При упоминании фамилии председателя раздалось несколько жидких аплодисментов. Кишварди встал, выпил полграфина воды, затянул пояс потуже и начал:
— Товарищи! Нынешний год сложился для нас очень неблагоприятно. Что происходит сейчас? Происходит смертельная борьба. Две стороны — красная и черная — ведут между собой — что? Они ведут между собой войну. Беспощадную войну. Кто мы? Мы — серп и молот, то есть звезда. Кто они? Они — ад и бездна, тьма-тьмущая и беда нескончаемая! Что делает Гитлер? Гитлер продвигается вперед. Он достиг уже кислых минеральных вод. Кисловодск! — перевел он на русский язык. — Каково приходится народу? Трудно приходится, товарищи, народу! И правительству нашему нелегко, и армии нашей нелегко. А нам? Нам тоже трудно, товарищи! Не хватает пищи, одежды, обуви… Вот ты, Христофор Василия! Думал ли ты о том, что твоему мальчику, который с винтовкой в руках бьет Гитлера, нужна еда, нужна одежда?
— О чем же я думал, если не об этом, дорогой Кишварди!
— А ты, Герасим? Попал твой сын в госпиталь, и ладно? А о том, что таких, как он, тысячи и каждого из них надо накормить и напоить, ты знаешь об этом?
— Знаю, Кишварди, знаю…
— Ражден! Как по-твоему? Танк, в котором сидит твой парень, растет в саду на дереве?!
— Да что ты нам байки рассказываешь! Говори о деле! — раздались недовольные голоса.
— Скажу о деле! Стране нужен хлеб, нужно мясо! Лобио и мчади нужны народу! Вы как думаете, зачем нас оставили здесь? Или мы стрелять не умеем? Да я за пояс заткну любого… как его… снайпера! Ан нет! Велели сидеть здесь, дома! Почему? Потому что мы сегодня нужны здесь! У войны ненасытный желудок, ох и ненасытный! И заполнить этот желудок должны мы с вами! Понятно это?
— Кишварди! Вот тебе нож — режь нам горло! Что мы, не работаем, что ли? — подал голос дядя Герасим.
— Я не про всех… Мужиками я доволен. И на баб я не в обиде… Однако есть отдельные лица…
— Назови, назови конкретно! — зашумело собрание.
Кишварди извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его. В классе люди затаили дыхание. Кишварди долго всматривался в листок, потом решился:
— Где Амбако, где Кирилл, где Кикития, где Феодосия Барамидзе и невестка ее Маквала?
— Ну-ка, Шакро, отвечай, где твоя мамаша и жена твоего брательника? — толкнул кто-то Шакро Барамидзе.
Тот встал, провел ладонью сперва по парте, потом по собственному лицу и нехотя ответил:
— В Батуми они… За сахаром…
— Ага, за сахаром? Архип, как давно ты видел сахар? — спросил Кескинэ.
— Видеть-то видел, да вот есть не приходилось! — улыбнулся Архип.
Шакро закашлялся, закрыл лицо руками.
— Что ты раскашлялся, точно Бегларов пес! — прикрикнул на него Зосим. — Скажи-ка лучше, зачем их в Батуми потянуло?
— Да они… У них там… В общем, они там достают сахар, а потом…
— А потом здесь продают втридорога, так, что ли? — спросил кто-то.
— Так…
— И это говорит сын про собственную мать! Язык надо вырвать у такого сына! — запричитала Машико.
— А что, мне за них садиться в тюрьму, да? — огрызнулся Шакро и сел.
— Никого я не собираюсь сажать в тюрьму! — продолжал Кишварди. — Кому работа не по душе, пусть идет в лес, к Датико, и ночует там с волками… Просить и упрашивать мы не намерены… Война только начинается, и никто за нас не постоит, кроме нас самих… Лукайя Поцхишвили, скажи что-нибудь!
С того дня, когда Лукайя узнал о гибели единственного сына, он словно онемел. Он выходил в поле до восхода солнца, работал за троих, возвращался домой после захода солнца, ложился под навесом и лежал не двигаясь до утра. Обрушься небо и разверзнись земля — Лукайя не моргнул бы даже глазом.
Сейчас, услышав свое имя, Лукайя вздрогнул от неожиданности, встал, подошел к столу, выпил воды и прохрипел:
— Табаку…
Человек десять, сидевших за передними партами, полезли в карманы, и на столе выросла горка табака. Человек десять зашуршали газетами, и стол покрылся кусками бумаги. Человек десять зачиркали самодельными зажигалками, и комната наполнилась сладковатым запахом жженого трута. Лукайя дрожащими руками свернул толстую, с палец, цигарку, раскурил ее, глубоко затянулся. Лоб его покрылся испариной. Класс молчал.
— Я… Что я… — начал Лукайя. — Для меня война давно уже кончилась… Будь у бога справедливость, я сейчас должен гнить в могиле… Но не берет бог мою душу… Что ж, подожду… Накладывать на себя руки не стану… Всю свою кровь обращу в пот, все свои слезы обращу в кровь — найдут они путь к костям моего мальчика… Так и буду жить, пока не свернем шею Гитлеру… Или я, или он… Вместе нам нет места на земле… Вот и весь мой сказ.
Собрание молчало. Лукайя сел и закрыл лицо руками.
— Пиши, Зосим! — встала вдруг бригадир Ксеня.
Зосим вопросительно взглянул на председателя.
— Пиши, говорю! — повторила Ксеня.
Председатель кивнул головой.
— Пиши! — продолжала Ксеня. — Пусть померкнет свет в глазах того, кто без причины уйдет с работы! Пусть отсохнет у него рука и поразит его пуля в сердце!
— Ну и ну… — потянул Алиес Соселия.
— Вот тебе и ну! Кстати, говорю я это к твоему сведению! — огрызнулась Ксеня.
— А что я! Работаю, как вол, видят все! Мычать мне, что ли?
— Да, должен мычать!
— Записать это? — спросил Зосим.
— Послушайте, люди, чем сыпать здесь проклятиями, вы бы лучше поинтересовались, кто выдаивает наших коз! — вскочил Эдемика Горделадзе.
Я и Хатия похолодели.
— Я в Ксениных понуканиях не нуждаюсь, — продолжал Эдемика, — работаю на совесть! А тех, кто не работают, нет и на собрании!
— Об этом-то и речь! Это нас и интересует: где они? — встал Кишварди.
— Меня интересует, кто ворует наше молоко! — крикнул Эдемика.
— Правильно! — поддержали его Мака, Мина, Машико, Васаси и другие.
Народ заволновался, зашумел. Зосим вовсю стучал карандашом по колокольчику, но его никто не слушал.
— Да тише вы! — крикнул Кишварди. — Эдемика Горделадзе, о каких козах идет речь? Говори ясно!
— Я скажу про свою!
— И про мою скажи! — попросила Мина.
— Пусть каждый заботится о своей козе! — бросил кто-то реплику.
— Правильно! Слово предоставляется козе… то есть Эдемике! Выходи, Эдемика!
— Я скажу с места!
— Ну, начинай!
— Не знаю даже, с чего начать…
— С хвоста, Эдемика!
Эдемика почесал в затылке, потом посмотрел на меня. Я не выдержал его взгляда, потупился. Эдемика покачал головой — дескать, попляшешь ты у меня, — и глубокомысленно изрек:
— Соседи! Коза — это вам не корова!
— А ты почем знаешь? — спросил недоверчиво Бежана.
В комнате захохотали.
— Кишварди, скажи этому дуралею, пусть заткнет глотку, иначе я отказываюсь говорить! — обратился Эдемика к президиуму.
— Бежана! Еще одно слово, и я выведу тебя! — предупредил председатель Бежану.
Тот прикрыл рот рукой и обратился в слух.
Эдемика продолжал:
— Моя коза — вы знаете ее, она хромает на заднюю ногу, — в день дает две бутылки молока…
— И тебе не стыдно эксплуатировать козу-инвалида? — спросил кто-то.
— Ногу ей сломал не я, а молоко одинаковое у всех коз… Я продолжаю. Дает, значит, она две бутылки молока: одну — утром, вторую — вечером… Что же теперь получается? Утром я надаиваю одну бутылку, а вечером коза возвращается без молока! То есть бутылка молока пропадает! А что такое бутылка молока? Это все равно что бутылка крови! Так говорит наш врач.
— Ну, послушать нашего врача, так один королек[21] равен двум яйцам, а два королька — одной курице… — сказал Виссарион.
— А что, разве не так? — набросился на него Эдемика.
— Так, конечно. Вот я посадил у себя одно корольковое дерево, и теперь не нужны мне ни куры, ни курятник… Придет гость — подам ему вместо курицы королек!
— Я не знаю, кому что ты подашь, но бутылка молока — это, по крайней мере, полбутылки крови! — сбавил Эдемика.
— Уступи еще немного! — крикнул кто-то.
— Не могу! Это установлено наукой! — заупрямился Эдемика.
— Скажи в конце концов, кто отнимает у твоей козы эти полбутылки крови? — не вытерпел Зосим.
— Не у козы, а у меня! У меня этот негодяй высасывает кровь! — взорвался Эдемика, ударив себя в грудь. Он подошел к столу, схватил графин с водой, отпил несколько глотков, хотел еще раз ударить себя, но Зосим перехватил его руку, опустил ее и обратился к собранию:
— Кто еще среди вас пострадавший?
— Я! Я! Я!.. — повскакивали с мест Мина, Мака, Машико и Васаси.
— Пострадавшие пусть крикнут «мэ-е-е!», — предложил Бежана.
В комнате опять поднялся хохот.
— Слышишь, Кишварди? Он еще и издевается над нами! — побагровел Эдемика.
— Бежана! Выгоню тебя вон! — пригрозил председатель. Бежана затаил дыхание. Председатель жестом велел Зосиму продолжать.
— Сколько литров крови дает твоя коза, Мина?
— Четыре!
— Твоя, Машико?
— Моя — три.
— Твоя, Мака?
— Моя — всего литр, она беременна…
— Твоя, Васаси?
— Два!
— Сколько же это получается? Четыре, да три, да один, да два, да еще Эдемиковых два…
— Двенадцать! — крикнул колхозный бухгалтер.
— Раздели теперь двенадцать на два!
— Это еще почему? — насторожился Эдемика.
— Потому! Половину-то молока берете сами?
— Берем…
— Ну вот… Следовательно, в чем заключается задача?
— Узнать, чем доятся козы — кровью или молоком! — ответил Бежана.
— Заткнись, олух! Задача заключается в том, чтобы определить, кто выдаивает чужих коз!
Грянули аплодисменты.
— Нечего тут определять и устанавливать! Мне все известно! — заявил Эдемика.
— Ну так говори, черт!
— Я бы сказал, да неудобно… — и Эдемика искоса взглянул на тетю.
— Говори, Эдемика! — проговорила побледневшая тетя.
— Кето, ты знаешь, ради тебя я готов идти в огонь и в воду… — сказал, запинаясь, Эдемика, — но если я промолчу, будет хуже для твоего мальчика…