ст из Латакии – потратил двадцать. У него прекрасный английский, степень, двое детей, жена на сносях, не хватает пальцев и шрам на лбу. Ради жены он бронирует лучший белградский отель. Он продал дом, чтобы сюда добраться.
– Друг, – говорит Мустафа, – тут семья из Ирака. Видишь того старика? У них ничего нет. Им еще долго ехать, сын живет в Голландии. Помоги собрать с каждого по пять евро. Я даю пятьдесят.
Мы собираем кое-что и кое-как. Даже водитель кряхтит, но достает свои динары.
И старик в бурнусе плачет над охапкой мятых денег.
Белград бомбили 212 раз. Но НАТО точней ИГИЛа, и в городе мало руин. Он местами похож на Милан (но лучше), на Будапешт (но хуже), тут есть ампир, модерн и крепость, и в крепости играют в баскетбол. На скамейках целуются. На улицах поют. В кафанах – кабаках, где подают посредственное пиво и лучший в мире кофе, – старики говорят про жизнь. Мол, идет она себе и не кончается.
Белград хорош. Окраинная, но Европа. А мы, типа, варвары. Нас выгружают у вокзала. И я прощаюсь с Мустафой. Вызываю такси по-сербски, экономя ему двадцатку. Дороги расходятся. Он бежал от войны, и ему гарантирована сладкая жизнь в Германии, как рай за мытарства. Мне – вряд ли. Он отправляется в лучший отель. Я – в привокзальный хостел. У него айфон, я – не могу себе позволить. Еще чуть-чуть – и я начну завидовать. Но я смотрю на его шрамы, и Мустафа обнимает меня, а жена его кланяется, насколько позволяет живот. Договорились зафрендиться на фейсбуке.
Кто побогаче – в хостелах и отелях, кто победнее – в палатках и на земле. Беженцы в Бристоле – парке у автовокзала. Беженцы – через дорогу, в сквере у чего-то пятизвездочного. Богато одетая тетка морщит нос:
– Опять эти вонючие уроды!
Мне стыдно. Это сказано по-русски.
В сквере не воняет. В сквере дети фехтуют веточкой. Серб из ближайшей столовой бежит за арабом – тот забыл сдачу. Курды купили ящик колы и мешок батонов, делят припасы на скамейке. Среди палаток бродят местные. Спит совершенно славянского вида дед. Играют в шахматы. Гуляют парочки. Сербы невозмутимы.
– Беженцы? С ними трудно. Но я вам ничего не скажу. Раз вы из России, то все переврете, – говорит женщина с догом.
– Нормальные беженцы. Я тоже был беженец, когда хорваты нас резали, – говорит мужчина в спортивном костюме со стразами.
– Жизнь, она… такая, – говорит старый-старый шахматист.
– Да их же тысячи! – говорит продавец шавермы, щелкая пальцами. – Живые деньги!
Засекаю подозрительных парней. Смуглые, но не очень – сирийцы, наверно. В руках целлофановые пакеты. Запах знаком. Похоже, сербский клей «Момент» по-прежнему токсичен и хорошо вставляет. Парни шатаются и хохочут. Настоящие варвары. Один сочно затягивается и громко выдыхает:
– Ебене ти матер у пичку!
Все в порядке, это свои, не импортные.
И снова запах, но другой. Из палатки выползает абсолютно черный и счастливый человек. Он из Камеруна и черт знает как сюда попал. Зовут его Чучу, говорит он лишь на ломаном французском, но где-то раздобыл марихуану. Выпускает струю дыма в небо, говорит «бонжур» и уползает обратно в палатку.
И снова подозрительная парочка – на этот раз точно беженки. Шепчутся, что-то там высматривают в телефоне, жмутся к стенам и скрываются в переулке. Я петляю за ними с холма на холм, огибаю разбомбленный дом и вижу – площадь, фургон с мороженым, и беженки, пересчитав мелочь, берут одно на двоих клубничное.
Медсестру зовут София, фамилия – Маньяк, но она добрая. У молодого курда болит колено. Другие курды развлекаются: собрались, закатали штанины, щупают друг другу колени, смеются.
В парке работают три переводчицы. Анна – сербка, но знает фарси. Юсра – марокканская арабка, учится в Белградском университете. Она беременна, и ребенок будет уже совсем настоящий серб, немного, конечно, чернявый, но тут и так у всех турецкая кровь.
– В Белграде люди разные, – говорит Юсра. – Таких, как я, не очень любят.
Третья, красавица Саман, тоже вышла замуж за серба. Она не переводчица, просто урду – ее родной язык, поэтому она работает с пакистанскими и афганскими беженцами.
– Видишь того мальчика? Он афганец, показал дорогу американскому военному, просто махнул рукой. За это его хотели взять талибы, семью пытали. А те ребята – хазарейцы. У них там есть террористы, которые у всех проверяют паспорта, и если ты из хазарейского города, стреляют на месте. А вот та женщина из Кветты. Показывала мне шрамы. Ее тоже пытали – она не знает почему.
– А что за болезни у них? Много раненых?
– Обычные болезни. Простуда, переломы, понос. Раненых нет. Они до Европы не доходят.
Медсестра Маньяк мучается с женщиной. Никто не знает ее языка и откуда она. А она не знает, как пользоваться градусником.
Дальше легче. От Белграда на север, в Субботицу, а там до венгерской границы всего 30 километров, можно добраться и автобусом, и такси. Что венгры закрыли границу, я узнаю уже в поезде – это обсуждают, матерясь, пассажиры. Тут любят беженцев, лишь покуда они проездом.
В Субботице нет волонтеров. Только маленькая женщина с отлично поставленным голосом. Актриса местного детского театра.
– Ебене ти матер у пичку! Чертовы глобалисты! Мы с вами будем говорить по-русски или не будем вовсе.
– Как вы им помогаете?
– Объясняю, что сколько на самом деле стоит, рассказываю, как куда добраться, читаю им новости из интернета. Почему? Потому что помню войну. Помню, как НАТО бомбило наши рынки и больницы. И я ненавижу, когда людям врут. А беженцам все врут. Все на них зарабатывают.
– Ну вот в Прешево албанцы устроили отличный лагерь.
– В Прешево хорошо. Албанцам. Но не сербам. Не сербам.
Мой таксист – редкий русофил:
– Я Обаму ненавижу. С тебя до границы 30 евро, брат. А Россию люблю. 45 евро – и мы в расчете. Путин, Путин. Медвед! Приехали. 50 евро.
И высадил в чистом поле, как обычно и поступают с беженцами.
На северо-восток – железная дорога. Заросшая крапивой колея. По ней возвращаются люди. Путь перекрыт: солдаты, броневик. Повсюду мусор и венгерские листовки: мол, мы народ гостеприимный, но нелегалов сажаем.
Другая дорога – асфальтовая, упирается в погранпост. Не пропускают вовсе никого. Там тоже солдаты. И беженцы. Молодой араб раздобыл тележку и уселся прямо в нее, демонстративно качая ногой. Большинство семейные. Кто молод и без обузы – пошел искать обходные пути. Еще тут несколько журналистов и бодрый старик на минивэне.
– Я ради дочки. Делаю для нее историческое фото. В учебниках еще прочтем об этом венгерском позоре. Я ведь и сам сербский венгр. Тут Венгрия была. До войны. До той еще, позапрошлой. Страшно стыдно.
Он щелкает ребенка на фоне колючей проволоки.
– Беженцы… Знаешь, вся Сербия хочет бежать. Тут нет работы. Югославская промышленность разрушена. Яблоки теперь растим для вас, русских. И умоляем Италию, чтоб делала у нас машины, чтоб наши люди за 200 евро стали роботами на конвейере. У меня-то, к счастью, бизнес. Я рублю тростник и делаю из него крыши. Легкие деньги! Новый год встретил в Бразилии. Знаешь, что тебе скажу? В Бразилии сейчас, наверно, очень хорошо.
В Субботице, налево от вокзала, беженцы заряжают мобильники. За бильярдным столом два пакистанца и сириец гоняют шары. Привычные ответы: иду месяц, потратил 5 тысяч, хочу работать, друг в Голландии, кузен в Германии… И вдруг – злоба:
– Хочешь понять меня? Ты, Европа? Почему ты тогда здесь? Ты приезжай в Кашмир. Там индийские солдаты убили мою семью. Приезжай! Побудь мной!
Его успокаивают. Произносят правильные слова: в Германии мы хотим много и честно работать…
Ясно, что болтовня. Бегут ведь не куда – бегут откуда.
Сажусь, устыженный, за барную стойку. И тут – совпадение, чудо, подарок судьбы.
– А вы…
– Таня, бармен.
– Но вы…
– Из Африки, как видите. Из ЮАР. Отец – серб, работал там инженером. Ну и вот. В Субботице 27 национальностей. Я отлично вписалась, хоть и черная. А вы?
– Женя, писатель. Из России. Шел с беженцами. Три дня, 500 километров. Мой эксперимент закончен, их жизнь продолжается. Можно мне кофе?
– Зачем это все?
– Понять их. Повторить их путь. Потом – репортаж. Про них, и про вас, и про нас. В конце намекну, что нет никакой разницы. Что все мы друг у друга в гостях. И так далее. Всякий такой гуманизм.
– Не надо намеков. Лучше сказать прямо. А то люди непонятливые. Я много лет в Европе и хорошо помню последнюю войну. Все тогда были очень непонятливые. А вот и кофе.
В конце пути я был довольно грязен и основательно оброс. На белградском вокзале – там, где тысячи спят на земле и в палатках, – маленький мальчик сказал по-сербски:
– Иди домой, беженец.
Мама дала ему подзатыльник, но я почесал бороду и действительно пошел прочь. В кармане лежал мой счастливый билет – красный паспорт страны, в которой пока не воюют. Но я все равно по привычке считал часы – сколько там еще в запасе.
Быть цыганом
Чужому в таборе закон простой: не надевай шорты, не поминай черта, уважай старших и пей чай, если предложат.
Табор – четыре гектара на севере Тулы. Хаос тропинок, дома сплошняком. Хочешь пройти – улыбнись детям. Или плутай.
– А видел, дядя, как наши с Францией сыграли?
«Наши» – это румыны. Цыгане-котляры верят телевизору и чувствуют что положено: любовь к России, к Украине – трепет. Но болеют – за историческую родину.