— Правы, дядя Бабило! — согласилась Хатия.
— Так вот, возьми за сапоги полпуда кукурузы…
— Мало полпуда, дядя Бабило… Полпуда я должен отдать Манасэ… За осла… — сказал я, сгорая от стыда.
— Эх, жизнь… — вздохнул Бабило, — добавлю еще четверть…
— Если возьмете полушубок…
— А за сколько отдашь? — спросил Бабило и посмотрел на полушубок… такими глазами, что я понял: он пришелся ему по душе.
— За два пуда…
— О! — воскликнул Бабило.
— Это полушубок его отца! — сказала Хатия.
— Как же он расстался с ним? — удивился Бабило.
— Да так уж получилось…
— Что, он не носил его?
— Надел только раз…
— Ладно, дам тебе пуд… Сами перебьемся как-нибудь до осени… — Бабило взял в руки полушубок.
Я колебался.
— Дядя Бабило, тетя не разрешала Сосойе брать вещи… Ведь они отцовские… Пуд кукурузы мало… — сказала Хатия.
Бабило насторожился.
— Отец что, на фронте?
— Нет.
— Он… жив?
— Не знаю.
— А мать?
— Не знаю.
— Погоди, погоди… Объясни мне толком, в чем дело?
— Его родителей арестовали в тридцать седьмом году, — сказала Хатия, — Сосойю воспитывает его тетя, учительница Кето.
Бабило покачал головой, снял полушубок, положил его на тахту.
— В тридцать седьмом, говоришь?
— Да, в тридцать седьмом…
— Ночью взяли?
— Ночью…
— Вместе?
— Нет, сперва папу, потом маму…
— И ничего про них не слышно?
— Ничего…
— Бедный мой мальчик… — вздохнула Какано. — Ты хоть помнишь их?
— Так, смутно… Маму помню лучше… — Я сложил полушубок. — Мы уйдем рано утром, дядя Бабило, — постарался я переменить тему.
— Хорошо, сынок, хорошо… Какано, приготовь для детей три пуда кукурузы!
Какано молча вышла из комнаты, прихватив два моих мешка.
— Да, сынок… Трудное было время… — начал Бабило, — много тогда пропало хороших людей… Из нашего села тоже забрали двоих — Гаврила-мельника и Якинте Кунчулия, счетоводом он работал в конторе… Так и исчезли оба…
Из соседней комнаты доносился приятный звук засыпаемой в мешок кукурузы.
— Дядя Бабило, а ружье вы не купите? — спросил я.
— Что?
— Ружье, говорю, не купите?
— Ружье? Ружье… А зачем мне ружье? Тут даже птица перевелась… Хотя нет, зимой; бывает, голодный зверь иногда спускается с гор… Пригодится ружье… А сколько ты хочешь за него? — Бабило взял «централку», раскрыл ее, посмотрел через стволы на свет. — Хороший товар!
Я сжал руку Хатии. Ружье принадлежало ей, и цену должна была назначить она.
— Сколько? — спросил Бабило.
— Нисколько! — сказала Хатия.
Я разинул рот.
— Что, не продается?
— Нет, дядя Бабило, не продаем, а дарю вам ружье, если оно вам нравится, — ответила Хатия.
— Очень даже нравится, детка, но бесплатно я его не возьму… Влетит тебе дома! — сказал Бабило и ласково погладил Хатию по голове.
— Ну а продавать ружье вам я не стану… И ничего мне не влетит! Ружье — мое, и я хочу подарить его вам! Сосойя, скажи, ведь ружье мое? — Хатия заморгала глазами. Я понял, что откажись сейчас Бабило от ружья, Хатия разревется. Я выразительно взглянул на Бабило и сказал:
— Ружье принадлежит Хатии, дядя Бабило, и раз она дарит его вам, вы должны принять этот подарок!
Хатия радостно закивала головой.
— Что ж, спасибо тебе, дочка! Большое спасибо! Дай бог тебе здоровья и счастья! — Бабило поцеловал Хатию в щеку. — Какано! — позвал он жену. — Приготовь детям постель!.. И взгляни-ка, какое мне ружье подарила Хатия! Хоть в разбойники иди!
Вошла Какано. Бабило протянул ей ружье.
— Убери, ради бога! — испугалась Какано. Она стала стелить постели, а я еще раз посмотрел на двойной портрет в рамке.
— Дядя Бабило, как зовут вашего сына? Это, наверно, ваш сын?
Бабило поднял голову, взглянул с затаенной грустью на портрет и, улыбнувшись, спросил:
— Который тебя интересует, сынок?
— Дядя Бабило… Да вы что… Как это «который»?..
Бабило вынул из кармана трубку, долго набивал ее табаком, закурил, еще раз сквозь голубоватый дымок взглянул на портрет, почесал у себя в затылке и сказал мне:
— Двадцать лет я сам их спрашивал об этом… Двадцать лет Какано, чтобы не ошибиться, за одну провинность колотила их обоих…
— Почему у меня не отсохли руки! — вздохнула Какано.
— Измучили они, прохвосты, учителей! На выпускном экзамене один получил по литературе пятерку, другой — тройку…
Как там в школе ни уточняли, а при заполнении аттестата все же напутали… Мы отличали их только по родимым пятнам. У Насии пятно было на правом бедре, у Бату — на левом. Ну а в школе… не стали бы там снимать с них штаны… Насия был старше на двадцать семь минут… Вместе они пошли в армию… Этот снимок прислали оттуда… В первый месяц… А потом они пропали… И ничего нам о них не известно…
— Горе мне, горе несчастной!.. Как я еще живу и дышу на свете! — Какано кончиком платка вытерла слезу.
— Сосойя, а все же который из них — который? — спросила Хатия.
— Одинаковы они, Хатия!
— Красивые?
— Красивые! Только рассержены как будто.
— Дети мои дорогие! Где вы теперь? Сыты ли, голодны?.. Может, больны, может, ранены?.. А несчастная ваша мать и ест, и пьет, и не сдыхает! Не берет бог мою душу!.. — Какано заплакала.
— Ладно уж, старая, хватит! — прикрикнул Вабило на жену, потом обратился к нам: — Вот так три года прошло с тех пор, а она каждый день воет и воет…
— Дети мои ненаглядные!.. Хоть раз бы мне взглянуть на вас и умереть тотчас же!.. Мальчики мои золотые!.. — плакала Какано.
— Тетя Какано, парень один из нашего села тоже вот так пропал, три года о нем не было ни слуху ни духу… А вот позавчера… Как раз накануне нашего отъезда… — сказала вдруг Хатия.
— Получили письмо? Счастливая его мать! Что он пишет? — подняла голову Какано.
— Да не письмо, а сам он приехал!
— Ты про кого, Хатия? — изумился я.
— Как про кого? Про Важико, сына Якинте Джабуа! Забыл?
— И что он? Ты говорила с ним, дочка? — поинтересовался Бабило.
— Плохи, говорит, дела Гитлера… Наши, оказывается, выдумали какое-то новое оружие, у него такое, знаете, женское имя — «катюша». Сжигает, оказывается, все вокруг…
— Да, я тоже слышал об этом… Что он еще сказал? — оживился Бабило.
— Сосойя, расскажи ты, ты же был там? — пихнула меня локтем Хатия.
Я не знал, что сказать. Ничего подобного в нашем селе не происходило, никто с фронта не возвращался, а именно позавчера Якинте получил сообщение о гибели сына… Что это сочинила Хатия? Что она выдумала?
— Говори, сынок, говори! — Бабило приготовился слушать.
— Да… Сжигает, оказывается, все вокруг… Теперь, говорит, наши самолеты бомбят Берлин… Скоро, говорит, откроется второй фронт…
— Когда же? Когда? — воскликнул недовольно Бабило.
— Бедные мои мальчики, доживут ли они до этого? — проговорила Какано про себя.
— А почему мы не получаем писем? — спросил Бабило.
— До писем ли им сейчас, дядя Бабило?!
— Говори, Сосойя, что еще рассказал Важико! — пристала ко мне Хатия.
— Забыл я, Хатия…
— Эх, ты!.. Важико говорил, что там с ним было много грузин… Среди них, кажется, два брата…
У Бабило задрожала в руке трубка, Какано опустилась перед Хатией на колени, дернула за подол платья.
— Да, точно, теперь я вспомнила… Два брата, говорит, были с нами, похожие друг на друга, как две половины одного яблока…
— Близнецы, что ли? — прошептала Какано.
— Близнецы!
— А… фамилия? Как их фамилия?
— Фамилию я не спрашивала, дядя Бабило…
— А звали как?
— Сказал он, только я забыла…
— И… Живы они, говоришь? — спросила Какано.
— Ну-у-у… Их, сказал Важико, пули не берут!
— Пойду-ка я с вами, детки, покажите мне этого парня! — попросила Какано, молитвенно сложив руки.
— Сосо, Важико приехал на один день, не так ли? — спросила меня Хатия.
— Ага, на один день!
— Значит, я не застану его? — застонала Какано.
Хатия кивнула головой.
— Что же мне делать? — Какано взглянула на меня.
— Он сказал, что еще приедет.
— А если не приедет?
— Я напишу ему и все узнаю, тетя Какано! — обещал я, отводя взгляд.
— Сделай доброе дело, сынок, бог отблагодарит тебя! — взмолилась Какано.
— Обязательно, тетя Какано!
— Боже великий! Значит, живы мои мальчики?! Близнецы?
Похожи друг на друга, говорит?.. Матерь божья! Много близнецов на свете, дай бог всем им жизни и здоровья… Но сделай так, чтобы эти двое были бы моими мальчиками! Матерь божья! — Какано воздела руки.
За все это время Бабило не проронил ни слова. Я ждал, что вот-вот он встанет, схватит нас за шиворот и вышвырнет за дверь как бессовестных обманщиков. Но он сидел молча, удивительно спокойно, с улыбкой наблюдал за Хатией, и лишь подрагивание правой брови выдавало его сдерживаемое волнение.
— Боже справедливый, за что ты так наказал этого милосердного ребенка?.. — проговорил наконец он, встал, обнял Какано за плечи и повел ее к дверям.
— Ложитесь теперь, дети, дай бог вам приятного сна! — И он закрыл за собой дверь.
Спать нам не хотелось.
— Спустимся во двор, Сосойя! — попросила Хатия.
…Я усадил Хатию под орехом, лег сам и положил голову ей на колени. Была теплая, тихая июньская ночь. Над нами простиралось усеянное звездами черное небо. Доносились убаюкивающее верещание сверчков, шум реки, кваканье лягушек, ленивый лай собак. Сейчас у нас точно такая же ночь, так же лают собаки, так же шумит река. Тетя так же лежит под деревом, смотрит на небо и думает о том же, о чем и я. Как было бы хорошо, если б люди могли видеть в небе, как в зеркале, друг друга. Я увидел бы тетю, свое село, весь мир, познакомился бы с несметным количеством людей, своих сверстников. И мир узнал бы меня. Мы увидели бы, кому на свете живется хорошо, а кому плохо, и первые помогли бы вторым… Люди увидели бы друг друга и поняли бы, что не такие уж мы плохие, как нам это иногда кажется, что нет у нас основания ссориться и враждовать меж собой, и не стало бы на земле войн и кровопролитий…