться к нему не станешь. А ведь заяц сам по себе может оказаться куда интереснее лисы! Но ты сделал выбор, ты кому-то отдал предпочтение: от одного этого все другое становится как бы сортом ниже. А оно, другое, не меньше достойно твоего внимания. А то и больше.
Выбрать — значит в чем-то себя ограничить? Или нет? Наверное, нет. Ведь мы выбираем свое. Каков ты — таков и твой выбор. Одному тоска без толпы, другому тоска в толпе, один не может без леса, другой без города. И это, наверное, хорошо, когда ты без чего-то не можешь и что-то тебя сильно влечет.
Даже просто шагая по лесу, мы постоянно делаем выбор: налево или направо, вперед или назад? Это в родном городе все равно: в какую бы улицу ни свернул — заранее знаешь, что там увидишь. А в горах, даже знакомых, ни одна тропа, ни одно ущелье не схоже с другим. и тут выбор твой как лотерея — выиграл или проиграл. Свернул не туда — и потянулась совсем другая цепочка событий. И вот стоишь на каждой развилке, как рыцарь на распутье, решая свою судьбу. И сожалеешь, сворачивая направо, что не увидишь всего того, что ожидало тебя на левой тропе…
Боюсь отдать предпочтение кому-то — в ущерб всем другим. Мне необходимо бывать в горах, как маленькому ребятенку необходимо время от времени дотрагиваться до матери: тут ли она? Ничего ли не изменилось в ее отношении?
Таким ли остался ты сам? Все та же ли мера добра и зла? Не разошлись ли твои слова и дела? Не расхлябался ли компас души? С чем ты сверишь его еще, если не с выбранной тобою землей и не с вершинами ее гор?
В селении отцветают великаны каштаны. Разморенный и распаренный входишь в их темную тень, словно в прохладный погреб. Прислонишься к плюшевому стволу и слушаешь Время. Растительное успокоение переполняет тебя: вот-вот пустишь корни и прорастешь. Медленное очищение от всякой скверны. Шелест листьев и тишина как мягкая успокаивающая ладонь на плече.
Но мы, городские, неусидчивые, как кузнечики. Мы дергаемся, как секундные стрелки, обгоняя самих себя. Мы так торопимся, что все вокруг сливается в серую ленту, — как обочина дороги из окна скорого поезда. Все мелькает: предметы, события, люди. Ничто не рождает отклика, не оставляет следа.
Даю себе слово не торопиться; никому не отдавать предпочтения, идти туда, куда больше влечет.
Легко сказать! Предпочтение-то уже отдано, раз тебя куда-то влечет! А раз влечет, то придется и торопиться?
Первые выходы в горы. Земля, вставшая на дыбы! Как только на этих отвесных склонах ухитряется вырасти лес. Заманчивая глубина ущелий. Солнечные пятна желтых осыпей. Зеленые горные луга. Еще выше зазубрины серых скал. И везде своя, особая, жизнь, такая же удивительная и таинственная, как жизнь на далеких планетах.
Русло реки Бум сейчас пересохло и похоже на развороченную булыжную мостовую, с колдобинами, залитыми водой. На камни осела соль, и они блестят, словно оледенелые. Жиденькая тень нависших кустов не прячет от пронизывающей жары: жара до озноба, до разноцветных пятен в глазах.
По сторонам зеленые стены склонов. Все притихло, и даже ветер не дышит. Застойный зной и сухой скрежет камней.
Большая колдобина на речной мостовой! Колдобина доверху нацедилась… горячей водой! Края и дно дикой ванны выложены плитняком, словно малахитовым кафелем. Из трещин дна струйками пробиваются пузырьки. Лезу в воду, вздымая лохмотья мути, пузырьки мурашками щекочут голое тело. А горячая-то вода, оказывается, лучше снимает усталость, чем ледяная. Так же как горячий чай лучше утоляет жажду.
Лесная баня с парилкой. По следам видно, что приходили париться кабаны, барсуки и косули. А пичужки и сейчас ждут, когда я уйду, чтобы выпить капельку минеральной воды. Когда на реке паводок и русло залито, к роднику, наверное, сплываются и рыбы глотнуть целебной водички.
Млеющая жара, блеск осохших камней, лесные курчавые склоны. А выше — скалы, а над скалами парит птичка ростом с ласточку. Это гриф — огромная птица гор, с размахом крыльев в три метра. Но на фоне горных громад даже гриф представляется ласточкой.
Щекочут под мышками пузырьки. Запах серы уже не кажется неприятным. И снова растительная расслабленность проникает и расползается по телу. Лес начинает гипнотизировать. Не беги, не торопись, остановись! На бегу невозможно думать. И зачем ты сюда пришел: себя показать или на нас посмотреть? Тогда наберись терпения.
Горожанин привык, что всё вокруг — зачем-то. Машины, дома, магазины. Телефоны, кино, рекламы. Во что бы он пальцем ни ткнул — всё «зачем-то» и «для чего-то». И ничего нет вокруг «просто так» и «самого по себе». Горожанин и в лесу начинает тыкать пальцем: дерево — дрова, зверь — воротник, птица — жаркое, а вся природа — кладовая или лечебница. И тут он пытается утвердить свой привычный удобно-съедобный мир. Понюхать цветок, поваляться на солнце, ягоды пощипать, посшибать грибы. Прошвырнуться с ружьем, удочкой помахать, сжевать рябчика или окуня и растянуться в тени. Взял, попользовался — и никаких обязанностей и забот. Но проходит время, и вспоминаешь уже не как ты «щипал и сшибал», а совсем другое, что было тогда вроде бы и ни к чему. Так солдат в окопах вспоминает не березовые дрова, а березы. А на чужбине вспоминают не рябчиков или карасей в сметане, а запахи оттаивающих дорог и простенькие песни овсянок…
И выходит, что самое главное совсем не то, что так бесспорно нам иногда представляется. Не потребы желудка, а память сердца.
Станет памятным и этот лес. Я ничего не собираюсь у него брать, но он все равно мне даст на дорогу, как это принято у друзей. Идешь в лес просто так, а вернешься с богатой добычей.
Лес исподволь наполняет тебя разными бесполезностями, невесомыми, несъедобными, но бесценными. Тем, во что нельзя ткнуть пальцем и положить в корзину. Тем, что мы не знаем, куда бы его приспособить. Но уже чувствуем их волнующую необходимость.
Бесценные бесполезности… бязь зеленых ветвей, а в прогале висящие снеговые вершины. По снежному склону туры бегут, положив на холку рога. Тени и блики колышутся на тропе. У серого камня мелькает шоколадная ласочка: то замрет, то вильнет, то вдруг возникнет, то словно под землю провалится!
А шум древесных вершин? А гул реки из сумрачной глубины ущелья? А запахи трав и цветов? Полжизни готов отдать и не жалко. А за что?..
Как увязать эти вот бесполезности с заботами земледельцев, мелиораторов, лесорубов? Не очень-то они увязываются с нашими профессиями, но прекрасно увязываются просто с нами.
Заманчивые предгорья. Заросли непроходимых кустов и рощи высоких деревьев. Путаница каменистых речных проток, тихих заводей, отмелей галечных и песчаных. В настороженной их тишине прыжки даже маленького кузнечика по сухим листьям представляются топотом зайца. А затрещавшая рядом цикада — шумно взлетевшим фазаном.
Река Бум, выкатившись из ущелья, раздвинула лес и горы, широко разлилась по равнине, замусорив берега и отмели камнями, корягами и пучками желтого тростника. Но и тут для кого-то родной дом, и кто-то не может прожить без этой земли.
И уже невозможно бродить просто так, ты жаждешь встречи с обитателями этого дома без стен и без крыши. И все твои пять чувств — как пятизарядное ружье! — нацелены на эти встречи. Раз отправился в лес — значит, во что-то уже прицелился. И я знаю во что — в диковинного черного аиста.
Я очень надеюсь увидеть здесь эту редкую и скрытную птицу. Еще отправляясь сюда, я уже знал, что стану его искать. Все вокруг внове, все интересно, но среди всего главенствует черный аист. Черный! Мало кто слышал о нем, все знают, все видели аиста белого, а этот черный. Еще меньше тех, кто видел его на воле.