— Затосковали руки солдата по работе, ой затосковали! — сказал один дядя, который вилами кидал на скирд солому.
— Это правда, — согласился и другой дядя, в солдатской гимнастерке.
Когда наступило время обеда и молотилка перестала работать, дядя Петро подошел к нам. Он весь был в пыли, только зубы его стали белее.
В этот день мы все трое побывали еще у папы, на скошенном лугу, около его табуна. Добрая улыбка осветила лицо гостя, когда он увидел коней. Он был очень доволен нашими конями.
Говорю же, не осталось ни одного места, где бы мы не побывали. Мы зашли в огород, потом на пасеку; на обратном пути были в том большом овраге, где из глины делают кирпичи и горшки.
Дяде Петру очень понравился наш аул, глядел он на него и не мог наглядеться.
А люди повсюду встречали его словами: «Добрая встреча, брат!» — и долго держали и трясли ему руки. А старухи хлопали по спине. Старые бабушки всегда так: хорошим людям сначала руки жмут, потом по спине хлопают.
Скажите, если бы дядя Петро не был дорогим гостем, разве люди так встречали бы его, а?
Больше всего понравилась дяде наша кузница. Мы туда три раза ходили. В кузнице работают два кузнеца — два Габи: одного зовут Толстый Габи, другого Тонкий Габи. Оба Габи быстро подружились с дорогим гостем — говорят не наговорятся.
Каждый раз, когда мы бывали в кузнице, дядя Петро, засучив рукава, брал большой молот, величиной с мою голову, бил этим молотом по красному, раскаленному железу, и железо становилось тоненьким, как блинчик.
— Вот это кузнец так кузнец! — говорит Тонкий Габи Толстому Габи. — Вот у кого силища!
В этой кузнице мы с дядей Петром сделали мне железный ножик, а маме новую кочергу. Лишь Оксане мы ничего не смогли смастерить. Да в кузнице просто невозможно сделать куклу, это всякий понимает.
— Как сон прошли эти три дня, — говорит теперь мама.
Если говорит моя мама, наверно, оно так и было.
Таинственный разговор
Оксана со своим папой вошли в дом, а я завернул в сад, чтобы спрятать в сокровищнице разные железки, которые мы принесли из кузницы.
Я прошел мимо яблонь, посаженных весною. Вот Оксанина яблоня, вот моя, это папина яблоня, а та мамина. Чья же эта, пятая яблоня?.. А как говорила тогда, весною, мама? Она сказала, что пятая яблоня будет для гостя. У нас теперь есть дорогой гость. Как хорошо! Я сейчас же называю пятую яблоню именем дяди Петра. Всем по яблоньке!..
Когда я сидел у березки и копался в нашей сокровищнице, мне послышался негромкий разговор.
Кто же это разговаривает?
Я поднял голову и посмотрел. Недалеко от меня, с нашей стороны забора, за кустом орешника стояла бабушка, а с той стороны была видна белая борода дедушки Мансура.
— Очень любит он детей, — говорит бабушка. — Сам такой сердечный, и руки у него золотые. Хороший, очень хороший оказался наш новый родственник, радуюсь не нарадуюсь.
— Так, так, сестрица, — говорит дед. — Людей роднят не язык и не богатство — людей роднит сердце. Я много жил на свете и это знаю. Время такое наше, сестрица, оно не только жизнь людей, но и сердца их сделало лучше.
Бабушка шумно вздыхает и снова начинает тихо говорить:
— Эта разлука, Мансур, так тяжела, будто взяли да вырвали сердце твое и унесли его. Слишком уж мы к дочке нашей привязаны. И на отца ее еще не нагляделись. Горше всего будет Ямилю и Кюнбике. Чего бы только не дала я, чтобы жили мы тут все вместе! Никак не можем уговорить его…
Потом опять раздается мягкий, ровный голос деда:
— Не надо уговаривать, сестра. Если у настоящего джигита земля покрыта золой и углем, как может терпеть его сердце! Он должен вернуться к своей земле, любящими руками посеять в нее доброе зерно и наново свить гнездо…
Разговор этих двух старых людей показался мне таинственным, и я понял, что меня ждет большая печаль. В груди у меня вдруг что-то оборвалось — не сердце ли это?
Да, они говорили о моей сестре и дяде Петре! Может быть, их уже нет в нашем доме?
Я бросился домой. Сестра моя сидит на сундуке, болтает ногами и что-то говорит своему папе. Ее светлые глаза так весело улыбаются… Я сразу успокоился. Нет же, никто никуда не уехал!
— Ты к нашей сокровищнице ходил, я уж знаю, — говорит Оксана. — Давай-ка посадим моих кукол на твоих коней и повезем их в гости.
— А куда?
— Далеко, очень далеко — на Украину.
В комнату быстро входит бабушка и сразу берется за самовар.
— Ох, какая я! Гости сидят без чаю, а я там заговорилась. Ох, как нехорошо! — громко повторяет она.
А у меня в ушах звенят другие ее слова, которые она говорила у плетня:
«…будто взяли да вырвали сердце твое и унесли его».
Что же это значит?
Я только потом понял, что значили бабушкины слова о вырванном сердце.
Проводы
Вот и настал последний день августа. Утро было теплое-претеплое. Желтая трава на дворе, листья на деревьях, железные крыши домов, белые телеграфные столбы на улице — все было залито солнцем.
— Как тепло и хорошо прощается с нами лето! — говорила бабушка. — Мы будем вспоминать о нем добрым словом.
В это утро дядя Петро и Оксана прощались с нашим аулом.
У ворот ждала запряженная в телегу колхозная лошадь Атака.
Вокруг телеги бегали мальчики и девочки, взрослые стояли и разговаривали.
Дома у нас все было готово к отъезду. Мама одела Оксану в самое лучшее платье. Дядя Петро быстро побрился. У него ведь больших усов нет, поэтому быстро.
Папа уже вынес все вещи, положил их на телегу и вернулся опять в дом. Бабушка велела всем на минутку присесть. Только тогда, обернувшись ко мне, мама сказала:
— Вот и настало время, Ямиль, прощаться тебе с сестрой. Сегодня Оксана уезжает на Украину вместе со своим папой. Потом и мы все приедем в гости к дяде Петру. Ладно, дочка? — ласково спрашивает она Оксану.
— Ой, мама, только скорее приезжайте! — Оксана берет маму за руку. — Пусть Ямиль сейчас с нами поедет. Поедешь, Ямиль?
— Кто же останется дома, если вы вдвоем уедете? Ямиль приедет потом, вместе с нами, — говорит бабушка.
Я слушаю и удивляюсь: почему Оксана должна ехать одна, когда я хочу ехать с ней хоть куда угодно?
Неужели они этого не понимают? Мне хочется громко-громко заплакать.
Некоторое время мы сидим молча. Потом бабушка подает рукой знак, что пора встать.
Мы все выходим на улицу. Люди окружают дядю Петра, жмут ему руки и говорят:
— Прощай, брат, да не навсегда!
Кто-то поднимает Оксану, целует. Ее передают с рук на руки.
Прощание длится очень долго. Самой последней к сестре моей подходит бабушка и гладит ее по светлым волосам.
— Будь счастливой, живи честным и хорошим человеком, доченька, — говорит она; мокрые от слез глаза ее стали совсем красными.
Потом мы все усаживаемся на телегу. Мама берет Оксану на колени. Папа взмахивает вожжами. Люди остаются у наших ворот, машут руками. Фагима громко, навзрыд плачет. Марат и Фарит бегут за телегой.
— Прощай, Оксана, будь здорова! — кричат они.
Сестра машет им рукой.
У края аула мальчики отстают от телеги, но все еще бегут за нами, потом останавливаются и долго смотрят вслед.
Мы проезжаем Лесную гору, большой луг, где мы отдыхали с папой. Папа останавливает коня и спрыгивает с телеги.
— Идите, дети, вперед, разомните ноги, — говорит он. — Когда устанете, сядете снова.
Мама помогает Оксане слезть с телеги, я спрыгиваю сам.
Мы бежим по желтой траве. Цветов уже нет — они отцвели, и бабочек не видно. На стоге сена сидит какая-то большая серая птица, от нее на землю падает тень.
— Кш-ш-ш!.. Кш — ш-ш! — кричу я, но серая птица не улетает.
— Не пугай ее, Ямиль, может быть, ей хочется спать, — говорит Оксана. — Почему эта птица одна, где ее дети?.. Может, ее дети уехали в гости? — Она молчит, потом тихо добавляет: — Мама сегодня вышла со мной в сени, обнимала, обнимала меня, а потом так громко заплакала…
Я оглядываюсь. Мама, папа и дядя Петро идут за телегой.
Вдалеке едва виднеется наша Полевая сторона. Летом там растут цветы, голубые, как глаза моей сестренки. Их зовут незабудками. Бывало, мы рвали эти цветы и дома ставили их в стакан с водой. Теперь уже нет этих цветов. И башмаки наши поизносились. И Оксана уезжает. Дома остается только Оксанина яблоня и еще тот, самый красивый гусенок.
— Не надо ехать, сестричка моя Оксана, — прошу я.
— Мама сказала, что нужно ехать. А мой папа — он хороший, он и тебя, Ямиль, любит и меня. Ты приедешь с мамой к нам в гости, у нас там новый дом будет.
Нас догоняет телега, и мы с Оксаной опять усаживаемся на нее.
Едем долго-долго, через большие леса, через мосты, по берегам озер. Снова поднимаемся в гору. Впереди проезжает длинный поезд, оставляя за собой белые клубы дыма. За деревьями виднеется белый домик.
— Вот и доехали, — говорит папа.
Телега останавливается под деревом, не доезжая до белого домика.
Папа и дядя Петро идут в дом, а мы с мамой остаемся у лошади. Возле домика лежат блестящие рельсы, они уходят куда-то так далеко, как будто нигде не кончаются. По этим рельсам катятся колеса поезда.
Перед домиком выложены большие ровные камни. Они похожи на тот камень, на котором дедушка Мансур точит топор. Только здесь их много, и они все прилажены один к другому, по ним ходят люди. Таких детей, как мы, не видно, кругом одни взрослые.
Мама берет нас с Оксаной за руки, и мы тоже ходим по этим ровным камням. Мама не разговаривает и не смеется.
— Билеты есть, — слышим мы голос папы. Он и дядя Петро догоняют нас. — Скоро будет поезд. Я пойду принесу вещи.
Папа уходит, а дядя Петро остается с нами и разговаривает с мамой. Я не понимаю их, они говорят не по-башкирски. Потом подходит и папа с вещами. Теперь они говорят втроем.
— Идет! — закричал вдруг кто-то. Люди вокруг засуетились, забегали, из-за деревьев показался паровоз. Он так грохотал, что под ногами дрожала земля, и так пыхтел, проходя мимо нас, что я даже испугался.