Киев сказочен. Южный модерн с развратными бабами на барельефах. Сталинский неоклассицизм – веселей и пряничней московского. Брускетта в одной из тысяч кофеен. Брусчатка в одном из тысяч переулков. Брандмауэры, расписанные стихами. И обязательно где-то припаркован вырвиглазно-розовый «Феррари».
Но это – полправды. Чтобы узнать ее всю, надо проехать Киев насквозь – из гетто в гетто. «Наступна станция – Выдубичи», – скажет механический голос, и настанет полночь. Люди будут одеты в черное, дешевое, спортивное. Все будут пьяны или несчастны. Вагон от пола до потолка покроется неопрятными объявлениями. «Требуются танцовщицы без опыта работы» (проститутки, конечно). «Швыдко потребны гроши?» (микрокредиты под рабские проценты). И так далее.
Да, гроши потребны. Киев – грустный и нищий город с праздничной Европой в сердце. Таков контекст Майдана.
Ему, Майдану, не нужны публицисты. И не нужны политологи. И не нужны рассказы, сколько и кому дал денег шоколадный олигарх Порошенко и как будут звать технического премьера, когда Азарова сдадут. Ему, Майдану, нужны поэты и философы. Нужно оглохнуть от его шума, пропахнуть его костром, запутаться в его противоречиях. Это нужно успеть обязательно, потому что ничего интересней в нашей части планеты еще долго не случится.
На обочине Сочи. Часть 1: за забором
Между морем и горами – колония инопланетян: сияют кубы, шары и пирамиды. В тени циклопических дворцов и развязок живут люди, которым ничего не перепало от инопланетных щедрот. В двух километрах от олимпийского стадиона «Фишт» я закусываю водку вареными воробьями и слушаю этих людей.
В 29 тетя Ксана заработала первый инсульт, в 30 стала бабушкой, в 60 – ждет, когда кончится Олимпиада, чтобы снова начать подметать.
Жизнь на треснувшем экране мобильника: вот я, вот муж, а вот меня машина сбила, я номер-то засняла, но разбираться не стану, привыкла, только палец перестал сгибаться, но это ж палец.
Я тоже сделал фото: тетя Ксана, внук Петя, правнучка Таточка.
– Какие ты сладости любишь, Таточка?
– Мясо! – хищно скалится первоклашка Тата Брегвадзе. Воробьиное сердце крохотное, с полмизинца. Тетя Ксана подкладывает ей два, Тата восторженно подпрыгивает и садится на шпагат.
– Фигуристка будет! Липницкая! До войны мы жили в шахтерском поселке, отец научил их ловить. Воробьев-то. Ставишь корыто, золу сыплешь на подоконник, они клевать, а ты их тюлем хвать и топишь в корыте.
Таточку все любят. Петя принес бутылку «Русского эксклюзива» и куклу. Костя (второй внук) – бутылку «Мягкого сюрприза» и еще куклу. Лена (соседка) – бутылку без этикетки и шоколадку. К полудню все хороши, а объевшаяся птичьих потрохов Таточка – счастлива.
Первая рюмка – за гостя, вторая – просто так, третья – за соседа Васю, который вчера повесился. Я смотрю в их спокойные лица, сожженные субтропическим солнцем, и мне других не надо. Я не видел людей приятней.
Здесь не то что домов знакомых – не осталось знакомых улиц. Как в компьютерной игре, громадный экскаватор расчистил Имеретинскую низменность, а космический художник расчертил ее заново проспектами Акаций, Лилий и Камелий. Из прежних ориентиров – горы слева и море справа.
Шел и думал, что этого места тоже уже нет. Но в зарослях пустующей элитной недвижимости, в конце набережной, пахнущей свежим бетоном, я нашел все тот же мир, скрытый для приличия двухметровым забором: вагончик, курятник, старый инжир. На цепи безобидный, но брехливый полукровка Мухтар ростом с теленка. Был еще лабрадор, но соседка отравила, а ее за это Бог покарал (тихо, без злорадства объясняет Ксана) – отнял сына. Но за Васю мы уже выпили.
Внутри вагончика буржуйка, кровать, пара икон и Донцова – не для чтения, а для красоты. По радио научно-популярная передача про конец света. Тетя Ксана внимательно слушает:
– Мне было десять, когда первый конец света объявили. Метеорит или что-то там. Потом их много было, концов этих. Когда война началась, я тоже думала, что конец. Потом эти, как их, майя. А теперь вот Олимпиада.
«Война», «до войны», «после войны» – главное событие жизни, точка отсчета, грузино-абхазский конфликт 1992 года. Тетя Ксана с мужем – беженцы, двадцать лет живут на границе России и Абхазии, в пятидесяти метрах от моря. «После Олимпиады» (новая точка отсчета) море стало шутковать. В январе затопило вагончик, жили по колено в воде.
– Да потому что не волнорез построили, а трамплин! Вода по нему – фьють! – объясняет внук Петя. – Тут везде вода и говно, говно и вода. Видел поселок этот, домишки красивые? Нагнали рабочих, а денег не дали. Нате вам, говорят, по пятерке и по билету домой. А теперь в подвалах вода. И говно. Хоть в хилтоне, хоть в х…лтоне: везде вода.
Закусываем: пеламуши – виноградный кисель с манкой. Открываем очередную бутылку.
Олимпиада дала работу и отняла ее. Раньше уборщица получала четыре тысячи рублей. Перед Олимпиадой надо было срочно все вылизать и выщипать, и тете Ксане дали целую десятку. Но с января по апрель нагнали чужаков аж по тридцать тысяч в месяц, и тетю Ксану попросили вон. Васю, который повесился, тоже.
– А еще елки! – негодует внук. – Третий раз эти елки сажают. И третий раз их морем смывает.
– Ага. И вода кругом. Кругом вода и говно, – подтверждает меланхоличный Петя.
– Тише вы! Бежан в больнице, так решили, можно материться вместо него?
Дедушка Бежан – муж тети Ксаны. У него жуткий характер: обижается, ревнует, сквернословит и запивает чачу газировкой.
– У него все бабы Ксанами были, как я. Чтоб не путаться. Он по ночам разговаривает: «Ксана, Ксана». Кобель.
Это не привычка, это почти шекспировская любовь: можно было бросить, отличный представился случай, но она не бросила.
– Абхазцы хотели сжечь Бежана в его доме. Но мы ушли в горы, я за ним. Я взяла воду, одеяло и консервы. Аджапсандал. Как это по-русски? Синенькие. Две банки синеньких. Я пережила войну и третий инсульт – видишь, рот у меня смешно дергается? Что мне Олимпиада.
Мы пьем с девяти утра до четырех вечера, люди приходят и уходят, кто-то решает отпустить Мухтара, и Тата бежит за ним. Маленькая девочка выделывает на песке тройные тулупы, а большая старая собака лениво облаивает море. В двух километрах отсюда наши продули финнам.
На обочине Сочи. Часть 2: в клетке
Это история про рюкзак мандаринов, кавказскую дружбу и полицейский беспредел. Про Абхазию и Россию. Про Новый Афон и Сочи. Про Олимпиаду, которая провела новые границы и забетонировала старые. И про то, как меня записали в террористы. История начинается в тени цветущего мимозового дерева, в непризнанной Республике Абхазия.
Москвичи уверены, что мимоза самозарождается в метро накануне 8 марта. У сочинцев на желтые цветочки аллергия – вонючая дрянь, годная только отдыхающим на продажу. А в Абхазии мимоза – дерево с трехэтажный дом.
Олимпиада пролилась над Большим Сочи золотым дождем. Но километром южнее, где так высоки мимозы, за пограничным постом Псоу все осталось прежним. Античные руины советских санаториев и нищие люди, живущие на две страны.
Кавказская дружба – навсегда. Помню Григория, старика армянина, который делал сногсшибательное черное вино и хвастался яйцами своего кота – самыми большими в Абхазии. Мы не виделись три года. Я приехал в Новый Афон наугад, постучался, – он вышел, прищурился, узнал, обнял и налил.
– Знал, что увидимся, – сказал Григорий. – Я тебе расскажу про мандарин. Видишь – оранжевый? А в прошлом году был коричневый. Так и запиши: коричневый! В Сочи миллион экскаваторов-мэкскаваторов работал. А куда вся пыль, вся мыль? Все сюда. Роза ветров сюда, понял? Абхазия была самое зеленое место в мире. А теперь все отравлено.
Он жаловался по-стариковски, на все подряд. Что Сочи город для богатых, построенный на песке, и жить там стало невозможно. Что его сыновей обманули подрядчики «Олимпстроя»: заказали четыре «КАМаза» кирпичей, заплатили за один. Глупый рыжий кот тыкался лбом в колено, ветка мимозы билась в стекло, в Красной Поляне кто-то ставил рекорды. Больше всего Григорий жалел, что не может повидаться с семьей и с внуком, который родился под Новый год: за границу перестали пускать на машине, а пешком тяжело, инфаркт, изрезано сердце.
– Вино мое помнишь? Вы у себя во франции-мранции совсем дрянь пьете. А это настоящее, молодое. Когда мама умерла, я выпил два литра, упал на дорогу, и думали, не встану. А я встал.
А потом, по дороге обратно из кавказской сказки в жизнь, меня задержали на границе – с рюкзаком мандаринов и литром черного вина в бутылке из-под пива «Три медведя».
– Нас тут больше, чем болельщиков. Все в штатском. Еще убедишься, – сказал накануне пожилой мент-иркутянин, замаскированный под любителя канатных дорог. Его работа была ездить туда-сюда с отметки 450 до отметки 1350.
И я убедился.
На границе ничего объяснять не стали – отвели в сторонку и поставили рядом солдатика со старой сукой. «Возьми его, Дана, цапни его, хорошая!» – шутил солдатик, а Дана играла и ластилась, потому что лабрадоры добры. Наедине с охраной люди часто вспомнают, где нагрешили. Неужели взяли за статьи? За пьесу о Троцком? За песни? За марши? За пятый пункт? За рюкзак мандаринов? Не контрабанда ли это?
Я подкормил солдатика контрабандой – он взял сразу кило.
«Сочи – город, свободный от курения» (тут повсюду эти таблички), поэтому в стерильно-чистом отделении полиции был страшно уделан туалет – сотни окурков торчали из дымящейся кучи кала. Сочинские полицейские вежливо и равнодушно объяснили, что меня проверяют на терроризм, но они ни при чем. Это все эксы (центр по борьбе с экстремизмом) и фейсы (ФСБ).
Мне показали рапорт: «Докладываю, что во время несения службы при проверке было установлено, что Бабушкин Евгений Анатольевич проходит с окраской «Т».
Я был у них не первый. Рядом сидел кособокий мужичонка Боря, тоже с окраской «Т».
– Здорово! Я тоже террорист! Тебя уже сколько держат?