— Не понимаю, — бормотал Генка, отводя глаза, — как это я пропустил.
— На этой стороне даже нет лыжных следов, — заметил Слава.
— Как — нет? — бормотал Генка, рассматривая дорожку. — Куда они делись?.. Стерлись! Видите, движение какое! — Он показал на пустынную улицу.
— Зайдемте к нам, — предложила Лена. — Мы, правда, три дня не были дома, но сейчас затопим, и будет тепло-тепло.
Домик был маленький и тихий. Пушистый иней лежал на окнах. Равномерно тикали на стене часы. Чуть скрипели под ногами половицы. Пестрые дорожки лежали на чисто вымытом полу. Большая керосиновая лампа висела над столом, покрытым цветастой клеенкой. На стене в рамах висели большие портреты мужчины и женщины. У мужчины были густые нафабренные усы, аккуратный пробор на голове, бритый подбородок упирался в накрахмаленный воротничок с отогнутыми углами. «Точно так, как на дедушкином портрете в Ревске», — подумал Миша.
Лена переоделась в старое пальтишко, обула валенки и повязала голову платком. Она выглядела теперь деревенской девочкой.
— Пошли за дровами, — сказала она Игорю.
— Мы принесем! — закричали мальчики. — Покажи где.
Лена отперла сарай. Миша и Генка кололи дрова. Слава и Игорь носили их в дом.
Генка вошел в азарт.
— Мы их все переколем, — бормотал он, замахиваясь топором.
Полено никак не поддавалось.
— Возьми другое, — сказал Миша.
— Нет, — Генка раскраснелся, буденовка его сдвинулась на самую макушку, — полено упрямое, но и я тоже.
Вскоре печь запылала ярким пламенем. Ребята уселись возле нее: Лена и Слава на стульях, остальные на полу.
— Вот так и живем, — сказала Лена. — Приезжаем сюда только в свободные дни, когда не выступаем.
— Нужно переехать в Москву, — пробасил Игорь.
— А мне жалко, — сказала Лена, — здесь папа и мама жили.
Пламя в трубе протяжно завыло, рыжие пятна заплясали на полу.
— Мы здесь будем всю неделю, — сказала Лена. — Приезжайте к нам.
— Не знаю, — сказал Миша, — на этой неделе мы будем очень заняты.
Помолчав, спросил:
— Скажи, у вас есть чердак?
— Есть.
— Из него виден двор Терентьевых?
— Виден. Зачем тебе?
— Хочу посмотреть.
— Пойдем, покажу.
Миша и Лена вышли в холодные сени, по крутой лестнице поднялись на чердак.
— Дай руку, — сказала Лена, — а то упадешь.
Они перелезли через стропила и подошли к слуховому окну.
Поселок лежал большими квадратами кварталов, за ним темнел лес, разрезанный надвое дальней железнодорожной колеей. Чернели по снегу длинные тени домов, сараев, заборов. Телеграфные провода струились от столба к столбу, фарфоровые ролики комочками ютились на перекладинах. Было светло почти как днем.
Лена стояла рядом с Мишей. Лицо ее, освещенное луной, казалось совсем прозрачным. Она держала Мишу за руку. Оба молчали… Миша рассматривал старинный каменный дом, дворовые постройки, запущенные и частью разрушенные, сваленные вдоль забора бревна. Нетронутый снег на правой стороне участка и замерзшие окна указывали, что под жилье используется только левая его половина.
Двор был пуст.
Завыл где-то гудок паровоза и сразу оборвался.
Дверь дома открылась. На заднее крыльцо вышел высокий человек в накинутом на плечи полушубке. Он стоял спиной к Мише и курил. Потом бросил окурок в снег и медленно повернулся. Миша изо всех сил сжал руку Лены.
Это был Никитский.
Домой ребята вернулись поздно вечером.
Мама читала. Она обернулась к Мише и укоризненно покачала головой.
— Понимаешь, мама, встретили в Пушкине знакомых и задержались. Я там поужинал, так что не беспокойся. — Он заглянул через ее плечо в книгу. — Ты что читаешь? «Анну Каренину»…
Она почувствовала в его голосе равнодушие и спросила:
— Тебе не нравится?
— Не особенно. Я люблю больше «Войну и мир». — Миша сел на кровать.
— Почему?
— В «Войне и мире» герои все серьезные: Болконский, Безухов, Ростов… А здесь не поймешь, что за люди. Стива — бездельник какой-то. Ему сорок лет, а он из себя все деточку строит.
— Не все герои легкомысленны, — возразила мама. — Например, Левин.
— Левин посерьезней. Да и его ничего, кроме своего хозяйства, не интересует.
— Видишь ли, — мама медленно подбирала слова, — это были люди своего времени.
— Я понимаю. — Миша уже лежал под одеялом, заложив руки под голову. — Это великосветское общество. Но и в «Войне и мире» тоже рисуется великосветское общество. А посмотри, какая разница. Там люди имеют цели, стремления, сознают свой долг перед обществом, а здесь не поймешь, для чего они живут, — например, Вронский, Стива. Ведь человек должен иметь цель в жизни?
— Конечно, должен, — сказала мама, — но каждый из героев «Анны Карениной» имеет цель. Правда, эти цели сугубо личные: например, личное счастье, жизнь с любимым человеком. Маленькие цели, конечно, но все же цели.
Миша поднялся на локте:
— Какая же это цель, мама! Если так рассуждать, то выходит, у алкоголика тоже есть цель: пьянствовать. И у нэпмана: деньги копить. Я вовсе не о такой цели говорю… Цель должна быть возвышенной, благородной. На днях мы разговаривали с Константином Алексеевичем. Раньше он служил только из-за денег, значит, у него цель была не возвышенная. А сейчас он работает круглые сутки, хочет восстановить фабрику, — значит, цель благородная. И мой папа, например. Он отдал жизнь за революцию. Значит, у него была самая возвышенная, благородная цель.
Он и помолчали.
— Я себе очень хорошо представляю папу, — сказал вдруг Миша. — Мне кажется, что он никогда ничего не боялся.
— Да, — сказала мама, — смелый был человек.
Они замолчали. Миша знал, что маме тяжело вспоминать об отце.
Потом мама закрыла книгу, потушила свет и тоже легла в постель, а Миша еще долго лежал с открытыми глазами, всматриваясь в лунные блики, скользившие по комнате.
Разговор с матерью взволновал его. Может быть, только сейчас, когда они говорили о цели в жизни, он впервые отчетливо почувствовал, что детство кончается и он вступает в жизнь.
И, думая о своем будущем, он не хотел никакой другой жизни, кроме такой, какую прожил отец и такие люди, как отец, — люди, отдавшие свою жизнь великому делу революции.
О том, что он видел Никитского, Миша рассказал Свиридову. Свиридов велел ребятам ждать и в Пушкино больше не ездить.
Впрочем, другие заботы владели теперь мальчиками. Совет отряда постановил передать в комсомол Мишу, Генку, Славу, Шуру Огуреева и Зину Круглову. Ячейка РКСМ уже их приняла, и они готовились к приемной комиссии райкома.
Миша очень волновался. Ему никак не верилось, что он станет комсомольцем. Неужели исполнится его самая сокровенная мечта? Он с тайной завистью поглядывал на комсомольцев, заполнявших коридоры райкома. Веселые, непринужденные ребята! Интересно, что они испытывали, когда проходили приемную комиссию? Тоже, наверное, волновались. Но для них это позади, а он, Миша, робко стоит перед большой, увешанной объявлениями дверью. За дверью заседает комиссия, и там скоро решится его судьба.
Первым вызвали Генку.
— Ну что? — кинулись к нему ребята, когда он вышел из комнаты.
— Все в порядке! — Генка молодецки сдвинул свою буденовку набок. — Ответил на все вопросы.
Он перечислил заданные ему вопросы, в том числе, какой кандидатский стаж положен для учащихся.
— Я ответил, что шесть месяцев, — сказал Генка.
— Вот и неправильно, — сказал Миша, — год.
— Нет, шесть месяцев! — настаивал Генка. — Я так ответил, и председатель сказал, что правильно.
— Как же так, — недоумевал Миша, — я сам читал устав.
Вызвали Мишу. Он вошел в большую комнату. За одним из столов заседала комиссия. Сбоку сидел Коля Севостьянов. Миша робко сел на стул и ждал вопросов.
Председатель, молоденький белобрысый паренек в косоворотке и кожаной куртке, торопливо прочел Мишину анкету, поминутно вставляя слово «так»: «Поляков — так, Михаил Григорьевич — так, учащийся — так…»
— Это наш актив, — отрекомендовал Коля Севостьянов, — вожатый звена и член учкома.
— Ты своих не хвали, — отрезал председатель, — сами разберемся.
Миша ответил на все вопросы.
Последним был вопрос о кандидатском стаже.
Миша знал, что год, но Генка… И он нерешительно сказал:
— Шесть месяцев…
— Неправильно, — сказал председатель, — год. Ладно, иди.
Из райкома ребята поехали к Свиридову, вызвавшему их на десять часов утра. Всю дорогу Миша и Слава ругали Генку. Слава тоже неправильно ответил.
— Теперь начинай все сначала, — говорил Миша, — всех примут, а нас нет. Позор на всю школу!
— Зато у него большие успехи по конькам! — сказал Слава. — Целые дни пропадает на катке, даже газеты в руки не берет.
Генка молчал и только яростно дышал на замерзшее стекло трамвая. Однако молчание ему не помогало. Друзья продолжали его бранить и, самое обидное, говорили о нем в третьем лице, даже не обращались к нему.
— У нас все в порядке, — передразнил Миша Генку, — знай наших! Мы сами с усами, лаптем щи хлебаем.
— Шапками закидаем, — добавил Слава.
— Он все о кладе мечтает, — не унимался Миша, — все клад и клад… Какой кладовщик нашелся!
— Он в миллионеры метит, — добавил Слава, но более мягко. Ему стало жаль Генку.
Они доехали до большого здания на Петровке, где внизу их ожидал пропуск в комнату номер двести три, к товарищу Свиридову.
— Что же вы, друзья, опаздываете? — спросил Свиридов, когда они явились.
— В райкоме задержались, на приемной комиссии.
— Ого! — Свиридов поднял брови. — Поздравляю молодых комсомольцев.
Мальчики вздохнули.
— Что случилось? — спросил Свиридов.
— Провалились, — сказал Миша.
— Провалились? — удивился Свиридов. — На чем?
— На вопросе о кандидатском стаже.