Так и есть! Посредине поляны темнеет комочек. Укрыться некуда, и я иду напрямик. Шагах в десяти ком взлетает и размашистыми прыжками стелется наискосок в кусты. Заяц! Промокший до шерстинки и потому потемневший. Черный кот навел меня на мокрого зайца, а сам незаметно ушел.
Но на обратном пути все же случилась удача. Наконец-то я увидел птицу, которую слышал тысячу раз, а увидеть никак не мог. Есть такие на редкость скрытные птицы: коростель, например, пастушок, выпь. Выпь, как бугай, ревет, ее и глухой услышит, а вот увидеть сумеет и не каждый глазастый. А коростель-дергач? Крякает, бывает, у самых ног, а попробуй-ка, разгляди! Так вот и эта птичка: слышу сто раз на дню, а не видел еще ни разу.
На этот раз она взлетела над дудником и… застрекотала кузнечиком! Словно одумавшись, птичка-сверчок камешком булькнула в заросли и умолкла. Поздно: невидимка выдала себя!
Погодя в непроглядных зарослях снова застрекотал кузнечик; никому бы в голову не пришло, что это поет птица. Но я уже знал, что это птица. И даже знал, какая она. И радовался своему маленькому открытию.
По лесу можно часами бродить бездумно и просто глазеть, но потом непременно окажется, что и бродил ты не зря и глазел не бездумно. Из леса всегда что-нибудь принесешь — даже если ни к чему там и не прикасался. Лес непременно тебя одарит.
Черный кот не испортил удачи! На отмели я увидел даже следы черного аиста — первое неоспоримое подтверждение, что он тут живет. Следы очень похожи на следы аиста белого, журавля или цапли. Но журавли и белые аисты тут не живут, им нужны болота, луга и поля, а у цапли более тонкие пальцы, лучше заметны когти и всегда отпечатывается длинный задний палец, чего у аиста не бывает. Поэтому след черного аиста много короче следа цапли, всего одиннадцать сантиметров, тогда как у цапли — семнадцать.
Вот тут он сидел. Вот тут он бродил. И привел меня к нему черный кот. Надо искать. Дело теперь за мной.
29 июля.
Днем высоко в горах рычала гроза, а ночью заревели и зарычали в предгорье протоки Бум-чая. Еще вечером я переходил их всего по колено; сейчас бешеная вода, бурая от ила, песка и хлама, выплескивается на берега, катит камни, ворочает коряги и бревна, вздувается буграми над глыбами и грозно ревет.
Каково-то сейчас рыбам, попавшим в этот водяной ураган? Не мало их побьет за ночь и повыбрасывает на берега. А утром потянутся к берегам лисицы, коты, еноты. Прилетит черный коршун. А может, и черный аист…
У птиц и зверей, как и у охотников, тоже есть свои приемы и способы охоты. Коршуны по утрам облетают дороги, высматривая сбитых машинами птиц и зверюшек. Лисицы подолгу бегут вдоль линии проводов, собирая разбившихся о провода птиц. Коршуны, лисы, шакалы после резкого спада воды проверят берега рек, подбирая уснувшую рыбу. Санитарный надзор природы. Падальщики процветают: дороги и линии проводов стали таким же стихийным бедствием, как ураганы и паводки. И нет пока новых Мазаев, которые бы спасли не только от половодья, но от проводов и машин.
…А черный аист все не попадается на глаза! И неудача должна бы, казалось, испортить если уж не жизнь, то настроение, а она не портит. И так всегда: бывает, и дождь полощет, и ночь не спишь, и комары тебя жрут, а утро придет — и снова радость! В лесу даже у неудач особые свойства: они не гнетут. От солнца это, что ли? Какой бы ночь ни была, а на рассвете все равно гремит ликующий птичий хор. А видели вы утреннего сарыча, кувыркающегося над лесом? Или игривую горлинку, турманом вертящуюся на лету? Даже солидный орлан совсем не солидно делает перекувырок — только хвост белый мелькает!
Подумаешь, не увидел аиста! Увижу завтра. Пусть через год: чем дольше ненастье, тем краше солнце.
Но я увидел. Дряблый, как вареная рыба, вышел я к берегу предгорного озерка и, не раздеваясь, плюхнулся в воду. Вода мутная и парная. Торчат из нее бегемочьи пучеглазые головы буйволов, тоже спасающихся от жары. Значит, недалеко деревня и озерко, наверное, искусственное. Высунулись и окунулись черные головы водяных черепах. Вынырнула носатая голова баклана, блеснула косым и зеленым глазом и снова исчезла. А за ноги и за руки кто-то щекочет! Словно я их отсидел и отлежал — мурашки бегают. Облачко рыбок окружило меня, рыбки щиплют тело губами! Пробираются под рубаху и нестерпимо щекочут. Неужели такие голодные? Хорошо, что у них мягкие губы…
Вдали у берега большие птицы. Вот подняли головы и насторожились. Аисты. Черные аисты! Сразу три.
Близко аисты не пустили. Дружно взлетели, мелькая белым подбоем крыльев и брюхом, блестя красными носами и клювами. И скрылись в вершинах деревьев, словно бы растворились.
Так вот какие они. и вот где их надо искать.
Выползаю на отмель, где только что были аисты. Черный ил, белые кляксы, сочащиеся следы. Следы ведут в воду: птицы стояли по брюхо в воде. А что, если…
Окунаю в воду красный пластмассовый козырек. Рыбешки сейчас же сплываются и тычутся в красное носом. Неужели и аисты подманивали их красным цветом своих ног и носов? Стоило им окунуть в воду клюв, и гамбузии, как галушки, сами прыгали в рот?
Неожиданная встреча, короткая встреча. Мало. Надо искать еще.
4 августа.
В зарослях кто-то громко храпел. Сладко так, со «сверчком» в носу. Вдох — выдох, хрр — хррр! Спит себе человек и похрапывает.
Но никого нет! Осмотрел траву, раздвинул кусты — никого.
А это цикада! Свиристит с промежутком, равным вдоху и выдоху. Рядом с нею стою, а все мерещится, что человек храпит!
А вообще-то цикады притихли. И квакш давненько не слышно. Утихли и птицы. Настало время вечерних сверчков. И тихих шорохов.
Быстрый лопот над головой: пеночка в солнечном просвете неловко схватила бабочку за крыло, и та неистово бьется, и пыльца с крыльев облачком затянула просвет.
В кусту ежевики кто-то тяжело и шумно ворочается: кабан или барсук? «Зверем» оказалась большущая черепаха! Она втиснулась в куст, застряла в нем и теперь выбирается, шурша и качая ветки. Вытаскиваю ее, тяжеленную, как булыжник. Машет когтистыми лапами, вытягивая жилистую морщинистую шею. А рот-то до самых глаз вымазан ежевикой!
Ежевика поспела всюду, нагретые ежевичники пахнут вареньем. Все спешат пировать: звери, птицы, насекомые. А вот, оказывается, и черепахи! И черные дрозды визгливо ржут в кустах, как игривые жеребята. Скорее всего — от радости.
16 августа.
Было время, когда я надеялся на арифметику. Если, к примеру, на пять километров пути встречал пяток зайцев, то был уверен, что встречу двадцать, если пройду двадцать километров. И бегал по зарослям, накручивая километры. Но чем я быстрее бегал, тем меньше встречал.
Теперь-то я понимаю, как глупо в лесу спешить. Все равно, что, поднимаясь на гору, топать без остановки — запомнишь лишь мельканье ботинок идущего впереди: и подъем преодолел, и на вершине был, а в глазах все одни сбитые задники твоего спутника.
Хочешь увидеть — остановись.
Объевшиеся скакуны-кузнечики так брякаются толстыми животами о сухую землю, что страх берет, — вот сейчас животы полопаются. Две большие бронзовки вгрызлись в сочный стебель. К ним сбегаются муравьи: сок пить и грызть сочную мякоть. Зеленые мягкие квакши прилепились к изнанке листьев дикого винограда. В узенькой проточке бьется голубая жилка воды — как лихорадочный пульс. Шлепнулась в воду пятнистая змейка и, чтобы не унесло, зацепилась хвостом, как крючком, за стебель и тоже бьется вместе с водой, как водороселька.
На тропе медвежья метка — вся из косточек алычи. Оскома у медведя сейчас от кислых плодов и ягод, не раскусить ему ослабевшими зубами крепких косточек.
Из мелочей, как из мозаики, складывается картина большого леса.
23 августа.
Ночевал на сухой поляне у реки Кара-су, что у селения Казмалар. Вечером и на рассвете долго и хорошо урчали козодои. Перелетая через поляну, они гулко хлопали в темноте ладошками крыльев. Осень скоро, а они разыгрались!
Утро выдалось шумное. Стонала вдали желна, негромко и задумчиво пела зарянка, крякали сойки, пролетели, посвистывая, щурки, и зеленый дятел квакал совсем по-весеннему.
Целый день продирался с конем сквозь чащу, заваленную камнями, и по булыжной «мостовой» пересохшего русла Аглых-чая. В чаще спасаешь от колючек, глаза, а на каменистом русле — ноги. Пекло, застойный зной и бесконечный цокот конских копыт.
…А аиста встретил вблизи от дома, на хоженых-перехоженых разливах Бум-чая. Черный, страшно важный, с красным огромным носом и на высоких красных ногах. Не хватало только очков и портфеля под мышку!
На мгновение мы оба окаменели. Я успел поймать его быстрый взгляд — как вспышку стекла на солнце. И разглядеть его знаменитые переливы: синь, и зелень, и блики багрянца.
Долю секунды все это играло перед глазами; но аист взлетел, прошумел словно ветер, и зелень вершин сомкнулась за ним.
Я бросился следом, высматривая просвет. Да, это лесная птица! Ни белому аисту, ни журавлю никогда так ловко не пролететь сквозь сплетения ветвей.
Из леса торчала разлапистая сушина, похожая на олений рог. Аист сидел на ней. Серая сушина, черная ладная птица и вечереющее небо, густой голубизны. Я вспомнил того бедолагу в клетке: замызганного, с выкрученным крылом. Птицу, вызывающую брезгливость. И вот такая же, а ты замираешь от восхищения…
Я попытался подкрасться ближе, пошел в обход, но когда снова увидел сушину — чудо-птицы на ней уже не было.
24 августа.
Сухая вершина, похожая на олений рог, оказалась примечательной. Вся трава под ней была забрызгана белыми птичьими кляксами.
Это могли быть и метки сарычей или орланов, но что-то подсказывало, что тут ночлег аиста. И вот сегодня, в первую лунную ночь, я решил это проверить.
С вечера я забрался на коряжистый тополь на берегу реки — чтобы не бродить по галечникам на глазах у аиста, если он и в самом деле ночует на примеченной мною коряге. Сижу верхом на развилке, прислонясь спиною к стволу, метрах в восьми над землей. Жду темноты.